Название: Песнь о Потерявшем Крыло

Автор: WTF WH40k 2015

Бета: WTF WH40k 2015 и анонимный доброжелатель

Размер: миди, 127 500 слов

Персонажи: представители Экклезиархии, дворяне города-улья, коренное население провинциального агромира и один демон Нургла

Категория: джен

Жанр: драма

Рейтинг: R

Предупреждения: 1. Рейтинг R имеют всего несколько сцен, большая часть текста — PG-13. Рейтинг проставлен за насилие.

2. В тексте присутствуют сцены курения.

Краткое содержание: От субсектора к субсектору, от мира к миру жители Империума славят Бога-Императора по-разному. Экклезиархия строго следит за тем, чтобы паства следовала Имперскому Кредо. Жители Титаниды, промышленного центра диоцеза святого Скарата, искупают грехи предков, почитая «Эдикт об истинной вере», требующий от них особенного рвения. Жители святого мира Кри, спасенного Богом-Императором от варп-шторма, свободны от чувства вины и даже не подозревают, насколько бдительно Экклезиархия хранит в тайне их особенные обычаи.

Проповедик Бастиан Вален — такой же грешник, как все титанидцы. И все же он верит, что Император — не только грозный судья, но и любящий отец всему человечеству. Однако Титаниде не почувствовать Его любовь, пока в силе «Эдикт об истинной вере». Бастиан мечтает показать Титаниде другой лик Императора. Правда, приходится быть осторожным. У него есть скелеты в шкафу, недоброжелатели в правящей верхушке улья и… кажется, еще более могущественные враги.

Примечания: 1. Автору было интересно взглянуть на кухню религиозного культа изнутри и описать как можно полнее два принципиально разных восприятия Имперских Кредо, уживающихся в Империуме.

2. А еще тут есть индейцы!

Для голосования: #. WTF WH40k 2015 - работа "Песнь о Потерявшем Крыло"

Часть первая

1

Парики и цепи

Орел расправляет крылья

Небо Титаниды

— Лучший мечник титанидского священства, — здоровяк склонился в насмешливом полупоклоне, опуская затупленный палаш и простирая свободную руку в сторону соперника. Спутанные в темные жгуты волосы упали на лицо, но ухмылку не скрыли. — Маркиз Бастиан Вален!

Он, казалось, нисколько не устал. В покрытой короткими темными волосами руке узкий клинок смотрелся чужеродно и даже немного нелепо — казалось, этому человеку больше по душе кромсать врагов цепным мечом, чем принимать классические дуэльные стойки. Да и уродливый темный шрам, лишивший его уха и искалечивший левую сторону лица, вряд ли был оставлен благородным оружием.

Однако если бы он владел палашом плохо, его партнер не был бы так вымотан.

Вторым фехтовальщиком в пустом зале был мужчина лет тридцати со светлыми убранными в хвост волосами и чистым, открытым лицом, которое, впрочем, сейчас искажала гримаса нетерпения и раздражения. Ухоженная кожа, аккуратная чуть рыжеватая бородка, прямой нос и серо-стальные глаза выдавали аристократическое происхождение.

Дух после спарринга маркиз переводил с необъяснимым естественным изяществом. Он был ниже соперника почти на голову и уступал в физической силе, но не казался менее опасным. Пусть дыхание и сбилось, зато на Бастиане не было ни царапины — в то время как тренировочный костюм здоровяка был порван в нескольких местах.

Выпрямив спину и повертев кистью, Бастиан проворчал:

— Заткнись, Гермес. И атакуй!

На его груди поверх короткой белой туники лежала тяжелая цепь с золотой аквилой, начищенная, но явно старинная: местами звенья были заметно искривлены или протерты. Бастиан не снимал ее даже на утренних тренировках, хотя отрабатывать что атаку, что защиту было бы удобнее без лишнего груза на шее.

— Ваше преподобие, — ухмыльнулся Гермес и сделал выпад.

Приняв клинок на клинок, Бастиан развернулся, вынуждая противника по инерции двигаться вперед, и ударил локтем в солнечное сплетение. Гермес в ответ поддал коленом так, что его преподобие потерял равновесие и пролетел почти два метра. В падении он успел зацепить эфесом короткую гарду палаша противника.

Обезоруженный Гермес навис над приподнявшимся на локтях Бастианом. Если бы это был настоящий бой, его преподобие, скорее всего, получил бы удар ногой в грудь. Или в челюсть.

— Уже лучше! Грязные приемы в исполнении проповедника радуют глаз! — Гермес протянул ему руку. — Еще немного — и вас можно выпускать на арену.

— Фамильный меч навеки в ножнах, — вздохнул тот с кривой улыбкой и протянул палаш Гермесу. — Никто не вызовет проповедника на дуэль. А кровью грешников принято поить эвисцератор.

Гермес взял его тренировочное оружие, поднял свое и подошел к стойке. Здесь можно было увидеть все разнообразие клинков: от тяжелых цепных мечей до легких тонких шпаг. Но проповедник Бастиан Вален любил палаши и сабли — и терпеть не мог все остальное.

— Вот только с эвисцератором вы управляетесь отвратно, — заметил Гермес, с тихим шорохом возвращая клинки на место.

— «Благородная сталь — для благородной крови», — процитировал Бастиан дворянский кодекс Титаниды, продолжая отряхивать тунику. — От эвисцератора руки отваливаются.

В голосе Гермеса слышалось ехидство:

— А как же кровь грешников, монсеньор?..

— Что, не найдется, кому ее пролить? — Бастиан пожал плечами. — Ладно. Завтра утром можно помахать эвисцератором. Хоть какое-то разнообразие.

— Одобряю ваш выбор, — хрустнул костяшками пальцев Гермес, и Бастиан хмыкнул.

Двери в тренировочный зал бесшумно отворились. Аколит в длинной черной рясе, даже не отороченной золотистой каймой — что выдавало в нем послушника, еще не удостоившегося полноправного вступления в ряды священников Экклезиархии, — поклонился и замер.

Бастиан открыл резную дверцу в гардеробную, сел на скамью, вытянул вперед ноги в мягких кожаных сапогах и спросил, повысив голос, через весь зал:

— Что случилось, Марел?

— Ваше преподобие, — аколит наконец перестал топтаться на пороге, и Бастиан заметил в его руках свиток пергамента.

Сердце зачастило с ударами, и вовсе не потому, что все утро проповедник провел, сражаясь со своим неофициальным телохранителем. Возможно, это письмо, которое он так давно ждал…

Нет. Это наверняка то самое письмо. Марел не стал бы ломиться сюда, если бы свиток не скрепляла печать понтифика, верно? Ради чего еще стоило отвлекать проповедника Бастиана Валена от тренировки с братом Гермесом?

А значит, дело последних семи лет жизни окончится сегодня — триумфом.

— А тебе бы тоже не помешало как-нибудь мечом помахать, — заметил Гермес, застегивая расшитую серебром сутану. На его широкой груди она едва сходилась — и отказывалась сидеть достойно. Казалось, что Гермес упаковывает себя в необъятный овощной мешок, а не в одежды священнослужителя.

Марел покосился на него с нескрываемым неодобрением, если не сказать — презрением.

— Ну-ну, малыш, — невозмутимо продолжал тот. — «Хранить в сердце веру — значит хранить ненависть к врагам Его». Или собираешься убивать грешников своим занудством?

Эти двое никак не могли ужиться. Даже спокойно пробыть в одном помещении несколько минут, не переругавшись, было им не под силу. Гермес задирался, хвастая перед Марелом своей относительной свободой и безграничным невежеством, а тот злился и пытался поставить его на место, но красноречия не хватало. Так что победителем оказывался сильнейший — в прямом смысле этого слова.

Хотя судьба и привела Гермеса в ряды младших служителей Адептус Министорум, фиктивный сан проповедника лишь позволял ему носить оружие, чтобы защищать нанимателя, но не делал сведущим в вопросах веры. Гермес носил сутану потому, что маркиз Вален — учитывая все нюансы и опасности светской и духовной жизни на Титаниде — нуждался в телохранителе, а «Декрет о послушании» лишал его возможности пойти простым путем и нанять толкового вояку.

Несколько страниц из священных книг — в переложении на низкий готик, «для народа» — Гермес все же прочел и любил вставлять не к месту случайные вырванные из контекста фразы, чем вызывал у окружающих зубовный скрежет.

— Отцепись от него, Гермес, — Бастиан торопливо протянул руку за свитком. — Когда ты цитируешь «Наставления», кровью обливается мое сердце.

Кое в чем Гермес не ошибался: боец из Марела и правда был никудышный. Но Бастиан взял его в свиту секретарем, а для этой работы не обязательно владеть стаббером или цепным мечом.

Чтобы пригреть именно Марела, у Бастиана было целых две причины. Первая — из выпускников семинарии Святого Скарата, высшего духовного учебного заведения Терпсихоры, он был самым старательным, но духовной искры в нем наставники не замечали, о чем, сокрушаясь, делились с проповедником Бастианом, когда тому случалось посетить альма-матер. Многие духовные лица искали помощников среди молодых послушников, расспрашивая о талантах того или иного семинариста. Бастиан подыскивал аколита, которого сможет сделать своей тенью на время восхождения к славе, и счел отсутствие искры отличной чертой — лучше иметь под рукой внимательного и тихого слугу, способного вести бумаги, чем велеречивого бездельника.

Ну, и вторая причина, еще более приземленная: Марел был старшим сыном графа Ламье, а граф Ламье приходился матери Бастиана двоюродным братом. Взять шефство над родственником требовали неписаные традиции Титаниды.

Наставники Марела твердили в один голос, что ему предстоит долгая дорога в дьяконы, и Бастиан одним благородным жестом эту дорогу в разы сократил. Теперь его троюродный брат был секретарем одного из самых «голосистых» проповедников, отчитывавшихся лично перед архидьяконом Дюшером.

Для него это было невероятным скачком, а вот самому Бастиану давно наскучило крутиться в бюрократическом аппарате, возглавляемом дядюшкой. Его священным долгом во имя процветания Экклезиархии было вытряхивать деньги из благородных жителей верхнего города. Терпсихора раскинулась на добрую четверть планеты, грозя постепенно поглотить другие города-ульи, и кошельки местной знати были туго набиты. Архидьякон Дюшер считал, что их можно и нужно облегчать, а Бастиан этому способствовал.

Для дьяконата он оказался подлинным даром Императора. Подвешенный язык и природное обаяние сделали его «своим» в аристократической верхушке улья, и поток средств, которые диоцез получал благодаря труду маркиза Валена, не иссякал уже несколько лет. Разумеется, Бастиан не собирался всю жизнь стоять у подножия архидьяконского трона. Он давно планировал выскользнуть из цепких объятий дядюшки, но многолетний план начал приносить плоды только сейчас.

Сломав печать — не понтифика, с сожалением отметил он, а всего лишь проповедника урба — он пробежал взглядом по аккуратно выведенным строчкам высокого готика.

Его высокопреподобие, святейший проповедник урба, духовный пастырь Терпсихоры, приглашал брата Ксавье — Бастиан раздраженно закатил глаза — побеседовать сегодня за скромной трапезой. Скромность трапез в его резиденции Бастиан хорошо себе представлял. Ради старого недруга Ваятель — так графа Бару, проповедника урба Терпсихоры, часто называли за глаза — вряд ли устроит пышный обед, однако три-четыре перемены блюд придется пережить обоим заложникам титанидского этикета.

«Брат Ксавье» — семинарское имя Бастиана, служившее прикрытием в те годы, когда лишенного постоянной опеки и защиты послушника могли убрать, если он принадлежал к влиятельной семье. Оно встречалось только во внутренних документах Экклезиархии — приглашение, которое Бастиан держал в руках, было подчеркнуто официальным.

Иначе и быть не могло. Семьи Бару и Валенов соперничали и в светской, и в духовной сферах много столетий. Пребывание за одним столом грозило стать тяжким испытанием, но Бастиан все равно чувствовал себя удовлетворенным.

— Любовная записка от понтифика? — уточнил Гермес.

— Ты! — взвился Марел, краснея. — Ты, как ты только…

— Во имя Священной Терры, Гермес! — опустил свиток Бастиан. Ради Марела стоило укоротить телохранителю язык. — Ты вообще способен испытывать уважение хоть к кому-нибудь?

— «Ни один смертный не сияет подобно Ему», — отрезал Гермес, застегивая перевязь поверх сутаны. Цепной клинок с одной стороны, стаббер — с другой. Нагрудник был уже надет — и поблескивал чеканными символами Экклезиархии.

— «…кроме тех, кто приносит вам Его слово», клоун, — фыркнул Бастиан и наклонился к сложенной на скамье одежде. — Не от понтифика. От Ваятеля.

— От его высокопреподобия? — хохотнул Гермес. — Титанида завертелась в обратную сторону?

— Нет. Но чтобы успеть к его проклятому обеду, придется ехать сейчас.

Несомненно, Бару тянул до предела приличий, прежде чем отправить гонца, и теперь у Бастиана не осталось времени на приготовления. Он наскоро умылся, вылетел из душевой, примыкавшей к тренировочному залу, и сунул и нырнул руками в рукава сутаны. Его одеяние, в отличие от простой одежды Гермеса, было богато расшито и подбито мехом. Марел подхватил столу, и бледный искусственный свет заиграл на тонких пластинках драгоценных камней, которыми были вышиты высокие литеры I с черепами внутри.

Пока Бастиан застегивал крючки на груди, Марел положил ему столу на плечи и расправил ткань. Степень подобострастия в нем немного пугала, но не отталкивала. И даже позволяла забыть на время о том, что рядом возносит хулу на святейшего понтифика неотесанный здоровяк с фиктивным саном.

Марел извлек откуда-то из складок рясы гребень, и Бастиан про себя возблагодарил Императора, что выбрал именно этого паренька. Выбор был между ним и еще одной дальней родственницей, но тогда Бастиан решил, что милое личико рядом может подпортить ему репутацию — или отвлечь слушателей. И теперь думал, что вряд ли девица из семьи Гиттан рвалась бы следить за его прической.

Едва протиснувшись между почти готовыми сцепиться членами свиты, Бастиан выбрался обратно в зал и подошел к одному из высоких зеркал. Готическая стрельчатая рама имитировала окно — каковыми, впрочем, особняк Валена похвастаться не мог. Несмотря на богатство рода и неплохой капитал, маркиз был вынужден чтить все пункты эдикта о Покаянии Титаниды. Мелочное унижение для тех, кто живет на вершине улья, превратившее роскошные дворцы в каменные коробки.

Это называлось «лишением права поднять взгляд» и было одной из многочисленных формальностей. Выезжай за ворота усадьбы — и кто проследит, как часто ты смотришь на затянутое смогом, тошнотворно клубящееся тучами небо, почти рухнувшее призрачной тяжестью на шпили Храма Искупления?

Вместо серо-черных шпилей Бастиан мог наблюдать в это зеркало лишь собственный тренировочный зал. Фрески, изображающие святого Скарата, рубящего еретиков во времена Пагубной Порчи; выбитые в камне литании, призванные укрепить дух — пока сам занят телом; бронзовые костлявые херувимы, поддерживающие светильники. Зеркала, встречавшиеся каждые несколько метров, расширяли пространство, создавая призрачные анфилады. Здесь могло бы спокойно тренироваться человек десять. Да что там, по меркам среднего города на этом пространстве легко разместились бы три-четыре семьи.

Бастиана сейчас интересовало не это, а только ровный пробор.

Несколько секунд ушло на сожаления, что священники не носят надушенные седые парики, как все богатые модники Терпсихоры. Бастиану нравилось это веяние, но — увы...

Пришлось зачесть еще влажные волосы назад и надеяться, что они, высохнув, будут лежать не слишком небрежно. Немыслимо, конечно, появляться в таком виде на публике…

А ведь сегодня вечером он должен быть на прощании с герцогом Таспаром! Архидьякон заподозрил неладное, когда пожертвования Таспаров стали слишком велики. Даже при том чувстве вины, которое воспитывала Экклезиархия в дворянстве Терпсихоры, отдавать такие несметные богатства при живых детях было более чем странно. Невероятное рвение порой так же подозрительно, как желание остаться в отдалении. Задушевный разговор с вдовой и безутешными детьми должен был прояснить, был ли это искренний порыв или запоздалая попытка искупить старые грехи. Бастиану часто приходилось выступать следователем в подобных делах. Этот вечер не должен был ничем отличаться от многих других: Бастиану предстояло хорошо провести время, проводить герцога в последний путь и никого не оскорбить. Обычное дело. И, к тому же, пирушка на грани приличия.

Но если Ваятель слишком задержит его, придется ехать туда в таком виде… Это все равно что явиться в исподнем. Бастиан сокрушенно вздохнул и поправил орла на груди.

Облачение — скорее, экипировка — проповедника обычно занимала куда больше времени. Лучше всего было бы прийти на встречу с проповедником урба лоснящимся от блеска, соответствуя окружению и напоминая о соперничестве родов, но у Бастиана не осталось времени. Значит, придется принять другую личину: скромного священника, не кичащегося происхождением и богатством. Итак, долой перчатки — маникюр был сделан только вчера и выглядит вполне достойно. На пальцах останется только перстень с выпуклым ониксовым черепом, на груди — только священная аквила… Лишь то, что полагается по сану, никаких излишеств.

— Марел! Возьми «Диалоги исповедника» и «Слово святого Скарата». Ту, что в кожаном переплете.

— Да, монсеньор, — Марел поспешил к дверям.

Бастиан торопливо застегнул три пряжки пояса и задержал ладонь на рукояти эвисцератора, прежде чем пристегнуть его. Пальцы привычно прощупали гравировку на рукояти. «Orare et vincere». Этот меч ему вручили на посвящении — тогда же, когда Бастиан вернул себе имя и право носить фамильное оружие.

Он давно привык к обоим клинкам. Один — символ служения Императору и готовности отстаивать веру, проливая кровь, другой — напоминание о древнем роде, не запятнанном скверной. Отказаться от одного из них невозможно — служение Бастиана подразумевало и скрупулезное следование этикету, и покорность порядкам Экклезиархии сразу.

Вот и приходилось ходить, как вьючному животному.

— И принеси черные ножны с серебром! — крикнул Бастиан вслед Марелу, разглядывая инкрустированный фамильный герб на тех, что были у него в руках. В таком виде — и с такими ножнами… прихлебатели Ваятеля сожрали бы его с потрохами.

Гермес следил за суетой, насмешливо поджав губы.

— Как пить дать, свиданка, — сказал он, наконец. — И кто из вас кого сегодня вы…

Бастиан показал ему кулак.

— Думаю, тебе стоит провести сегодня вечер в молитве, а не в кабаке, брат Гермес.

— Да ладно вам, — осклабился тот.

Бастиан бросил последний взгляд в зеркало.

Что подумает Ваятель, на самом деле, глубоко безразлично. Формальности надо соблюсти, но союзники Бару все равно будут распространять слухи, порочащие имя маркиза Валена. О незримой войне родов не говорят вслух, но хорошо знают, так что никого этим не удивишь. А вот появление у герцогини Таспар в таком виде будет, по меньшей мере, эпатирующим.

— Иногда мне больно, когда ты просто открываешь рот, — проворчал он, стараясь не думать о вечере. Сначала — триумф в резиденции проповедника урба. Старик Ваятель должен был все губы искусать от злости! — Где только его преосвященство тебя нашел?..

Гермеса «приставил» к маркизу Валену сам архидьякон. А нашел, несомненно, не в верхнем, а то и не в среднем городе. Гермес был гладиатором — об этом говорили клейма на спине. Экклезиархия редко опускалась до того, чтобы выкупать рабов, однако из людей, которым нечего терять, получались неплохие цепные псы. Для таких, как Гермес, дарованный младший сан был пустым звуком.

И не только для них. Балансировавший между светскими увеселениями и нравственной чистотой Бастиан давно привык к тому, что вопросы искренности веры можно решать, с деловитым прищуром изучая чужие счета. Архидьякон Дюшер учил его, что чистота (не в крайних случаях, но во многих) покупается, а священные земли и реликвии — продаются. Не фактически, конечно. Продается их слава, продается благословение… все, что нужно, чтобы Титанида вернула благосклонность кардинала астра.

Семь сотен лет назад вскрылось невероятное по масштабам предательство: Титанида почти полностью пребывала под властью еретиков-церковников. Раскрылась причастность к этой старой, как само Имперское Кредо, секте множества благородных домов, управлявших богатствами Титаниды, в том числе владениями Экклезиархии. За тысячелетия до этого ересь уже находила пристанище на Титаниде, и второе падение окончательно очернило планету в глазах священной коллегии кардиналов.

Когда большая часть дворянства была казнена, а меньшая — тщательно проверена самыми искусными дознавателями, кардинал астра Фаливелл наложил на благородные дома Титаниды епитимью. Все семьи обязаны отдавать старших детей в семинарии Экклезиархии, чтобы те служили — тем или иным способом — на благо единственной и истинной церкви Императора.

Это привело к тому, что вскоре не осталось ни одного рода, не связанного по рукам и ногам обязательствами перед Адептус Министорум. И к тому, что светская и церковная власти переплелись между собой так тесно, что Бастиан сам порой не мог вспомнить, маркиз он или проповедник.

— Подготовь фиакр. Если встретишь Марела — я в часовне, — распорядился он.

— На это у вас всегда есть время, — хмыкнул Гермес.

— Именно, — отрезал Бастиан. — Я несу Его слово, помнишь? Как насчет «склониться перед сиянием»?

— Монсеньор, — телохранитель изобразил издевательский — но отвратительно похожий на принятый в высшем свете — поклон. Бастиан прошел мимо, больше не отвлекаясь на его кривляния.

Мыслями он был уже не здесь.

***

Часовня в особняке маркиза Валена выглядела скромно. Она могла бы сверкать богатствами, принесенными в жертву показному благочестию, как частные святилища многих дворян. У маркиза Валена была возможность превратить ее в миниатюрный Храм Искупления. Высокие своды, поддерживаемые четырьмя колоннами, могли бы утопать в искусственном тумане. Можно было бы заказать уменьшенные копии изысканных и величественных алтарей...

Но проповедник Бастиан этого не желал. Его устраивали полутьма и камень. Преклоняя колени, он сквозь одежду чувствовал прохладные плиты, вдыхал запах всегда курящихся благовоний, и его собственная любовь к роскоши куда-то исчезала. Он вряд ли признался бы кому-либо, но это место защищало его душу.

«Купайся в богатстве вне святых стен. Ничто не должно отвлекать от молитвы», — говорили наставники. Когда-то, неожиданно выдернутый из роскошного особняка и втиснутый в угрюмые стены семинарии святого Скарата, Бастиан не мог с ними согласиться. Сейчас он вспоминал о своем недовольстве с улыбкой.

Впрочем, чтобы никто не мог придраться к тому, что вера Бастиана Валена недостаточно выражена в денежном эквиваленте, силуэт Императора-Искупителя над единственным алтарем выполнил самый дорогой скульптор Терпсихоры. А владелец часовни взял с него клятву перед этим самым алтарем, что тот никому не откроет, по чьему эскизу был создан Его образ.

Может, это было излишней предосторожностью, но Бастиану не хотелось столкнуться со слухами, очерняющими память исповедника Тальера, его наставника. Терпсихора каждое неосторожное слово способна превратить в ложь, а ложь — в ересь.

Бастиан верил в Императора. В Императора, которого открыл ему исповедник Тальер. В Императора, сквозь ребра которого можно увидеть пылающее сердце. В Императора, протягивающего полуистлевшие руки, чтобы обнять тех, кто заслуживает Его света.

С канонических икон и статуй Титаниды на верующих смотрел Искупитель, сложивший руки на груди. Его прощение нужно было вымаливать — но надежда на это неминуемо угасала. Все титанидцы без исключения были приведены к покаянию: вина церковников, погрузивших планету в смуту, давила на каждого. Его лик никогда не был обращен к молящимся. Если Он таков на самом деле, Титанида обречена…

Но Он ждет возвращения тех, кто оступился однажды. Так уже было три тысячелетия назад, когда святой Скарат вернул Титаниду в Его руки. Бастиан, как и исповедник Тальер, считал, что вера должна находить отклик. За бесстрастным ликом Императора — за черепом, символизирующим его вечную жизнь — скрывается любовь к человечеству. Иначе Он не сражался бы за души своих подданных.

Бастиан построил эту часовню в честь наставника. Его прах лежал здесь же, под каменными плитами. Однако, знал Бастиан, Тальер никогда не одобрил бы молитв, которые его аколит произносил здесь. Они оба верили в возможность искупления, но их пути разошлись, как только Бастиан остался один. Тальер не стремился достичь влияния, был не в ладах с этикетом (да и с церковной этикой тоже) и, вдобавок, вышел из угасающего рода. Его слово слышали — но не слушали. Он зажигал сердца — но был не в силах в одиночку долго поддерживать этот огонь.

Семьсот тринадцать лет назад одни порядки сменили другие, но верующими на этой планете по-прежнему правили счета. Нельзя изменить систему, не будучи ее частью. Бастиан Вален — был. А еще он обладал амбициями, репутацией и желанием идти до конца.

Эвисцератор оттягивал пояс, но Бастиан не отстегивал его, когда молился.

— Все души до последней будут Твоими, — прошептал он. — И я приведу их к Тебе.

Акустика часовни подняла его шепот вверх, и слова рассеялись. Слова, которые имели такой вес за этими стенами, становились здесь пустым звуком. Дела — вот что было Ему важно.

И дел предстояло немало.

***

Бастиан постукивал скрученным пергаментом по ладони, наблюдая за тем, как сходятся ворота. Фиакр набирал скорость, двигаясь в сторону въезда на двадцать седьмой уровень.

Как правая рука архидьякона (на самом деле — левая; но Август Тойле, истинный ближайший помощник Дюшера, в свет не выходил, и Бастиан сам был с ним едва знаком) проповедник не имел своего прихода, с кафедры которого обращался бы к жителям Терпсихоры. Он вел бродячий образ жизни — от приема к торжественному обеду, от пира в честь Дня Согласия до Покаянной Службы у какой-нибудь графини. И бродяжничать требовалось с комфортом и помпой. Кроме личной машины с фамильным гербом в гараже Бастиана стоял «Искупитель», за которым требовалось больше ухода, чем за собственной кожей, и открытый, защищенный силовым полем фиакр. Бастиан не случайно выбрал именно его для этой поездки. Это был традиционный для элиты Экклезиархии транспорт, поскольку считалось хорошим тоном, когда благородный и тронутый отрешенностью лик проповедника могут созерцать случайные встречные.

Ведь чем больше людей знают тебя в лицо, тем чаще твои слова достигают их сердец.

— Я думал, что так и умру проповедником, — Бастиан, наконец, оставил в покое свиток.

— Монсеньор? — озадаченно переспросил Марел.

— Я получу розариус сегодня, — рассмеялся он. — И тиару. Помяни мое слово.

— Ты же не думал, что его преподобие к Ваятелю в регицид поиграть едет?

Силовое поле, защищавшее фиакр от возможных нападений, изолировало и звуки. Их беседу никто не мог услышать — к счастью. Реплики Гермеса не предназначались ни для чьих благонравных ушей.

— Стать кем-то значимым в Терпсихоре очень непросто, Марел, — Бастиан поправил перстень. — Даже если ты маркиз, а твоими проповедями заслушиваются все богатые вдовы. Не красней, пожалуйста. Ты уже два года подмахиваешь мои отчеты для его преосвященства Дюшера.

— И по приходам развозит, — вставил Гермес.

Вообще-то у Бастиана был шофер, но график действительно составлял Марел. И он умел делать это так, что проповедник всегда и везде успевал вовремя.

— Ты расстроишься, Марел, но я не собираюсь работать на архидьякона вечно. Он много для меня сделал, но я свой долг уплатил. В стократном размере. В фундаменте десятка храмов в диоцезе должен лежать мой именной камень.

Марел, сложив руки на коленях, старательно делал вид, что не услышал ничего, о чем не догадывался бы. Бастиан мягко улыбнулся:

— Это не повредит твоей карьере. Сейчас ты будешь мне нужен больше, чем когда-либо. Потом, когда и сам немного освоишься, получишь все рекомендации. Дьяконат тебя с руками оторвет.

— Я… я так далеко не загадываю, монсеньор, — промямлил Марел.

Бастиан полагал, что скромность — украшение, которое отлично смотрится на людях вокруг, но только не на нем. У брата Марела — недавний семинарист еще не получил достаточно высокий сан в Терпсихоре, чтобы к нему обращались по родовому, а не духовному имени — скромности было даже в избытке. Но, пусть его род не мог соперничать с Валенами, а главным талантом было усердие, упускать свое Марел вряд ли собирался.

Вот только краснел так трогательно.

— А стоит. Иногда исполнение планов требует очень много времени и сил, так что… чем раньше поймешь, чего хочешь добиться, тем лучше.

В течение пяти лет Бастиан как человек широкой души и чистых помыслов покорял пороги одного храма Терпсихоры за другим. Он обращался к прихожанам с кафедры как гость — все подаяние оставалось в ящике для пожертвований, а после его речей сбор был немалым. Говорить он умел, это вынуждены были признать даже недоброжелатели. Слова всегда сами просились на язык, он никогда не писал речи и не корпел над священными книгами, вспоминая подходящие примеры. Но предприятие все же было нелегким: настоятели храмов чаще всего относились к нему предвзято. Дьяконат вытягивал деньги не только из мирян. За счетами приходов пристально следили: ни полтрона не должно было потеряться в многочисленных финансовых отчетах.

Этому были причины, и Бастиан их знал. Их все знали: семьсот лет назад еретики утаивали немало денег, проводя показные службы и тайно творя нечестивые обряды. И все же архидьякон Дюшер не был любимым отцом святым братьям, и его родственника поначалу оглядывали исподлобья и привечали сухо.

Подкупать настоятелей храмов приходилось словом и делом, однако за эти годы Бастиан успел расположить к себе всех, кто только не опасался гнева проповедника урба. Для старика Бару выскочка из Валенов был, как выражался Гермес, прыщом на заднице. Молодой, инициативный проповедник, готовый сколько угодно вдохновенно рассказывать о любой стороне Имперского Кредо...

Бастиана знали. Это все, что было ему нужно. Получить собственный приход он не надеялся. То есть поначалу он думал об этом — и целился, конечно, на должность настоятеля Храма Искупления при понтифике, — но сети, которые сплел проповедник урба, можно было только разрубить мечом. И хотя в высшем свете Титаниды случайные трагические смерти и окутанные тайной убийства были делом обычным, Бастиан держался в стороне.

Искушение было большим, чем хотелось бы, потому что братец женился на Танцующей с Тенями. Чтобы заказать чье-то убийство, Бастиану не надо было даже напрягаться, достаточно приехать на семейный ужин.

И счастье для Бару, что очернять себя убийством другого священника в планы Бастиана не входило. Он мог думать об этом в пылу злости, иной раз столкнувшись с выстроенной проповедником урба преградой, с оскорблением — или просто не выспавшись, но прибегать к услугам ассасинов из Театра не собирался.

— Для меня честь помогать вам, — выдавил наконец Марел.

«Интересно, почему», — подумал Бастиан про себя. Великих свершений за ним пока не значилось, то, чем он занимался, в очень общем смысле можно было назвать попрошайничеством… Неужели дело в словах? В том, что Бастиан говорил, обращаясь к своим светским слушателям, а не в утреннем ворчании сквозь сжатые зубы.

Перед выездом Марел сменил рясу на не менее громоздкое, но хотя бы приличное одеяние аколита. Он тоже понимал, что после дворца Ваятеля их ждет безутешная герцогиня, и не хотел оскорблять ее взгляд простым покроем и грубой тканью. Нет, он точно понимал больше, чем хотел показать. Ему найдется место на верхушке, лет через десять… если он перестанет так тушеваться.

Его скромность даже забавляла. Бастиан мог бы вырасти таким же — в конце концов, многие его однокашники были скованными и закомплексованными. Всех их с детства готовили к тому, что они отдадут жизнь Экклезиархии. В семинарии ничто не напоминало об их происхождении — и вообще о мире за стенами духовного училища. А потом выпускники, будто в холодную воду, окунались в истинное положение дел. Учились интригам и выживанию.

Бастиану с самого начала пророчили совсем иное будущее. Как и брат, он провел все детство в изоляции, покидая поместье лишь инкогнито, чтобы выстрел изворотливого ассасина не принес смерть наследнику Валенов. Но он был младшим. Он ждал военной службы или, на худой конец, высокой должности в Администратуме. Он должен был руководить полком или лениво пересчитывать в голове доходы с множества принадлежавших Валенам мануфакториев… Когда ему исполнилось семь, он еще сам не знал, чего хочет.

Все пошло не так.

«Если я не стану святым, то уж кардиналом — обязательно», — сказал себе новоиспеченный брат Ксавье после десяти лет тренировок, переписывания священных текстов и ежедневных молитв. И проторчал ризничим в храме при семинарии еще полтора года, прежде чем исповедник Тальер вытащил его из каморки, где маркиз Вален начищал храмовую утварь. И еще года три он не смел рта раскрыть на людях без кивка Тальера — имея право только слушать, прислуживать на торжествах и держать в руках ларец с мощами святого Скарата.

После смерти Тальера Бастиан потерял все. Богатства за ним числились — но он не имел ни одной возможности распорядиться средствами. Он не был даже проповедником, и его слово не значило ничего, как бы хорошо он ни знал священные тексты. Реши он тогда заполучить особняк в верхнем городе — на который формально имел все права — его обвинили бы в невероятной гордыне, и надежда возвыситься в духовенстве на этом бы рухнула.

И тогда, вдруг вспомнив о родстве, его «подобрал» архидьякон — наверняка с подачи родителей. Неважно, что заставило его подумать о юном священнике, главное, это позволило Бастиану наконец-то заняться карьерой.

Строгое воспитание уступило место почти неприличной роскоши. Собственный особняк, слуги, возможность сорить деньгами — все это было частью его служения. Вернувшимся призраком прошлого — времени, когда он ни в чем не нуждался. В принятии своих законных привилегий Бастиан не раскаивался.

В чем стоило раскаиваться — так это в том, что его славу душили сразу и дядюшка, и проповедник урба. И друг, и недруг. Бастиан мог бы стать легендой, имей он возможность говорить от своего имени, как его наставник, исповедуй он кого-то, кроме своей семьи, проводя таинства в собственном храме, обладая фактической властью... Но один не желал терять золотую жилу, а другой отказывался протежировать юного конкурента из рода, причины вражды с которым затерялись в веках. Бастиан завис на волосок от признания.

Знатные люди Терпсихоры не отказывали ему в уважении. Считали ли его проповедником от Бога или просто отличным собеседником, разбирающимся в нюансах экономики, политике, геральдике и искусстве, было неважно. Главное, он не знал никого на «своей» половине Терпсихоры, кто бы назвал его плохим священником или недостойным дворянином.

Злопыхателей из своры Бару можно было не считать.

Набрав достаточно влияния и убедившись, что его имя на слуху, Бастиан осмелился шагнуть дальше. Он решил обратиться к понтифику. Резиденция губернатора Титаниды располагалась здесь, в столичном улье, но добиться аудиенции, будучи простым проповедником, Бастиан бы не смог.

Первая часть плана, растянувшаяся на многие годы, — понравиться тем духовным отцам, которых обязательно пригласят на Покаяние Титаниды в Храм Искупления. Вторая — самому добиться приглашения.

Отчасти траурное, отчасти праздничное, Покаяние Титаниды длилось неделю. Это были дни торжественных богослужений, напоминающих о греховном прошлом и ответственности за ошибки предков. Сложная церемония сопровождала каждый обряд, а главную службу в Храме Искупления вела сама понтифик. Трансляция ее речи проводилась в каждый дом или учреждение (если по какой-то причине в священный праздник оно не могло прекратить работу). Когда она говорила, все население Титаниды благоговейно замирало, опуская головы. По улицам среднего города разъезжали «Искупители» с громкоговорителями на крышах. Богослужения в других храмах начинались, только когда голос понтифика замолкал.

Впервые Бастиан увидел Кайе Маджерин, понтифика Титаниды, на Покаянии два года назад. Тогда он понял сразу: на этого человека можно и нужно равняться. Она правила Титанидой шесть десятков лет, но ювенат-медицина сохранила ей молодость и силу — и окружавшая ее ощутимая аура властности наполняла сердце Бастиана уважением. Ни дядюшка, ни проповедник урба, никто из высшего духовенства Титаниды, кого Бастиану приходилось видеть, не вызывал такого желания преклонить колено.

Едва вступив на трон губернатора, она добилась от кардинала астра некоторых смягчений строгого эдикта о Покаянии и стала духовным пастырем целой планеты. Изменения, которые она постепенно — очень медленно — вводила, подтверждали правоту исповедника Тальера: Титанида не обречена и еще будет сиять среди прочих, верных миров Империума.

Ту службу Бастиан простоял среди молящихся, не в силах оторвать взгляд от понтифика. На следующий год ему удалось поцеловать ее перстень — удостоверившись предварительно, что дядюшка поблизости. Архидьякон Дюшер был вынужден представить его. Исповедник Сверцев, ярый служитель Экклезиархии в Терпсихоре, тоже отозвался положительно о «подающем надежды юноше, умеющем разжигать души словом». Тем вечером Бастиан удостоился чести, на которую и не рассчитывал: во время публичного покаяния он держал «Эдикт об истинной вере», на котором понтифик, а за ним другие высшие чины Титаниды клялись в вечной чистоте и верности.

Бару был красный, как кардинальская сутана, и его взгляд обещал молодому выскочке все возможные преграды в будущем, на какие способен проповедник урба.

Бастиан убеждал себя, что сумел понравиться понтифику. Чем именно — неважно. У него не было возможности сказать что-то стоящее, он был всего лишь одним из многих проповедников, которые хотели добиться ее внимания. Главное, что его все же заметили.

На последнее Покаяние в Храм Искупления он получил приглашение уже не от дяди, а от губернаторского кабинета — официальное, безликое и с государственной печатью. Его сердце так не колотилось с тех пор, как он читал свою первую проповедь. Пришлось собрать всю выдержку, чтобы все же отыскать в небольшом перерыве между службами секретаря понтифика и вручить ему свиток, на который Бастиан потратил все свое красноречие.

Он просил о праве свободно проповедовать без прихода — в верхнем городе улья Терпсихора такой привилегией обладали немногие. На практике это означало сан исповедника, но говорить об этом открыто было бы вопиющей грубостью. Секретарь не обещал Бастиану, что письмо достигнет адресата (максимум — его прочтет кто-то из многочисленных помощников губернатора), а просьба будет услышана.

И все же — Бастиан никогда так не следил за собой, как в последние полгода. Его могли проверять — если духовный совет при понтифике обратил внимание на его кандидатуру, нельзя было допустить и малейшей вольности в трактовке Имперского Кредо. Наблюдатели могли быть везде — на приемах, в храмах, куда он продолжал приходить «по знакомству», да хоть в его собственном доме. Слугу-шпиона легко подослать — а еще проще подкупить тех, что уже есть. Каждый раз, когда очередной пассаж от Гермеса долетал еще до чьих-то ушей, Бастиан про себя закусывал губу. Гермес был отменным телохранителем, но отвратительнейшим спутником для будущего исповедника.

Теперь волнения были позади. Письмо от проповедника урба! Заставить Бару пригласить к себе маркиза Валена мог только приказ понтифика. Это будет долгожданное посвящение — долгожданная свобода от необходимости выколачивать деньги для дьяконата.

Бастиан уже видел себя исповедником, ведущим тысячи... нет, сотни тысяч верующих. Они будут восклицать его имя и просить его благословения.

— Монсеньор…

Встрепенувшись, Бастиан уставила на Марела.

— Вы… засмотрелись, — робко сказал тот. Бастиан потер пальцами глаза и понимающе кивнул. Никто не казнит того, кто взглянет мельком в небо, но, мечтательно пялясь ввысь, богобоязненный титанидец нарушает «Эдикт об истинной вере». Особенно прискорбно, если он — священник.

Когда уже понтифик избавится от этого пережитка прошлого?

— Кончайте улыбаться, ваше преподобие, — добавил Гермес. — Почти прибыли, кстати.

— Скажешь рядом с людьми Ваятеля хоть слово — я тебя заживо сожгу, — предупредил Бастиан. — Ему только дай повод похоронить меня.

Гермес ухмыльнулся:

— Я с вами как раз затем, чтобы вас не похоронили.

2

Ваятель

Не тот брат

Утро

Главное святилище Терпсихоры целиком находилось во владении понтифика. Конечно, не она лично вела там службы — увидеть ее за кафедрой можно было лишь в великие праздники — однако проповедник урба был в нем гостем. Из него он не мог укреплять свою власть над городом. Резиденция Бару — и дворец, и базилика — располагалась уровнем ниже и казалась лишь теряющимся силуэтом на величественном фоне. Подъезжая, можно было видеть, как за квадратной в основании башней поднимается Храм Искупления.

По традиции духовный пастырь улья не только несет ответственность за чистоту веры, но и тащит на плечах весь груз административных обязанностей. Титанида — не единственная планета, где Администратум так тесно сплелся с Экклезиархией, что вершиной светской и церковной власти оказался один человек. Так устроен любой храмовый мир, куда стекаются паломники. Но Титанида — не священная земля. Проклятая, раздавленная, презираемая — никак не священная.

«Начало мудрости — страх перед Ним», — гласила надпись на воротах. Искусственная подсветка заставляла сверкать вытянутые в высоту стальные буквы.

Бастиан заметил, что не просто держит руки на коленях, а мнет полы сутаны, и торопливо переложил одну ладонь на книги. «Слово святого Скарата» было первейшим религиозным текстом для любого титанидского священника. Этот том с выдержками — будь здесь приведены полностью житие и наставления самого почитаемого святого планеты, книгу невозможно было бы легко повесить на пояс — Бастиан получил при выпуске. Подвиг святого Скарата — спасение планеты от Пагубной Порчи — он почитал особенно, и из всех допустимых книг именно ее старался держать при себе. Даже специально заказал более полный экземпляр в богатом переплете, чтобы носить на приемы, где простое оформление вызвало бы в лучшем случае презрительную усмешку.

Вторая — «Диалоги исповедника» — досталась Бастиану от наставника, как и цепь, которую он носил на груди. Это было все наследство, которое оставил ему исповедник Тальер, хотя Бастиан рассчитывал по меньшей мере на кафедру храма при семинарии.

Книгу он переплел, но внутри страницы были тронуты временем. Это был редкий экземпляр, копии «Диалогов» не создавались уже несколько столетий. Текст был написан задолго до падения Титаниды, и после Покаяния его исключили из свода обязательных изучаемых священных книг. Однако и еретическим он не стал. Прибегая к нему в своих проповедях, Бастиан мог прослыть разве что эстетом и эрудитом, ну и, быть может, немного эксцентричным.

Наставник считал этот трактат о вере чистым, в отличие от всех, что были написаны после Пагубной Порчи — и тем более Покаяния. Впервые титанидцы ощутили груз вины три тысячелетия назад, когда святой Скарат, личность легендарная, раскрыл пустивший корни в среднем городе культ Великого Врага. Он возглавил верующих и уничтожил еретиков. Когда хрупкий порядок был, наконец, восстановлен, Скарат написал поучение, обращенное ко всем верующим Титаниды. Оно требовало постоянно испытывать свою веру, следить за каждым словом, каждой неосторожной мыслью. «Грех часто рождается внутри нас, но только мы решаем, выпустить его в мир — или убить в себе».

Двадцать три столетия спустя настал новый мрачный период в истории Титаниды. Покаяние стало не просто актом возмездия — оно душило искреннюю веру еще надежнее, чем сам уничтоженный еретический культ. Все тексты, написанные после Покаяния Титаиды, были о том, как важно хранить в душе страх. Как важно блюсти все пункты эдикта, чтобы не навлечь еще большую беду. Подписанный кардиналом астра, эдикт превращал верующих в параноиков.

«Диалоги исповедника» содержали записи духовных бесед одного из древних учителей веры. На страницах этой книги можно было встретить людей, которые не боялись ставить вопросы и отвечать на них от чистого сердца. «Диалоги» были написаны экклезиархом, мир которого еще не был заклеймен вероотступничеством. Бастиан был уверен: когда эдикт о Покаянии останется в прошлом, порядок будет зиждиться не на страхе нарушить мелкую формальность, а на искренней вере. И мудрость нужно будет искать у тех, кто не боялся смотреть в небо.

Две эти книги рядом вполне отражали амбиции Бастиана. Подобно святому Скарату, он желал избавить жителей этой планеты от того, что сковывает их души. Как автор «Диалогов», чье имя потерялось в веках, стать для титанидцев носителем истинной веры.

Понтифик поддержит его, Бастиан почти не сомневался в этом. Она шла тем же путем, что Тальер, но… на ней лежало слишком много ответственности. Ее маленькие шажки в сторону свободы важны, но в масштабах истории они ничем не отличаются от топтания на месте. Нужно быть смелее. Бастиан был готов к смелым шагам.

Но для начала авторитет проповедника урба должен пошатнуться.

Оставив Гермеса присматривать за фиакром — не желая доверять слугам Ваятеля, — Бастиан и Марел прошли следом за молчаливым аколитом в башню из крупных темно-серых камней.

Внутри царила полутьма. Сапоги шуршали по бархатному ковру. Несмотря на то, что потолок терялся высоко в полумраке, готические арки заставляли пригибаться любого, кто входил в базилику. Своды арок изображали кричащих грешников, в ужасе запрокинувших головы и воздевших руки. Тонкие изломанные пальцы, израненные тела, вырезанные так искусно, что казалось, мастерам позировали подвергнутые пыткам натурщики… Все это должно было напомнить входящим о том, чем закончилось Покаяние Титаниды.

Пройдя под несколькими такими арками, Бастиан вышел в длинный зал — и едва не ослеп от сияния. Кафедра, с которой проповедник урба обращался к своим духовным детям, располагалась высоко над головами прихожан. Балкон на дальней стене был исполнен в виде священного орла. Его крылья словно обнимали человека, говорившего с кафедры об Имперском Кредо. Аквилу, сделанную из чистого золота, ярко освещали со всех сторон, заставляя всех, кто стоял внизу, щуриться и отводить взгляд.

Икону Императора, в высоту не меньше двадцати метров, окружали узкие вертикальные фрески. Каждая из них рассказывала об одной из казней, которым подверглись отступники-церковники семь столетий назад. Прихожане, не в силах справиться с сиянием, режущим глаз, вынуждены были смотреть на них — словно стыдясь поднять взгляд на священный символ.

Стыдиться взглянуть на Того, в Кого ты веришь? Бастиан молча сотворил аквилу и низко поклонился, ничем не выдавая раздражения.

Аколит увел их из зала в одну из небольших дверец в левом крыле. Поднимаясь по винтовой лестнице, Бастиан молча клял Ваятеля за любовь к темноте и постоянно попадавшиеся на перилах вертикальные статуэтки, о которые он невольно ушибал пальцы.

Граф Бару — как, впрочем, многие дворяне-экклезиархи (да и сам Бастиан) — питал страсть к искусству. Искусство было едва ли не единственной связью семинаристов с их роскошным детством. Никто не преподавал основы архитектуры или графики в семинарии, но если ежедневная норма переписывания священных текстов была сделана чуть раньше срока, свободное время можно было потратить на обучение чему-то по своему желанию. Много позже эти часы чтения сухих академических учебников и наброски на грифельных досках, которые приходилось стирать сразу же после создания, пригодились Бастиану, когда он дорабатывал грубые эскизы исповедника Тальера.

А вот Бару считал себя хорошим скульптором. И хотя у него хватало чувства вкуса, чтобы понять, что украшать своими поделками главный зал Базилики Примарис все же не стоит, все остальное пространство — коридоры, лестницы, комнаты дворца — были заставлены его творениями.

Как правило, они содержали немало острых углов и стояли в таких местах, где случайно задеть их было проще всего.

Бастиан и Марел оказались в административной части дворца, и стало значительно светлее. Навстречу попадались люди в серых одеждах Администратума и черных — Экклезиархии.

Аколит остановился перед тяжелыми прямоугольными дверьми. Их охраняли две уродливые, на взгляд Бастиана, статуи распластавшихся грешников. У одного из спины торчал не то сломанный позвоночник, не то оружие, которым пронзили спину. Марел переглянулся с Бастианом и сделал шаг назад, к одной из арок, имитировавших окно. Из цветных непрозрачных стекол, слабо подсвеченных с другой стороны, был сложен витраж: жители Титаниды склоняются перед кардиналом астра, протягивающим им раскрытую книгу. «Эдикт об истинной вере».

Марел сложил руки перед собой. Длинные рукава не могли скрыть, что он перебирает четки. Он неизменно делал так, когда слишком сильно нервничал.

— Можешь уйти помолиться в часовню Администратума, — сочувственно заметил Бастиан. — Раньше, чем через два часа, его высокопреподобие меня не отпустит.

— Я вас дождусь, монсеньор, — пробормотал Марел.

— Как знаешь, — пожал Бастиан плечами.

Двери отворились. Сердце подскочило к горлу. Бастиан шагнул следом за аколитом в приемный зал проповедника урба, оставляя Марела за спиной — и выбрасывая его из головы.

***

Граф Бару — мощный старик с хищным взглядом — умел производить впечатление. У него был чистый, громкий голос, идущий откуда-то из могучей груди, и широкие брови, всегда сдвинутые к переносице. Всем своим видом он показывал, что не знает радости — поскольку радость запретна для грешников. И он, избранный пастырем Терпсихоры, несет на себе все грехи ее жителей.

Какие уж тут радости.

Широкий белый орнат, надетый поверх черного одеяния, по краю был отделан бахромой из острых стальных игл. Они опасно звенели, стоило ему пошевелить рукой. Орнат украшали вышитые символы Экклезиархии с плоскими красными драгоценными камнями в глазницах черепов. На фоне роскоши, с которой была обставлена приемная проповедника урба, и его слепящего глаз одеяния, Бастиан выглядел едва ли не нищим.

По лицу Бару нельзя было сказать, воспринял он вид гостя как невероятную наглость — маркиз, проводящий больше времени на званых обедах, чем в молитве, указывает первосвященнику города на то, что следует знать меру; или как вынужденное уважение. Бастиан, в конце концов, следовал этикету: низко поклонился от дверей, подойдя, встал на колено и поцеловал перстень, дождался, пока ему позволят подняться, и постарался не допустить торжествующей ухмылки.

К удивлению Бастиана, Ваятель не скрежетал зубами.

— Духовный совет понтифика счел тебя достойным высочайшей ответственности, брат Ксавье, — так могла бы разговаривать самая широкая труба органа в Базилике Примарис. — И высочайшей чести. Сегодня утром указанием ее высокопреосвященства ты посвящен в сан исповедника.

Бастиан, склонив голову, продолжал стоять перед высоким креслом проповедника урба. То, что он и так знал, о чем пойдет разговор, нисколько не умаляло восторга. Слышать эти слова было верхом наслаждения. От них захватывало дух.

— Ты известен как волшебник слова, брат Ксавье. Почему же ты молчишь?

Насмехается? Бастиан искренне удивился. Разве скачок давнего врага вверх по карьерной лестнице не должен бесить Ваятеля?

— Я повторяю про себя ваши слова, ваше высокопреподобие. Для меня в них больше чуда, чем в любой речи, которую я когда-либо мог произнести.

Бару поджал губы. Верхняя часть его черепа выдавалась вперед, подбородок скашивался к шее. Казалось, он вечно недоволен — а сейчас стал недоволен еще сильнее.

— Я решил, что ты захочешь узнать как можно быстрее. Торжественная церемония пройдет через три дня здесь, в Базилике Примарис, но пока… — узловатые пальцы перебирали змейку из посеребренного металла. Она казалась тонкой, но на самом деле разогнуть звенья цепочки розариуса не под силу ни одному человеку.

Бастиан не заметил, когда он успел взять ее в руки — внимание неумолимо рассеивалось. Мыслями он был уже не здесь, а перед тысячами людей в Храме Искупления.

— …твои заслуги перед Терпсихорой отмечены Его знаком. Как ты своей верой защищаешь Его, так Он защищает тебя.

Бару поднялся преувеличенно тяжело, опираясь мощными ладонями на подлокотники кресла. Стальная бахрома забряцала. Он спустился с возвышения, на котором стояло его кресло, и Бастиан склонил голову.

Розариус — символ его сана и одновременно миниатюрный генератор защитного поля — был тяжелым и теплым, очевидно, за счет вечноживущего механизма, заключенного под металлическим орлом. Строгие вертикальные линии, гладкие грани крыльев — аквила идеально вписывалась в квадрат.

— У вас не будет повода сомневаться во мне, — Бастиан не удержался и провел пальцами по рельефу на металлическом блоке.

Вряд ли Ваятель сомневался в том, как далеко Бастиан собирался зайти. Его скачок через голову проповедника урба был более чем красноречив. Но Бару будто бы не казался… раздосадованным. Восторг Бастиана уступил место озадаченности.

Бару терпеть его не может. Так в чем же дело?

— Слово исповедника зажигает сердца. Если в сердце пылает вера, враг никогда не завладеет им. Но таких сердец меньше, чем кажется на первый взгляд. Меньше, чем хочет Он.

Бастиан смиренно сложил руки, прямо как Марел по ту сторону дверей. Итак, время занудных наставлений — напоминаний о священном страхе перед Ним.

— Ты много лет служил архидьякону Дюшеру. Все это время тебя слушали люди твоего круга, — Бару прошествовал мимо, Бастиану пришлось следовать за ним. — И ты не просто говорил с ними о вере.

Они вышли в очередную боковую дверь и оказались в небольшой полукруглой комнате. Такие же арки с непрозрачными витражами, что и в главном коридоре, отбрасывали множество цветных пятен. Снаружи здание было «слепым», как и все прочие, но рассеянный искусственный свет между каменной кладкой и стеклом создавал почти идеальную иллюзию.

Бастиан понимал, что настоящий дневной свет не может быть таким ярким. Только не в Терпсихоре. Но невольно хотелось верить, что он — настоящий.

Посреди комнаты был накрыт стол, и Бастиан представил на мгновение, что этот бессмысленный разговор действительно может продлиться часы. Проповедник урба решил вдруг поделиться парой мудрых уроков с молодым исповедником? Которого, не будь у того отныне розариуса, и на порог не пустил бы?

— Но исповедники бескорыстны и открыты любому верующему. Их проповеди обращены ко всем. К дворянам и рабочим, солдатам и преступникам. Уверен ли ты, что найдешь слова для них?

Бару был прав только в общих чертах. Разные у Бастиана были и дела, и слушатели, но чаще он и правда обращался к людям своего круга. Поправлять проповедника урба, впрочем, не стоило.

— Мы все — Его дети. Мы рождаемся теми, кем решил Он, и делаем то, что Он завещал нам. Вы правы, святой отец, я служил дьяконату, но чем эта служба менее… ценна в Его глазах?

Бастиан мысленно отругал себя за шпильку. Архидьякон Дюшер держал в руках всю бухгалтерию Экклезиархии, к нему стекались все отчеты и счета. Все, что требовало материальных вложений, находилось под его контролем, от возведения новых храмов до сбора пожертвований. Нельзя было представить дела более приземленного — и более важного для сохранения порядка института внутри Адептус Министорум. И даже проповедник урба должен был отчитываться перед Дюшером.

Бару дернул уголком губ.

— Никто из нас не слишком ценен, — процедил он. — И не незаменим. Мы лишь проводники Его воли.

Изобразив крайнюю степень смирения, Бастиан дождался, пока Проповедник первым окажется за столом, и сел напротив. Откуда-то взялся аколит — не тот, что привел его сюда, кто-то еще — и подхватил бутылку вина, обернутую мягкой рыхлой тканью.

— Я скажу, почему заговорил об этом, брат Ксавье, — кубок, казалось, утопал в огромной руке Бару. — И пойду издалека. «Эдикт об истинной вере» гласит…

Бастиан любовался витражами. Они были выполнены мастерски — но их сюжеты задевали совсем иные струны. Святой Скарат представал на них первым, кто увидел слабость души титанидцев. Обнаружил порчу глубоко в сердцах своих соотечественников… Когда-то Бастиан обсуждал это с исповедником Тальером. Тот фыркнул — и в обычной для него простой манере сказал, что это придумали те, кому нравится видеть человечество жалким. Это было настолько близко к ереси, что Бастиан не мог заснуть в ту ночь. Он пробыл в часовне до утра, пугая служек, заглядывавших, чтобы проверить масло и свечи. Искупитель, закрывшись от него и подняв гладкий череп так, что взгляд уходил куда-то в темноту далеко над головой, мог слышать молитвы — но не хотел отвечать. И, наконец, Бастиан понял, что Тальер имел в виду.

Жестокие меры необходимы. И кара за ересь должна быть страшной — такой, чтобы пугать самих карающих. Но если долго держать людей на коленях, они опустят головы не только перед Ним, но и перед любой властью. Великий Враг легко получит тех, кто сломлен. На одной чаше весов — страх оступиться, на другой — вера в заступничество. Когда они уравновешены — мир достоин Его.

Неторопливый стук приборов по фарфору. Бастиан кивал, когда тон Бару повышался, и слегка опускал голову, когда затихал.

— ...наш долг — напоминать о том, что наказание придет не когда-нибудь. Он отвернется навсегда уже в тот миг, когда предательство свершится, а мы придем следом…

Между арками высились статуи, несомненно, созданные Ваятелем. Каждая фигура заставляла Бастиана внутренне содрогаться. В них было что-то болезненное, злое и жалкое одновременно. Те же, что изображали людей, выпучивали глаза и распахивали рты, как будто скульптор душил их. Другие, скрючившиеся у ног безликих священнослужителей, представляли ксеносов и демонов — такими, как их малюют на стенах в нижнем городе. Фигуры, пригвождающие тварей к земле, не имели ничего общего со священниками. С тем, какими должны быть священники. Отшлифованные пустые овалы их лиц отталкивали, а не вызывали доверие. Человека без лица никогда не услышат — ни враги, ни союзники.

— ...имперскую десятину.

Бастиан насторожился. Бару успел сменить тему?

— Через месяц Терпсихора отправляет три гвардейских полка. Подготовка к торжеству уже идет, но имя исповедника, который будет напутствовать их, еще не объявлено.

Бастиан не скрывал недоумения. Он посмотрел в глаза Бару — серые, как у всех чистокровных титанидцев, — и заметил искры насмешки. И все же, этот разговор... Зачем было говорить об этом, если только...

— Уверен, вы нашли достойного священника, — выдавил Бастиан, злясь на то, как легко Бару вывел его из равновесия.

— У тебя есть время подготовиться, — спокойно ответил проповедник урба.

Вдруг Бастиану показалось, что Бару вырос в размерах, а он сам — уменьшился. Голос давил на виски. Может быть, Гермес был прав, и Титанида правда завертелась в другую сторону?

— Ваше высокопреподобие, — он отложил приборы и прислушался к своему голосу. Тот звучал ровно, но с нотками изумления. Так, как следует, — я не буду скрывать, что удивлен. Великая честь — произнести последние слова, с которыми родной мир обратится к своим сыновьям. Но...

— Ты сказал, нет разницы между дворянами и солдатами, — Бару откинулся на спинку стула, и Бастиан наконец-то понял, что стоит за этой «великой честью».

Дать выскочке Валену возможность опростоволоситься. Опозориться на весь город-улей. Трансляции церемонии прощания проходят на всех уровнях, и то, что скажет Бастиан, будет обсуждаться еще долго. Одно неверное слово, сорвавшийся голос, одна неловкость — и исповедник потеряет ту аудиторию, которую так искал.

— Вы правы. Я оправдаю ваше доверие, — тепло розариуса возвращало Бастиану спокойствие.

Проповедник урба роет себе могилу? Как ему угодно, пусть роет.

Бару говорил еще не меньше получаса, прежде чем принесли десерт. Оставалось только удивляться тому, что еда действительно исчезает с его тарелки, а поглощал Ваятель немало. Напутственная беседа с молодым исповедником окончилась только тогда, когда со стола исчезло воздушное суфле.

Бастиан не мог не признаться себе, что он растерян. Он представлял себя то коленопреклоненным, принимающим исповедническую тиару, то на Платеа Валедиктионис, обращающимся к тысячам новобранцев. Бастиан почти не чувствовал вкуса — не давился каждым куском, но и не обращал внимания, что приходится есть и пить.

— Я пришлю гонца с указанием о распорядке церемонии, — Бару вытер руки салфеткой и открыл тубус, украшенный печатью Экклезиархии. Бастиану пришлось подойти, чтобы принять его, — а пока — вот указ понтифика. Прочти его наедине с собой и поразмысли над тем, что в нем сказано. Как подобает поступать с любым ее посланием.

Торопясь вырваться из этого плена, Бастиан поклонился и забрал свиток. Бару продолжал ловить его взгляд, заставляя теряться в догадках, зачем проповеднику урба старательно прятать улыбку.

— Уверен, месяц — достаточный срок, чтобы подготовиться, — повторил Бару ему вслед.

По спине пробежал холодок.

***

Гермес уже стоял у заведенного фиакра. Поклон, который он изобразил, не был достоин учебников, но и пародией не казался. Может быть, в нем говорила смутная память о благонравии, может, он не хотел портить своему благодетелю час триумфа. Гермес должен был еще лучше Марела понимать, скольких трудов стоила Бастиану эта побрякушка на поясе. Ведь он все семь лет стоял за плечом «маркиза Валена».

Розариус Бастиан действительно снял с шеи — чтобы не бился об аквилу — и закрепил поверх книг, так, чтобы он лежал на черной обложке «Слова…». На коже наверняка останутся царапины, но более благородные шрамы для книги сложно себе представить.

Поднимаясь в салон, Бастиан все еще сжимал в руке свиток.

— Ваше высокопреподобие? — Гермес выделил тоном новое обращение, ожидая, видимо, что Бастиан отреагирует, но тот продолжал смотреть в сторону.

— Что-то не так, — сказал он. — Он что-то скрывал все это время.

Фиакр тронулся.

— Мы успеваем к герцогине, монсеньор, — робко доложил Марел. — Едва успеваем, но…

Бастиан зажмурился, собираясь с мыслями, и одним резким движением развернул свиток. Плотный желтоватый пергамент, витиеватые буквы, печать понтифика…

Марел замолчал на полуслове. Гермес застыл, сидя напротив Бастиана, с кривой полуулыбкой. Губы медленно выпрямлялись в линию по мере того, как Бастиан бледнел. Наконец Гермес перегнулся через спинку сидения и, игнорируя слабое восклицание шофера, ударил кулаком по округлой кнопке в приборной панели.

Силовое поле мигнуло и почернело, скрыв маркиза Валена и его спутников от случайных взглядов снаружи.

— Ублюдок, — процедил Бастиан в тот же миг, сминая свиток. Марел ахнул. — Сукин сын!

— Монсе…

— Помолчи, — Гермес почти обрушил ладонь на плечо Марелу, и тот захлопнул рот.

Руки Бастиана часто и мелко дрожали.

***

Леонард Вален набивал трубку. Шкатулка с табаком стояла перед ним на столике. Она была полна, и каждый раз, когда Бастиан, мечась по кабинету, задевал стол, из нее падало два-три мелких скрученных листка. Один такой листок стоил целое состояние — но хозяин кабинета относился к происходящему спокойно. Со стороны казалось, что он больше увлечен процессом, чем сбивчивым рассказом взволнованного гостя.

А еще со стороны казалось, что это двойник Бастиана Валена сидит в кресле и неторопливо утрамбовывает табак. Правда, копия отращивала бороду погуще, а волосы стригла коротко и оттого казалась лет на пять старше оригинала.

— Он подстроил это. Клянусь, он это подстроил!

Пояс с мечами и книгами Бастиан бросил у дверей. Стола съехала на левую сторону и едва удерживалась на плече. Таким — взъерошенным и взбешенным — проповедника Бастиана вряд ли кто-то видел.

— Ты не можешь этого знать, — вздохнул Леонард.

— Но зачем ей отсылать меня с планеты? — взорвался Бастиан. — Духовный совет должен был обращаться к Ваятелю, как и к дяде, знаешь ли. Они проверяют… беседуют… И этот скот наверняка дал рекомендацию, к которой они прислушались! Не знаю, что он там наговорил, но так все и было!..

— Его пожелание им не обязательно было принимать к сведению, — встрял в его возбужденный монолог Леонард. — Это может быть совпадением…

— Чушь! Я видел его лицо. Я смотрел ему в глаза, и он смеялся надо мной, потому что знал — ему удалось перечеркнуть мою жизнь! А я, дурак, развесил уши… Исповедник! Ты хоть понимаешь, что это значило для меня? Я вывернулся наизнанку, Лео, не чтобы оказаться на каком-то там Кри! Я… я это так не оставлю!

Леонард взял еще щепотку и помял листья пальцами.

— Без одобрения понтифика тебя бы не отпустили. Слушай, я не знаю, как именно работает Адептус Министорум, но… Кри принадлежит диоцезу, но не подчиняется понтифику. Эта планета под прямым руководством кардинала астра. Понтифик не могла направить тебя туда, если ей не приказали предоставить исповедника, не так ли? Ведь Титанида — кузница кадров Экклезиархии. Многие ли из твоего выпуска остались здесь?

Бастиан остановился, слушая его с таким видом, будто не понимал ни единого слова. Тем не менее, брат был прав.

— И потом, Кри — священный мир, — вздохнул Леонард. — Быть исповедником там едва ли не большая честь, чем здесь, в мире проклятом…

— Титанида. Не. Проклята, — процедил Бастиан. — Ты идиот, Лео? Как идиоту доверили Печать?.. Кри — сельскохозяйственные угодья Экклезиархии! Уж я-то знаю, дядя на него молится. Мясо, зерно, ткани, твой драгоценный табак — все! И кем я буду на нем? Фермером в тиаре?

В кабинете повисла тишина, нарушаемая только легким шорохом сыплющихся сквозь пальцы сухих листьев. Леонард смотрел мимо трубки — на собственные колени, а то и сквозь них.

— Мы оба понимаем, что тебе придется смириться, — наконец сказал он тихо.

— Смириться?! — слова клокотали в горле. — Из нас двоих ты — любитель гнуть шею! Кто ты? Хранитель Печати?.. Когда отец отдаст душу Императору, кто получит место в Коллегии Терпсихоры?

— Бастиан…

— Если бы у меня были твои возможности, твоя свобода!.. Да улей уже был бы моим с потрохами! — он развел руками, стола окончательно слетела и блестящей змеей свернулась на полу. — До последнего ядовитого озера! Я лезу из кожи, чтобы не кануть в небытие… Чтобы… этот мир не канул в небытие, — он сощурился. — А один маразматик может чихнуть — и вышвырнуть меня с планеты! Ты хочешь, чтобы я смирился?!

— Мы оба не на своих местах, — Леонард аккуратно поставил трубку на стол. Вырезанная из дерева — и невероятно дорогая — она тоже наверняка была родом с Кри. Как почти все, что сделано из натуральных материалов. Как и все, чем сегодня Бару и Бастиан набивали желудок за обедом. — Но я в этом не виноват, и ты тоже. Не мы выбирали… и не мы решаем. Как бы ты ни хотел…

— Проклятье! — Бастиан ударил ладонями по столу и опустил голову. Трубка покачнулась, ее содержимое рассыпалось. От запаха запершило в горле.

Леонард родился на полчаса раньше Бастиана. Старший из близнецов, он был болезненным ребенком и все детство провел в окружении лучших специалистов Официо Медика. Леонард часто задыхался, грязный воздух Терпсихоры убивал его, и его держали в особой комнате, где воздух тщательно вентилировался. Он постоянно болел, хотя, казалось бы, болезни неоткуда было взяться — к нему никогда не пускали посторонних, Бастиан и его семья были здоровы, а еду и напитки тщательно проверяли. Имплантация искусственных легких была исключена — стремительно растущий и развивающийся организм не смог бы адаптироваться к аугметике. Потребовалось бы повторить операцию позже, может, даже несколько раз, а слабое здоровье Леонарда не давало надежду и на то что, что хотя бы одна пройдет успешно.

К семи годам он так толком и не встал с постели. Родители боялись, что Экклезиархия осудит их, если они отдадут умирающего ребенка. И не только потому, что необъяснимую и неизлечимую болезнь Церковь могла воспринять как признак недостаточно ревностного усердия в служении Империуму.

В глазах пристрастных слуг Адептус Министорум именно честный поступок выглядел бы коварной подменой. Альмер и София Валены могли нарочно отдать умирающего ребенка в семинарию, чтобы сохранить здорового наследника и передать ему в будущем власть и фамильные территории. Семья, конкурировавшая за первенство в Терпсихоре, нуждалась в здоровом сыне и могла бы избавиться от ненужного груза в лице Леонарда.

Не желая рисковать тем, что Церковь поставит под вопрос их искренность и веру, Валены в последний миг решились на подмену. Для пятна на репутации не нужны доказательства, достаточно лишь подозрений. Получив здорового ребенка, Экклезиархия ни в чем не сможет упрекнуть их.

Об этом почти никто не знал. Трайфус — магос биологис, возглавлявший исследование болезни в тайном убежище Валенов, — находился в добровольном заключении, борясь с неизвестным недугом. Оглядываясь назад, Бастиан думал, что вряд ли Трайфуса, увлеченного своей работой, интересовало, кто его пациент. Только в документах, оформленных при рождении, упоминалось, что Леонард — старший сын, а Бастиан — младший.

Герцог Вален обратился к прежней Танцующей с Тенями, и ее тайные агенты изменили время рождения Леонарда в архиве. Когда пришло время, Бастиана отправили в семинарию вместо прикованного к кровати брата.

Он хорошо помнил свое недоумение, опухшие и покрасневшие глаза обоих родителей, слабое возмущение Леонарда. «Мы приняли решение», — сказал отец твердо. Вопреки закону, младший отправился в духовенство при живом старшем.

Может быть, мысленно родители уже хоронили Леонарда, может, боялись, что суровое воспитание в семинарии добьет его. Бастиана никогда не интересовало, что заставило их сломать ему жизнь. В семь лет его не интересовали мотивы — он был разозлен и напуган, и только. Мотивы прояснились со временем, но он старался как можно меньше думать о трусости родителей. Он не хотел вдруг начать сочувствовать им, не хотел понимать их страх, поэтому ни разу не говорил ни с отцом, ни с матерью. Единственным близким родственником, кого он не смог вычеркнуть из памяти, был брат.

Нельзя сказать, что их с Леонардом многое объединяло, но у них была роскошь общения. Дети дворян Терпсихоры проводили первые годы жизни практически в заточении. Опасаясь убийц, подосланных другими семьями, родители прятали детей от любых случайных встреч. Только верные слуги, только проверенные домашние учителя, только близкие родственники — и так до совершеннолетия, когда необходимость все-таки вынудит выпустить отпрысков в бурный поток жизни.

Бастиан и Леонард росли вместе, у них были общие мечты и игры, тайны и надежды. Оба знали, что им предстоит. Леонард готовился к поступлению в семинарию, много читал и часто молился, прося дать ему здоровое тело — чтобы он мог исполнить семейный и духовный долг. Бастиан, который должен был стать следующим герцогом Валеном, представлял себя будущим главой Коллегии Терпсихоры. Когда-нибудь, знал он, все владения семьи перейдут к нему, доходы — тоже. Для семилетнего мальчишки они были скорее абстрактными символами власти, но мечты бежали вперед понимания.

Он был не готов к тому, что все встанет с ног на голову. Что на него наденут рясу, а старший брат останется дома — и получит все то, что по закону принадлежит младшему.

За десять лет в семинарии Бастиан почти забыл, какой была жизнь до того, как он стал откликаться на имя «Ксавье». Но когда семинария перестала быть тюрьмой, а стала местом службы, он вернулся в круговорот терпсихорской жизни. В нем проснулась старая обида… которая стала только сильнее, когда он узнал, что Леонард жив.

В подмене не было никакой нужды.

Родители ошиблись. Бастиан должен был войти в Коллегию. Леонард должен был возносить молитвы. Так было предначертано…

— Прости меня, — Бастиан качнул головой и выпрямился.

— Я могу чем-то помочь? — Леонарда рассыпанный табак не смутил. Он смахнул его в ладонь и начал заново, словно ничего не произошло. — Никому не под силу повлиять на твой отлет, но… может, хоть что-то?

Бастиан поднял взгляд и улыбнулся, тепло — и искусственно. Голос его звучал мягко:

— Как поживает Сайара?

Леонард изменился в лице. Руки наконец-то дрогнули, и теперь многострадальный табак раскрошился ему на колени, частично испачкав и широкие кружевные манжеты.

— Бастиан… — выдавил он.

— Как у нее дела? — младший наклонился, подбирая столу. Он двигался медленно, словно заторможенно. — Мы давно не виделись. Она здесь?

— Уехала к Лиз, — Леонард нахмурился. — Ты же не…

— Я просто хотел бы увидеться перед отлетом, — улыбка против воли выползла на лицо.

Леонард выпрямился. Бастиану почти никогда не приходилось видеть его рассерженным — он даже замер, глядя на брата. Они были одного роста, но Леонард носил каблуки и оттого казался немного выше. Взгляд сверху вниз ему все равно не удавался — слишком много растерянности в этой его вспышке гнева.

— Не вздумай. Ты погубишь…

— Решил поучить меня? — Бастиан насмешливо передернул плечами и скрестил руки на груди. — У тебя нет такого права. Это я учу тебя, нет? Я слушаю о твоих страхах, прощаю твои слабости, я говорю тебе, что делать.

— …как проповедник, — перебил Леонард. — Но ты еще и мой брат. Я не хочу, чтобы ты сделал то, о чем будешь жалеть. Убийство проповедника урба — не просто преступление, которое обязательно раскроют. Это грех, который ты не смоешь! Я не допущу, чтобы в пылу…

Бастиан рассмеялся, и Леонард замолчал, удивленно уставившись на него. Наверное, он подумал, что брат обезумел, потеряв надежду получить то, к чему стремился… Леонард не очень хорошо разбирался в людях.

— Ты все так же непроницателен! — Бастиан похлопал брата по плечу. — Ты представления не имеешь, что я собираюсь сделать. А сейчас я должен идти, — он отвернулся и подобрал пояс. Эвисцератор глухо проехался по лакированному полу, оставив широкие царапины. — Спасибо, что выслушал меня. Передай Сайаре, что у меня есть работа для Театра.

Сердце все еще колотилось слишком часто. Дом брата Бастиан покидал мрачным. Он прибыл сюда, подхлестываемый болью в совсем свежей ране, а уезжал — уверившимся: ему осталось только пойти на дно и забрать с собой все, до чего удастся дотянуться.

***

Бастиан рухнул перед Императором на колени. Он уперся ладонями в пол и наклонил голову так низко, что почувствовал лбом холод плит.

Почему он не пришел сюда сразу? Узнав о том, что его отсылают на Кри, он поехал к Леонарду, чтобы кричать и сбивать мебель, а следовало — он должен был! — молиться…

Бару заставил его загореться яростью, не имевшей ничего общего с праведным гневом, обращенным на тех, кто заслужил его ересью или предательством. Была бы сейчас возможность свернуть Бару шею, Бастиан воспользовался бы ей, не раздумывая.

Ненависть требовала выхода, и он выплеснул ее на брата.

Его мучило понимание, что Леонард может быть прав. Разве не должно принять свое служение? И потом, власть Ваятеля не распространяется за пределы Терпсихоры. Что если именно наглость Бастиана послужила причиной изгнания? Он попросил у понтифика то, чего не заслужил, и это — урок, наказание…

Что если это вообще не попытка унизить его, а, как сказал Леонард, честь?

За все годы, которые Бастиан добивался сана исповедника, он ни разу даже на минуту не предположил, что может проповедовать где-то, кроме Терпсихоры. Здесь он был в своей стихии, знал сильные и слабые стороны каждого рода, был знаком со всеми выдающимися священниками.

— Я не могу отступить, — процедил Бастиан. — Я должен быть голосом Терпсихоры! Я!

Император-Искупитель бесстрастно смотрел провалами глазниц. Обычно, в каком бы углу часовни Бастиан ни был, казалось, Он смотрит на него — и видит насквозь. Но сейчас у Бастиана было четкое ощущение, что этот взгляд направлен мимо. Поверх раздавленного исповедника — в поисках кого-то более достойного.

— Почему? — выдавил он. — Я мог бы...

Бастиан прикусил губу, заставляя себя заткнуться. Вера не терпела непокорности. Имперское Кредо требовало абсолютной, искренней отдачи от каждого.

Потому он и бросился к брату. К единственному, рядом с кем можно было дать себе волю. Можно было бросаться обвинениями и зло язвить. Потому что брат связан с ним общей тайной, потому что не может выставить вон, потому что вынужден выслушать…

И — потому что готов слушать, что бы Бастиан ни нес. В нем было столько терпения, что хватило бы на двоих.

Оскорбленная гордость и крест, поставленный на честолюбивых планах, могли быть причинами для ярости где угодно, только не здесь. Да Тальер поколотил бы его до полусмерти, услышь он, как Бастиан пытается обвинить — страшно подумать — Его в несправедливости своей судьбы!

Еще страшнее — знать, что Он и так слышит твои мысли.

Смирение? Сдержанность? Бастиан мог только притвориться, что принял случившееся. Но непростительно притворяться, когда возносишь молитвы…

Он зашипел и ударил кулаками по камню. Ониксовый перстень с хрустом треснул.

Кри. Мир, наполовину превращенный в распаханное поле, на котором работают каторжники и колонисты, наполовину — населенный разрозненными народами, не умеющими даже толком обрабатывать землю, не то что строить города. Нести Его слово — тем, кто даже не понимает готик? Что за нелепое, глупое назначение для дворянина...

Только выкарабкавшись из ловушки, в которую его загнала судьба, он снова попался. Бару, должно быть, уже знает, что исповедник Бастиан не посетил герцогиню Таспар. Вот он точно смеется над тем, какой крошечной фигуркой на доске Терпсихоры стал опасный прежде молодой соперник.

— Если я Тебе не нужен, — зажмурился Бастиан, — почему Ты помогал мне?

Но часовня — место, где ты сам отвечаешь на свои вопросы и обретаешь покой. А Бастиан ответа не знал.

***

Марел забрал эвисцератор и палаш, тихо спросил, желает ли монсеньор выпить что-нибудь на ночь, и, получив отрицательный ответ, скрылся за дверью. Бастиан нервно дернул застежки сутаны.

На ночь! Было почти утро. Бастиан провел несколько часов у алтаря, а бедняга Марел все это время ждал его у дверей часовни. Он уже слышал о Кри, но еще не знал о Прощании. Бастиан представил его лицо, когда он узнает. Марел обязательно испугается — и не зря. Ему предстоит перекроить все составленное на месяц вперед расписание исповедника…

Бастиан надавил пальцами на веки и сел на край постели. Голова кружилась, но не сильно, и он не хотел спать, как будто отсутствие сна спасло бы от наступления нового дня. Завтра придется смиряться с назначением снова. И снова.

Шторы зашуршали, отодвигаясь, и Бастиан кисло улыбнулся.

— Не могла подождать до утра?

— Лео сказал, ты был вне себя, — невысокая тень отделилась от стены и подошла к кровати. Опустилась на колено — пригашенные светильники вырвали из серости насыщенный вишневый оттенок волос и драгоценную заколку — и взяла руку Бастиана в свою. — Ваше высокопреподобие...

— Не смешно, — выдохнул Бастиан.

Сайара едва коснулась губами скола на перстне и села рядом с Бастианом.

— Я не смеюсь. Я рада тому, что ты шагнул выше, от чистого сердца.

— Про Кри Лео тоже тебе сказал? — перебил он.

— Сказал, — кивнула Сайара. — Я бы предупредила тебя, что не приму заказ на проповедника урба, но знаю, что ты не дурак, поэтому... что я могу для тебя сделать?

Сайара была старше Лео почти на восемь лет. Для женщины ее круга возраст не имел значения, она могла бы выглядеть моложе или более зрелой — как ей захотелось бы. Она предпочитала естественную внешность — по крайней мере, пока морщины не стали слишком заметными. Разве что волосы красила — в цвет, напоминающий дерево леонардовой трубки.

Мужской костюм по последней моде — длиннополый сюртук с перламутровыми пуговицами и обтягивающие брюки — и парик в руке, который она стянула, прежде чем выйти из-за шторы. Эти ее шпионские игры. Как будто кто-то действительно мог случайно увидеть Танцующую с Тенями идущей на тайную встречу.

— Пришла бы ты утром, — улыбнулся он, — и я бы, возможно, сказал, что ничего. Что я раскаиваюсь в том, как вел себя с Лео и что говорил. И мы просто позавтракали бы, как родственники...

— Сомневаюсь. Я знаю тебя семь лет, Бастиан, и ты никогда не раскаиваешься.

— Плохое качество для исповедника, — пробормотал он.

— Не мне судить.

Он встал, прошелся по комнате, подобрал сутану, но Сайара так хмыкнула, что он признался себе: одеваться и правда поздновато. Наверное, на этой встрече без свидетелей можно обойтись и без правил приличия.

— Как Лиз?

Бастиан не был уверен, хочет он сделать Сайаре больно — удостовериться, что у этой женщины есть чувства, — или правда беспокоится о племяннице. В голове было мутно.

— Спрашивала о тебе, — с ровной улыбкой ответила она. — Берегись, закончит семинарию — запросится к тебе в аколиты. А ты уже будешь старым занудой…

— Я имею в виду ее здоровье.

Сайара отвела взгляд:

— Все в Его руках. Она под постоянным присмотром врачей… Леонард же выздоровел. И дымит, как мануфакторий...

Два года назад Элизабет слегла — и с дрожью в голосе брат поделился с Бастианом, что дочери передалась его болезнь. Он считал это карой за подмену, которую совершили родители, — ведь никто из Валенов раньше не страдал от проблем с легкими. Бастиан переубеждал его, но в душе считал, что это не может быть совпадением. Вряд ли слова утешения звучали убедительно.

До семилетия Элизабет оставалось не так много времени, а лечение, очевидно, не давало результатов. Последний раз, когда Бастиан навещал ее, она сипло дышала, а кожа на лице была тонкой и почти фиолетовой. В семинарии святого Скарата есть братья, имеющие подготовку Официо Медика, но никто из воспитанников не мог рассчитывать на послабления в тренировках — не говоря уж о чистом воздухе. Семинария вполне могла ее убить…

Бастиан предлагал отправить ее к госпитальеркам. Лео и Сайара навсегда потеряли бы всякую связь с ней, но дали бы ей возможность выжить. В широком смысле, они даже соблюли бы эдикт; Бастиан готов был побороться за них перед понтификом, если бы проповедник урба попробовал их осудить. Однако Леонард уперся, считая, что один «украденный» у Экклезиархии ребенок — достаточно для рода Валенов.

Это ему стоило стать священником.

Бастиан тронул штору, за которой скрывалась Сайара. На самом деле, конечно, невестку скрывало маскировочное поле, но и штора — тоже. За тяжелой тканью была лишь имитация стрельчатого окна. Поверх кирпичной кладки висел тонкий гобелен с мрачным городским пейзажем.

Уже много поколений никто не возводит зданий с окнами, но все притворяются, что они есть. Будто абсурдная попытка задрапировать несуществующий оконный проем была необходимостью, заложенной в генах.

— У Бару есть родственники, — сказал он негромко.

— Разумеется, — кивнула Сайара. — Но ты знаешь, как прячут наследников, Бастиан. Я не отыщу всех за месяц…

— Не нужно — всех. Меня интересуют только духовные лица, — он снова зажмурился и сдавил пальцами веки. Глаза наконец-то начало резать — признак того, что он не протянет без сна и десяти минут. — Узнай их имена, посты. Может быть, кто-то учится...

— Ты готов пасть так низко?

Он раздраженно мотнул головой:

— У вас с Лео одновременно проснулось желание взывать к моей совести. Я никого не прошу убивать или калечить, разве нет? Скажи мне их имена, и все. Чем быстрее, тем лучше.

Сайара поднялась. Ее мягкие сапоги почти не производили шума, но Бастиан услышал, как она подошла. По обратной стороне век тем временем прыгали яркие пятна.

— Я сделаю тебе скидку, — произнесла она, подтверждая свое согласие, — как члену семьи.

— Мне повезло, что брат пошел поперек воли сестер фамулус и женился на тебе, — сонно выдавил он.

— Танцующая с Тенями бережет Титаниду от хаоса, как завещал святой Скарат, — она усмехнулась. — Так или иначе, все это признают. Знаешь, Бастиан, как мало мои агенты выполняют заказов на убийства? И как много я слышу просьб просто отыскать нужного человека, узнать его имя?

— Старая истина. Знание — это власть.

— Я люблю другую. Пока есть шантаж — нет войны. Тебе нужно поспать, — легкое прикосновение к руке, и Бастиан позволил довести себя до постели. — А я пока передам Лео, что ты не собираешься никого убивать. А то он тоже заснуть не может.

— Благородная сталь — для благородной крови, — сонно проворчал Бастиан. — Эвисцератор… для крови грешников… Кем я буду, если убью священника? Лео идиот… Не напугай моих слуг… когда будешь уходить… А то… Я…

Слова становились зримыми — растягивались, сужались перед глазами, выворачивались наизнанку, и Бастиан не мог сосредоточиться ни на одном.

3

Двойное дно

Мир чистый и священный

Страж веры

— Сегодня вы в ударе, — Гермес отскочил, поднял меч, и недвижимые зубья со скрежетом впились друг в друга.

— Не сомневайся, — бросил Бастиан и с усилием дернул эвисцератор на себя.

Гермес корпусом накренился вперед, будто поддаваясь, а потом увел меч вниз, легко высвободив его из ловушки. Пока цепной меч не включен, он — просто тяжелая неудобная штуковина, которой, конечно, можно расшибить врагу голову, но ведь куда удобнее делать это булавой. Если бы зубья двигались, два сцепившихся клинка визжали бы и тряслись в руках, и даже речи о таком легком высвобождении не шло бы.

Прежде чем Бастиан успел справиться с оружием, вес которого увеличивал инерцию движения вдвое, Гермес оказался рядом. Замахнувшись, он задержал руку и только прижал эфес к виску Бастиана:

— Простите, ваше высокопреподобие, но вы труп.

Тот раздосадованно отмахнулся и перехватил эвисцератор. Неудобный и тяжелый, клинок ничем не напоминал изящное благородное оружие. Он был смертоносным, да. Но еще — казался неуправляемым.

— Еще раз, — скомандовал он.

— Вы отдышитесь, что ли…

— Ты тут не командуешь. Еще раз! — зло приказал Бастиан.

Гермес пожал плечами:

— Ну, как скажете.

Бастиан едва успел поставить блок. Гермес не утруждал себя «начальной стойкой», даже не торопился встать перед Бастианом, он просто бил, когда требовалось бить. На утренних тренировках приходилось постоянно быть настороже. После спарринга с Гермесом Бастиан мог остаться с разбитой губой или фингалом. Несколько раз ему уже приходилось перед важными встречами замазывать синяки, полученные в результате неудачной попытки отразить удар телохранителя.

Бастиан спал сегодня часов пять, не больше. Но, проснувшись, понял, что больше не может оставаться в постели. Глаза закрывались, но сон не приходил, поэтому он вытащил Гермеса в зал, надеясь, что хоть это поможет взбодриться.

— Ну, давайте, вы лучше можете, — подбодрил его Гермес, до смешного легко отражая атаку за атакой.

Бастиан, тяжело дыша, смахнул со лба пот.

«На Кри, — подумал он, — тоже не будет повода вытащить палаш из ножен».

А вот возможностей, когда придется кромсать врагов эвисцератором, он мог представить не одну и не две.

Ему нечасто приходилось даже спускаться в средний город, что уж говорить о планете, где вся цивилизация — это перерабатывающие и холодильные мануфактории да крепости Сестер? Бастиан никогда не интересовался историей Кри, но в красках представлял себе все ужасы пребывания на ней.

Широкое лезвие цепного меча толкнуло его в грудь. Не слишком сильно — Гермес вовремя задержал удар — но ощутимо. Затупленные зубья порвали тунику и содрали кожу, Бастиан пошатнулся.

— Повнимательней! — разочарованно вздохнул Гермес. — Вы как будто уже улетели, куда вас там…

— Закрой пасть! — крикнул Бастиан.

— «Мы следуем за Ним, потому что Он ждет от нас исполнения долга», — это было из «Утешения паломников». Где Гермес вообще нашел эту книженцию? Точно не в библиотеке Бастиана. — А вы раскисли…

Впрочем, какая разница, где он ее нашел. Немыслимая наглость — провоцировать исповедника цитатами из популистских брошюрок, не имеющими никакого отношения к происходящему.

— Я непонятно выразился? — выдохнул он, отнимая ладонь от груди и обеими руками поднимая эвисцератор.

— «Где бы мы ни были, Он…»

Бастиан ударил, вложив столько злости, сколько смог в себе найти. Гермес прекратил болтать и ушел в защиту, пока соперник сыпал ударами. Выдохся Бастиан уже через минуту, руки опустились сами, и тренировочный меч с грохотом ударился об пол.

Он поддался на провокацию здоровенного тупицы! А ведь более простые манипуляции, чем те, к которым прибегнул Гермес, представить сложно. Бастиан покачал головой.

— Я… просил тебя… не увлекаться цитатами.

— Ну, я вас просил не размахивать эвисцератором так, словно вы хотите взлететь, — лицо Гермеса не выражало ничего, что хоть отдаленно напоминало бы раскаяние. — Чтобы сносно рубить направо и налево, нужно сначала понимать, куда ваш удар идет. А вы бьете вслепую.

Бастиан потер переносицу.

— Довольно.

Все это не делает ему чести. Ни страх покинуть Терпсихору, ни малодушный гнев, ни то, что утром, молясь, он механически шевелил губами, произнося обет веры, а мыслями был далеко.

Марел появился в дверях как всегда вовремя. Бастиан мог бы увидеть в нем свое отражение: запавшие от бессонницы глаза, складка над бровями, выдающая тревогу.

— Что у нас сегодня? — спросил Бастиан, поднимая эвисцератор и прислоняя его к стене.

— Монсеньор, я взял на себя смелость... и внес изменения в график. И... отослал от вашего имени гонца к герцогине Таспар, с извинениями...

Бастиан кивнул, и Марел, осмелев, перестал мяться.

— Еще я отменил все дела до вечера, монсеньор. Вам все равно придется посетить герцогиню, но... Вы ранены?

— А? — проследив взгляд, он понял, что Марел заметил пятно крови на порванной тунике. — Ерунда.

Сердито зыркнув на Гермеса, продолжавшего лупить мечом воздух, Марел продолжил:

— Утром я был в семинарской библиотеке. Я попросил собрать все о Кри и обещал, что мы приедем к полудню.

— Это не такое уж срочное дело, чтобы ради него не спать, — мрачно заметил Бастиан. — Твое «утро» началось сразу после того, как я заснул, верно?

— Ничего страшного, монсеньор, — смущенно пробормотал Марел. — Я подумал, чем больше времени у нас будет, чтобы подготовиться к путешествию, тем лучше.

Пальцы Бастиана запутались в крючках.

— У нас? Я же не враг своей семье, — он покачал головой. — Я не потяну тебя за собой. Может, тебе повезет, и до тебя Ваятель не доберется...

— Если вы предложите мне выбор, я предпочел бы лететь с вами, — он встрял с репликой так поспешно, будто боялся, что больше возможности высказаться не будет.

— Почему? — поднял брови Бастиан. — Ты же понимаешь, что это изгнание! Тебе двадцать один, ты даже в сан еще не посвящен, зачем ставить крест на себе?

Марел покраснел до корней коротких светлых волос:

— Я... я просто верю, что вы... Что это не может быть падением, монсеньор. Вам может понадобиться... моя помощь.

Гермес расхохотался:

— На Кри мы по приемам не поездим, малыш!

— Мне так сложно бороться с желанием зашить тебе рот, — неодобрительно покосился на него Бастиан. Неловкие слова, которые выдавил Марел, были слишком искренними, чтобы над ними смеяться. Слишком наивными. — Послушай, выбор, конечно, у тебя есть. Но обдумай свое решение как следует, потому что... Мне лестно слышать, что ты в меня веришь, — кажется, даже больше, чем Бастиан верил в себя сам. — И я собираюсь вернуться на Титаниду при первой же возможности. Но может статься, что ты в итоге останешься счетоводом на огромной ферме.

— При всем уважении, — Марел набрал воздух в легкие, — мы не решаем, где нам быть. Если Он привел меня к вам, а вас — на Кри, я верю... так нужно.

Бастиан ничего не мог возразить. Неужели он так загипнотизировал мальчика? Впрочем, нет, дело в том, что Марел очень впечатлительный. И слишком доверчивый для Терпсихоры.

— А меня вы не спросите? — громыхнул Гермес над ухом. — Может, я не хочу на Кри? Там, поди, нет таких девочек, как в Терпсихоре, а?

— А тебе я плачу, и ты летишь, куда я скажу, — Бастиан знал, что осуждающий взгляд не возымеет эффекта. — Ты бы хотя бы делал вид, что чтишь клятвы.

— «Вера не терпит лжи», где-то я читал, монсеньор. Если я люблю Его, что мне теперь — с девками не спать?..

— Как у тебя язык поворачивается! — взвился Марел. — Ты носишь одежды Экклезиархии! Эдикт не допускает двойных прочтений! Ты...

— ...он еще жив, и это подлинное свидетельство Его чуда, — попытался пошутить Бастиан. Тренировка и правда немного его разогрела. Сейчас он чувствовал, что основательно проголодался.

— Вы пригрели еретика, монсеньор!

— Скорее, приютил тупицу, — возразил Бастиан спокойно.

— Эй, я рядом стою! — притворно возмутился Гермес.

— А что встал-то? — съязвил Бастиан. — Иди, распорядись, чтобы накрыли на стол.

— Постараюсь исполнить столь непростое поручение, — снова издевательский поклон. — Хотя так много сложных слов, могу забыть что-нибудь или перепутать по глупости, не обессудьте...

Когда двери за ним закрылись, Марел обернулся к Бастиану. Его щеки все еще были красными от возмущения.

— Но все же, монсеньор... он возмутительно небрежен, даже для бывшего преступника...

— Не преступника, Марел, а гладиатора, — Бастиан улыбнулся. Эта перепалка вернула его в обычное русло. На какое-то время и церемония прощания, и Кри растворились в необозримом будущем. — Он семь лет прикрывает мне спину, а ты бы знал, сколько раз меня пытались убить, прежде чем мы с тобой познакомились.

А сегодня утром, перед тренировкой, — про себя закончил Бастиан, — он спросил: «Точно ли вы хотите, чтобы к вам в спальню пробирались посторонние, монсеньор?» Тупица? Совсем нет. Хотя притворяется почти идеально.

Марел потупил взгляд, но было видно, что он сомневается. Он верил в слова Бастиана, но ведь речь шла о нарушении «Эдикта».

«Эдикт об истинной вере» строго запрещал титанидским священникам вступать в любовную связь. Может быть, в других имперских мирах дела и обстояли иначе, для титанидцев этот запрет давно стал естественной частью служения. Гермес нарушал его, едва подворачивалась возможность, и не скрывал этого — по крайней мере, от своего нанимателя. Он не рассказывал, да и в документах его не было зацепок, но Бастиан всегда подозревал, что Гермес родом не с этой планеты. Даже его акцент не был похож на тот, что Бастиану приходилось слышать в среднем городе. «Эдикт» был для него просто текстом, написанные в котором постулаты можно подвергать сомнению, а запреты — нарушать. Исполняй он действительно свои обязанности, он был бы очень плохим священником. Но он был лишь телохранителем в сутане, не единственным таким в Терпсихоре, но точно одним из немногих, кто, входя в храм, не испытывал страха и чувства вины. Бастиан умел это ценить.

***

Сколько Бастиан себя помнил, в библиотеке стоял затхлый запах. Запах запертых знаний и той смеси, которой служки обрабатывали переплеты старинных книг.

Ничего не изменилось: ни массивные стеллажи, возвышающиеся над бродящими между ними семинаристами и аколитами, ни медлительные сервочерепа, следящие за порядком, ни низкие светильники, неизменно начищенные, но все равно не дающие достаточно света, чтобы без усилий осмотреть книги. Длинные коридоры, образованные рядами книжных полок, упирались в стены, с которых обязательно взирала на посетителей одна из голов священного орла. Едва заметные проходы между коридорами были низкими, даже Бастиану приходилось пригибать голову.

По-прежнему книги и свитки хранились в абсолютном порядке. Ближе к дверям — простые копии священных книг для семинаристов, чуть дальше — светские летописи, а за запертыми стеклянными дверцами — церковные. Большая часть книг здесь предназначалась не для воспитанников, к ним обращались только посвященные, в том числе многие не духовные лица. Более полного хранилища текстов, священных и исторических, в Терпсихоре не найти.

Еще когда Бастиан учился здесь, библиотека была единственным местом, где можно было встретить человека снаружи. Подслушать, что происходит в улье, даже увидеть родственника. Разумеется, речь не шла о том, чтобы выдать себя и подойти к нему, но — хотя бы взглянуть краем глаза.

Итак, все осталось прежним. Сменился только главный библиотекарь. Тот, что вел сейчас исповедника и его спутников, должно быть, выпустился немногим позже Бастиана. Еще молодой, но уже потерявший осанку и зрение, он брел впереди, обмениваясь потоками чисел с жужжащим сервочерепом.

Указывал, какие позиции каталога нужно отыскать и доставить.

Они миновали двенадцатый коридор. Вырезанный прямо в стеллаже проход не имел даже косяков — полки обрывались, позволяя протиснуться дальше. Они застали врасплох служку, лениво обмахивавшего тряпицей корешки. Тот торопливо выдернул первую попавшуюся книгу и начал стирать с нее пыль. Библиотекарь определенно заметил это, но ничего не сказал.

Возможно, кого-то сегодня ждет ночное бдение.

Бастиан в юности проводил много времени в этой секции. Здесь стояла многотомная «История искусств Титаниды» — он узнал бордовые корешки с тиснением — и «О правдоподобии»... А еще каталоги фресок и витражей из храмов Терпсихоры с искусно нарисованными миниатюрами, копирующими работы мастеров.

Когда они покинули тринадцатый ряд, сервочереп разразился скрипучей трелью, прервав перечисление длинных номеров. Очевидно, аугметика позволяла библиотекарю понимать примитивный код, потому что он обернулся и сказал:

— Девятнадцатый стол свободен на три часа.

Марел шагнул вперед и взял библиотекаря за локоть. Тот удивленно уставился на него выпуклыми линзами, за которыми моргали, искаженные стеклом, глаза с полопавшимися сосудами. Выступающие из черепа аугметические имплантаты перекашивали его лицо на одну сторону, создавая отталкивающую асимметрию.

— Мастер Вайер, Монсеньору нужен отдельный кабинет, чтобы работать.

Библиотекарь перевел взгляд на Бастиана. Вид у него был озадаченный — а может, так казалось из-за линз. Наконец он кивнул:

— Конечно. Освобожу одну из келий. Понадобится несколько минут. Можете подождать в этой секции, — он сделал шаг в сторону и нерешительно повернул голову. — На третьей полке справа от вас духовные стихи Марка Феллуция. Рекомендую прочесть несколько. Это скрасит ожидание.

— Большое спасибо, — улыбнулся Марел.

— А он себе на уме, да? — спросил Гермес, когда библиотекарь ушел «освобождать келью».

— Он попросил аугметические улучшения, когда перестал справляться с объемами работы здесь. Во время операции что-то... пошло не так. Он немного... своеобразный человек. Но отлично ориентируется в каталоге.

— Какая тут может быть работа. Книжки перекладывать? — Гермес взял с полки том, на который указал Вайер, и осторожно перевернул несколько страниц. — А, проклятье...

— Думал, преподобный на низком готике писал? — хмыкнул Бастиан.

Марел, зарывшись пальцами в рукава, неуверенно процитировал:

— «Оружие твое, я отвергаю страх. И я готов на все, ведь я в Твоих руках, — все, для чего бы я Тобою ни был избран. Я верю, что в любом Твоя сияет искра».

Бастиан поднял брови:

— Не думал, что кто-то перекладывал его стихи.

— Я... я немного упражнялся, когда учился здесь, — смущенно пояснил он.

— Классический размер звучит немного претенциозно, — заметил Бастиан, — особенно для простого уха. Но я бы послушал целиком.

— Ты поэт, выходит? — вклинился Гермес, захлопывая книгу.

Марел проигнорировал его.

— Сомневаюсь... что у вас будет время на такие вольности... но я буду рад. У меня остались кое-какие наброски, — обычная внятность речи ему изменила. Кто бы мог подумать, придирчивый секретарь — еще и поэт в душе.

Мысль о том, что наставник прочтет несколько его опусов, кажется, привела Марела в восторг, стыдливый, но искренний. Сам Бастиан, к сожалению, искренностью похвастаться не мог. Поэзия не оставляла его равнодушным, но Марк Феллуций был сторонником строгой формы, его стихи были сухими и черствыми.

Быть может, более свободный низкий готик и может вернуть им жизнь, но любой ортодоксальный священник скажет, что слова великих нельзя переиначивать. Марел, наверное, никому прежде не рассказывал о своих опытах. Бастиану не хотелось обидеть его в тот редкий миг, когда он поделился чем-то личным.

И потом, Бастиан прочитал бы весь том Феллуция, хоть в оригинале, хоть в переложении, лишь бы не касаться Кри. Но их лупоглазый проводник уже возвращался.

***

Чтобы получить некоторые из книг, пришлось предъявить сервочерепу розариус. Идентификационный номер на нем присутствовал в заложенном в инфоковчег списке, так что, поскрипев, сервочереп подтвердил право Бастиана Валена открыть засовы, скреплявшие толстые обитые тканью обложки.

Следующие несколько часов Бастиан листал книги и разворачивал свитки. Мастер Вайер не отлучался ни на минуту, следя лупоглазыми имплантатами за тем, чтобы исповеднику не пришло в голову дать запретные книги в руки своим спутникам. Марел не смотрел в сторону запечатанных томов, хорошо зная порядки, а Гермес и вовсе не особенно интересовался книгами — ему больше было по душе раздражать сервочереп, нетерпеливо расхаживая вдоль стен и царапая ногтями стеллаж или столешницу.

Терпение мастера Вайера было безграничным, а вот Бастиана к третьему часу начали выводить из себя шарканье и стоны, которые издавал Гермес. Он отправил телохранителя прочь, и тот со счастливым: «Вы само благодушие, монсеньор», — поспешил смыться. Вряд ли он уйдет далеко и, возможно, причинит библиотеке еще немного ущерба, но, по крайней мере, не будет сопеть над ухом.

Даже те книги, для которых потребовался исповеднический сан, открывали мало подробностей. Это были доклады Сестер Диалогус, подшитые в пухлый сборник «Доказательства истинной веры, удостоверяющие избранность коренного народа Один-три-шестнадцать Терциус, одобренные канониссой Ордена Святого Слова Аглаей Шульт, предназначенные для духовного просвещения и уверения духа в Его всемогуществе», и небольшая брошюра воспоминаний одного из первых исповедников с Кри. Короб, в который она была запечатана, недвусмысленно намекал на то, что право прочесть ее — знак великого доверия.

Обеим книгам удалось зажечь в Бастиане первую искру любопытства, но удовлетворить ее они не смогли. «Доказательства…», написанные сухо и безжизненно, лишь упоминали о нескольких чудесах и утверждали, что подобного Кри мира нет во всем секторе. Ничто не говорило о том, что именно сделало Кри священным миром, а не просто пастбищем диоцеза Скарата. Ни подробностей, ни обещанных доказательств. Сестры пытались замаскировать их отсутствие цитатами — но Бастиан слишком хорошо знал большинство источников, чтобы эта затея удалась.

Брошюра была хотя бы искренней — но заметно подчищенной цензорами. Бастиан сразу замечал, где в рассказ исповедника вмешивалось чужое слово, и недовольно морщился. Если здесь говорится об избранной самим Богом-Императором планете, к чему такая таинственность? Никто, кроме посвященных, даже не может взять эти книги в руки!

После очередной недосказанности Бастиан разочарованно вздыхал и переворачивал страницу.

Все планеты в диоцезе Скарата были тесно связаны между собой. Кри находилась далеко, но, как и Титанида, полностью принадлежала Адептус Министорум. Однако, в отличие от большинства миров субсектора, века назад ее отрезал от Империума мощнейший варп-шторм. Формально власть Экклезиархии распространялась на всю систему Один-три-шестнадцать, на деле же корабли не приближались к Кри тысячи лет.

Около пяти веков назад навигаторы сообщили, что путь открыт. Флот эксплораторов едва отыскал в летописях координаты имперских планет, среди которых Кри была единственной пригодной для жизни. Имени у нее еще не было, она была всего лишь миром Один-три-шестнадцать Терциус, присоединенным к Империуму во время Великого Крестового Похода. Не было у нее и статуса священной земли.

Никто не надеялся, что тысячелетия бушующего варп-шторма оставили хоть один астероид чистым от порчи. Но когда корабли Экклезиархии с отрядами Сестер и демоноборцев и несколькими полками Фратерис Милиции прибыли в систему, их встретило мертвенное спокойствие.

Освящение территории, как и ее освоение, происходило торопливо. Адептус Министорум требовались ресурсы. Необычайно крупный диоцез включал шесть обитаемых миров, два из которых блистали величественными храмами и редкими святынями, но исключительно потребляли, а не производили. «Там добывается ценный ресурс веры, — цинично отзывался о Вирге Фануме и Киппусе архидьякон Дюшер. — Пока мы куем для него сундуки».

Одновременно на спутниках газовых гигантов вырастали крепости Сестер Битвы — и заводы, перерабатывавшие все доступные ресурсы в прометий. На жемчужину системы, третью от звезды планету, первый десант высадился спустя тринадцать лет после возобновления навигации. Прежде чем перевозить на нее колонистов и выкачивать природные богатства, следовало удостовериться, что мир чист и хорошо защищен.

На Один-три-шестнадцать Терциус у Адептус Министорум были большие планы. Сельскохозяйственные миры субсектора давно не справлялись с требуемым объемом экспорта, голод начал захлестывать города-ульи. Просторы новой планеты диоцеза, словно молящие, чтобы их засеяли, стали настоящим подарком Императора.

Под руководством Вельтера Нейшера, сменившего Фаливелла на престоле кардинала астра, Экклезиархия стала бережливой и скрупулезной. На него давили губернаторы, требуя наброситься на Один-три-шестнадцать Терциус и засеять ее от края до края, но у Нейшера был план, который требовал времени. Рабочие поселения и агропромышленные комплексы действительно возводились — но пустовали.

Кардиналу удалось изменить систему снабжения в диоцезе, закрепив за каждым неспособным обеспечивать себя миром свое «пастбище». Он обзяал ульи пополнять человеческий ресурс на планетах, которые их кормят, и получил больше кораблей для перевозки продуктов. После его реформы Один-три-шестнадцать Терциус оказалась младшей сестрой — и кормилицей — Титаниды. Большинство колонистов были родом из титанидских ульев, каторжный труд в мануфакториях сменился для заключенных необходимостью сеять и жать. Из государственной казны Титаниды брались деньги на обустройство морозильных и мелькомбинатов.

Правда, к тому времени как первый корабль с зерном прибыл к Титаниде, миллиарды людей уже умерли от голода, но за полстолетия ситуация выправилась.

«В оборот» кардинал взял только один из трех континентов, удобно раскинувшийся чуть выше экватора. Печальный опыт показывал, что когда человечество терзает планету целиком, ее природные ресурсы истощаются без шанса на восстановление. Зная, что в перспективе — на века вперед — диоцезу неоткуда будет взять еще один источник пропитания, Нейшер отнесся к планете крайне бережно.

Одновременно с тем, как на Один-три-шестнадцать Терциус вырастали склады и грузовые станции, готовые принимать и заполнять несколько шаттлов сразу, а специалисты изучали животный и растительный мир, колонисты отправились на другие континенты, пока что — прощупывать почву.

На гористом материке, получившем благодаря своей форме имя «Крыло», разведчики обнаружили первое поселение аборигенов. Людей, не подозревавших, что в тысячах километров от них уже стучат автоматические жернова. Народ, встретивший чужаков, которые вторглись на их территорию, оружием: стрелами и кремневыми ножами.

Судя по всему, кри яростно защищались, пока не вмешалась Экклезиархия. Первым долгом ее было не оттеснить или уничтожить братьев, а начать диалог. И после того как миссионеры прекратили начавшееся уже истребление аборигенов, они с удивлением поняли: перед ними народ, сохранивший истинную веру, прожив тысячелетия под багровыми всполохами варп-шторма в небе.

Рассеянные по Крылу народы называли себя «кри» — «внуки», в переводе с одного из основных диалектов. Это были разобщенные кочевые племена, враждовавшие между собой за территории для охоты. Они носили одежду из кожи и шкур, а оружие делали из дерева, камней или вулканического стекла.

Первые контакты заканчивались стычками, однако в конце концов кри приняли посланников Империума, по мере возможностей выслушали, а дальше все оказалось в руках умелых миссионеров Экклезиархии. Для них было очевидно, что просуществовавший в изоляции народ, пусть тысячелетия назад он и был присоединен к Империуму, не имеет ни малейшего представления о том, что мир простирается далеко за территорию их лесов и озер, не говоря уж о Том, благодаря Кому этот мир существует. К счастью, у служителей Адептус Муниторум есть огромный опыт в постепенной ассимиляции дикарей. В первую очередь следовало разобраться в их верованиях, а затем — привести наивные представления в согласие с догмами Имперского Кредо.

Уже первые отчеты Сестер Диалогус, изучавших язык кри и записывавших их легенды, вызвали необычайный резонанс в диоцезе. Слухи о том, что вера аборигенов Один-три-шестнадцать Терциус имеет невероятно много общего с Имперским Кредо, разошлись быстро.

Миссионерам часто приходится сталкиваться с образом великого творца в примитивных верованиях, но, как правило, разъяснением истинного происхождения этих мифов занимаются служители Экклезиархии. В преданиях кри создателем и защитником их мира был Старик: он вдохнул жизнь в животных и растения, создал первого кри, и прислал своих «старших сыновей».

Да, с удивлением обнаружил Бастиан, легенды кри, судя по всему, сохранили память об Астартес, когда-то высаживавшихся здесь. По свидетельствам Сестер, шаманы кри рассказывали то, от чего у слушателей дрожали колени. О давнем предательстве «старших сыновей» — это уже объясняло, почему записи не дают в руки недостойным и некрепким в вере, — о его вечном сне, похожем на смерть, и о свете, рассеивающем ночь. Старик защищал их долгое время, пока «небеса жили своей жизнью». Немногим после того как «небеса успокоились», шаманы предрекли приход «младших сыновей».

В дневнике исповедника нашлось схематическое изображение, набросанное неуверенно и возбужденно. Оно копировало примитивные рисунки кри: Старик сидел на сияющем троне, его лицо было таким худым, что напоминало череп, обтянутый кожей. В одной руке Старика лежало солнце, в другом — луна, единственный спутник планеты. Если бы не последняя, дикарская черта, оно было бы точной копией одной из самых популярных канонических икон.

«Йаны» — младшие сыновья, в переводе с праязыка кри, корни которого легли в основу всех существующих на данный момент диалектов — были встречены с уважением, но сдержанно. Как понял Бастиан, по какой-то причине на территории Крыла не строят агрокомплексов и не ведут охоту. Материк, населенный кри, кардинальским эдиктом был объявлен священной, заповедной землей. Ступать на нее могли лишь исповедники и Сестры Диалогус.

На многих страницах цитировались слова кардинала Нейшера, который называл само существование кри чудом. Выжившие и сохранившие истинную веру, они по-прежнему оставались в изоляции, и это настораживало.

Закрыв замки и вручив книги мастеру Вайеру, Бастиан остался наедине с Марелом и скучными летописями. Численность населения, размеры поставок за все столетия, имена настоятельниц монастыря Сестер Диалогус…

— Не собираетесь заканчивать с этим, монсеньор? — Гермес приоткрыл дверь, словно подстерегал, когда главный библиотекарь уйдет.

— На сегодня — да, — решительно согласился Бастиан.

— Так что за местечко нас ждет? Настоящий рай, по слухам?

Гермес обвел рукой пространство, заваленное тубусами и папками с пергаментными листами, словно показывая, как, по его мнению, выглядит нечто, противоположное раю.

— Это священная земля, — вмешался Марел. — Священная!

Бастиан не стал мешать ему. Не было ничего в прочитанных им только что книгах, что стоило бы скрывать от Марела. Только туманные формулировки, оставляющие больше вопросов, чем ответов.

— Но монсеньор-то все равно в ярости, — заметил Гермес.

— Разве? — спросил Бастиан спокойно. Гермес нашел, где начинать разговор. В дверях библиотеки семинарии, наполненной детьми и подростками всех возрастов.

— Вы бы себя со стороны видели. Стоит упомянуть Кри, и у вас лицо сводит. Я все жду, когда вы пойдете и вызовете Ваятеля на дуэль, — он, наконец, захлопнул дверь.

— Что ж, если даже ты это замечаешь, — проронил Бастиан, стараясь, чтобы голос звучал насмешливо.

Гермес был прав, с той только разницей, что никто не собирался вызывать Бару на дуэль. Ведь это Терпсихора. Куда эффективней — ударить в спину.

— Я тут думал, монсеньор… Жизнь исповедника беспокойна, не так ли? Если долг — пробуждать в душах пламенный гнев, а не успокаивать речами, как вообще можно усидеть на месте? В любой уголок улья. На любую планету — с Гвардией ли, с эксплораторами, с какой угодно священной миссией… что мелочиться — по всему субсектору метать может! Каким вы видели свое будущее, если не...

— Ты плохой философ, Гермес, — перебил Бастиан, отодвигая последнюю книгу. Он заметил, что Марел теперь осторожно косится на него, так, словно и ему интересно услышать ответ. — Хотя, должен сказать, атмосфера семинарии положительно повлияла на твою способность выражать мысли.

— Просто вопрос, — хмыкнул телохранитель. — Я переживу без ответа.

***

Дышалось, как всегда, тяжело. Дым, тянущийся из труб мануфакториев, погружал вершину Титаниды в постоянный смог. Подернутые дымкой проспекты верхнего города широкими витками поднимались к Храму Искупления.

Верхний город Терпсихоры был причудливым нагромождением дворцов и стен, скрывающих эти дворцы. Он устремлялся вверх каждой башней, каждым фасадом — но люди, которые в нем жили, были вычеркнуты из этого движения. Серо-стальные вертикали провоцировали поднять взгляд. Запрокинуть голову. Удостовериться в том, что небо существует — редкими пятачками в нагромождении высоких зданий. Бастиан завидовал тем, кто живет внизу: для них эта часть эдикта ничего не значила. Они разве что смутно догадывались о существовании неба.

За спиной осталась похожая на крепость семинария святого Скарата. Он словно вышел из нее впервые, нагруженный знаниями и чувством долга, но не умеющий ими распорядиться.

Магистраль Освобождения поднималась от ворот семинарии к Храму Искупления. Он был таким гигантским, что сам напоминал небольшой город. Но даже он все равно не мог вместить всех детей Терпсихоры.

Стоя на рокритовом покрытии, пересекаемом плитами с выбитыми на них литаниями — чтобы идущий, примерно опустив взгляд, вспоминал о своих грехах, — Бастиан ощущал под ногами многокилометровый провал, в котором кишела жизнь. Место, где улей встречался с топями химических болот, где постепенно уменьшающиеся, словно сползающие, гряды жилых башен превращались в населенные бандитами развалины, нельзя было бы увидеть и с крыши Храма Искупления. Начни Бастиан свое путешествие сейчас, он ехал бы до них день, а то и больше.

Терпсихора вмещала больше людей, чем населяло Кри или любой другой сельскохозяйственный мир. Промышленные комплексы, окружившие ее и пустившие корни в среднем городе, отравляли жизнь и богатому верхнему городу, и лишенному света нижнему.

Ядовитые испарения становились воздухом для тех, кому не посчастливилось родиться у подножия Терпсихоры. Чуть выше преступные банды вели бесконечную войну за то, что юридически принадлежало, может быть, семье Валенов. Или Бару. Неважно. Иногда их нанимали — через третьи, десятые, сотые руки — те, кто носили здесь, наверху, тонкие шелковые перчатки. Леонард, например.

Несколько лет назад Валенам потребовалась маленькая армия наполовину мутировавших преступников, чтобы охранять центр по очистке воздуха в глубинах Терпсихоры. Этот участок улья был собственностью семьи, пусть никто и не имел точного представления даже о том, где находятся очистные сооружения. Их обслуживание, их состояние было заботой тех, чьи имена никого не интересовали.

Но крупное сражение между лидерами бандитских кланов привело к тому, что газовые коллекторы перестали работать, и почти сразу после этого эпидемия охватила средний город, убивая чиновников и рабочих. Когда провисания по счетам стали слишком велики, а на стол герцогу Альмеру Валену легли обвинения в недостаточной заботе о городе, он предоставил Леонарду разбираться с этим.

«Терпсихора, — подумал Бастиан, — прекрасна только здесь. На вершине улья, где один дворец стоит на другом, а башни храмов соперничают друг с другом высотой».

Бастиан отыскал взглядом аквилу на Базилике Примарис. Через два дня придется снова кланяться Бару, уже зная, как тот потешался над ним три дня назад. Клясться в том, что ни одна грань Имперского Кредо никогда не будет попрана.

Исповедник — Его слово, обретшее плоть. Вот кто теперь Бастиан Вален.

Бастиан улыбнулся. Пока он может скрежетать зубами сколько угодно, но на посвящении ни у кого не будет повода упрекнуть его.

***

По сравнению с тем, к чему Бастиан привык, сегодняшнее одеяние было… тяжелым. Он никогда раньше не носил окованные металлом сапоги и массивные наплечники с выпуклыми чернеными символами Экклезиархии. Он едва узнавал себя в отражении: темно-красный вместо строгого черного, белоснежная стола, высокий воротник-стойка и розариус, почти царапающий шею.

Святое слово теперь не просто знамя веры, оно — оружие. Бастиан чувствовал ладонью выбитые на эфесе эвисцератора слова. Молись — и одержишь победу.

Даже книгу он выбрал ту, что вполне могла бы пережить настоящую битву. Металлические скобы, скрепляющие листы, замок, мешающий случайно открыться; дорогая плотная кожа, жесткая на ощупь, которую не так легко поцарапать. Тяжестью этот экземпляр «Слова…» мог бы потягаться с эвисцератором. Бастиан никогда не читал его, только носил с собой. Просто один из символов — такого размера том не лежит в руках, его даже неудобно листать.

На освященных листах пергамента, частично скрученных, частично — свободно свисающих с пояса, чернели слова литаний сокрушения и защиты. Бастиан сам выписал каждую букву — это не входило в его прямые обязанности, зато помогало привести мысли в порядок.

А мысли Бастиана все еще пребывали в беспорядке.

Глядя в зеркало, он едва себя узнавал. Он будто потерял все общее с маркизом Валеном, остался только палаш с вплетенным в чашку эфеса гербом. А когда сегодня Бару возложит на него тиару, когда Бастиан возьмет увенчанный пламенем Покаяния посох, это общее окончательно исчезнет. Останется воплощенный голос Императора, поднимающий на битву.

Победа исповедника — когда люди следуют за ним в любую тьму, чтобы уничтожить ее. Чтобы восславить Императора.

— Прихорашиваетесь?

— «Искупитель» готов?

— Только вас и ждет, — Гермес выглядел как обычно — расхлябанным.

— Ты все запомнил? — Бастиан отвернулся от своего отражения.

— Поднимаюсь на балкон, не хватаюсь за пушку без надобности и ни с кем не говорю. Я не знаю, какой кретин решит напасть в Базилике. Это верная смерть.

Бастиан кивнул. Он мог бы чувствовать себя в безопасности и без услуг Гермеса — розариус защитит его от любого покушения. Не говоря уж о том, что от Сайары наверняка бы не ускользнуло, если бы кто-то желал совершить убийство на посвящении. Кроме Бару у него не осталось сильных врагов, а тот, зная, что Бастиану предстоит улететь, не стал бы прерывать его муки. Но нельзя жить на Терпсихоре без постоянного чувства, что тебе в спину вот-вот влетит дротик с ядом.

Сегодня, конечно, его будут слушать не тысячи людей, но все же — многие. Марел разослал гонцов с приглашениями. Возможно, придут и родители — Бастиан не звал их, но о церемонии говорили в высших кругах. Бару посвящает Валена в исповедники, вот так зрелище! Обязательно нужно увидеть такое под благочестивым предлогом! Терпсихора превращала священнодействие в светский раут так непринужденно, что это никого не смущало.

— Хотел тебя спросить, — Бастиан направился к парадной лестнице, и Гермес зашагал следом, — но случай не представлялся. Три дня назад ты заметил, что в особняк кто-то проник, но решил, что это не убийца.

— Ну, — буркнул Гермес.

— «Ну»?

— Это была ваша невестка, — неохотно ответил он. — Я решил, что она не прирезать вас пришла. Но обставила это очень похоже.

— Как ты ее обнаружил? По запаху духов узнал? — Бастиан постарался не выдать настороженности.

— Я вас охраняю или задарма хлеб ем? — нахально уточнил Гермес. — Я ее за руку схватил, и чуть не получил в лоб кинжалом, кстати. Потом она сказала, что пришла незаметно — чтобы о вас не пустили никаких слухов. Обещала спустить с меня шкуру, если у нее синяк останется.

— Поймал за руку, — повторил Бастиан. Поймал за руку Танцующую с Тенями. — Напомни, кем ты был, Гермес?

— А то вы забыли, ваше высокопреподобие! Выбивал из хлюпиков дух на арене.

— До этого, — Бастиан закатил глаза. — Кем ты был до того, как попал в рабство?

— Ловил за руки благородных барышень, — осклабился тот.

К ним присоединился Марел, бледный и вцепившийся в четки, и разговор заглох сам собой.

***

Орган заглушал стук, с которым золотая аквила, кафедра проповедника урба, величественно опускалась вниз — пока Бастиан шел ей навстречу. Тяжесть собственных шагов терялась за тем, как отдавалась в груди гулкая и низкая песня труб. Голоса хористов едва слышались, ведомые мелодией органа, они лишь дополняли ее.

Бастиан легко узнавал слова псалмов, прерываемых плавными мелодичными антифонами, когда орган затихал, и музыка будто стелилась под ногами. Под интроит «Пока Ты ведешь нас» он ступил в главный зал Базилики Примарис, как и все, низко пригнув голову. Под гимн «Свет Его безграничен» — склонился перед ослепительно сияющей иконой. Как всегда, глаза заслезились, когда Бастиан попытался взглянуть на лик Императора, но он не стал отводить взгляд, чтобы в ярких пятнах на сетчатке встретить картины казней.

Из груди орла вышел Бару, раздвинув золотые дверцы. В одной руке он держал тиару, в другой — посох.

«Взгляни на слуг Своих», затянули хористы. Орган набирал силу. Бастиану казалось, что его отрывает от плит из черного мрамора. Весь путь между расступившимися людьми — священниками и светскими зеваками — он преодолел, ни разу не взглянув на них, как будто его уже унесло далеко от Терпсихоры. Выбросило в пространство, состоящее только из музыки и псалмов.

— Моя жизнь изменится сегодня, — прошептал он одними губами. Никто бы не услышал, закричи он сейчас, но никакой нужды не было. Единственным гостем на посвящении, которому Бастиан готов был распахнуть душу, был Он. — Я пойду туда, куда Ты меня направишь.

Его била дрожь — но внутри. Пальцы не дрогнули, принимая посох. Бастиан крепко впился в древко, увенчанное зловещей объятой пламенем фигурой. Закрепленные на диске свечи прибавляли к резному огню настоящий, рука почувствовала приятное тепло.

Бастиан стоял на одном колене и удивлялся: еще недавно мысль о том, чтобы снова склониться перед Бару приводила его в бешенство.

Какая разница, чье имя носит тот, кто всего лишь — Его рука?

Бастиан сглотнул подступивший к горлу комок. Мелодия стала невыносимо тихой, щекочущей слух и манящей. Хористы негромко тянули одну ноту, завершая пение, а проповедник урба уже читал Бастиану обет чистоты веры. Вскоре его голос звенел под сводами храма, а Бастиан вторил, не глядя Бару в глаза. Он по-прежнему пытаться рассмотреть в сиянии Императора-Искупителя — и по-прежнему проигрывал безжалостному свету.

— …и пусть тьма поглотит мою душу, если я подведу Тебя.

Как он мог допускать хоть на секунду, что его место где-то еще? Что он потерял больше, чем приобрел, став священником? Бастиану хотелось сдернуть столу, содрать сутану, запрокинуть голову и выкрикнуть мольбу о прощении. Сложить руки в знаке аквилы — и впиться ногтями в грудь. Казался ли он сейчас Бару смешным? Растерянным?

Бывал ли кто-то не растерян, когда принимал на себя высочайшую ответственность — право вести людей от Его имени?

Бастиан медленно поднялся, опираясь на посох, и повернулся. Мгновенно стало темно — последние несколько минут борьбы почти ослепили его. Но он чувствовал, что темнота смотрит из глубин зала. Ждет, когда прольется свет.

— Имперское Кредо гласит, — начал он и почувствовал, как голос разрезает торжественную тишину, — что нет оружия мощнее и защиты надежней, чем вера. И здесь, и во всем великом Империуме, вера — единственное, что уберегает нас от врагов, жаждущих заполучить наши души. Пока наши молитвы искренни — Он не оставит нас. Пока мы осознаем наш неоплатный долг перед Ним — Он будет к нам милосерден.

Бастиан развел руки, проверяя тяжесть посоха.

— Но он не спасает неблагодарных, — он заговорил громче, резче, и показалось, будто эхо застонало где-то над головой. — Пусть те, кто в мыслях или делом предают Его, не надеются ни на счастливую жизнь, ни на безмятежное посмертие. Мы, — ударил он словом пятнистую темноту перед собой, — покажем им Его ярость, а демоны будут терзать их души вечно.

Демоны, не похожие на уродливых звероподобных карликов в резиденции Бару.

— Спасется лишь тот, кто раскается.

Бастиан будто возвращался в собственное тело. Медленно, постепенно. Он всегда знал, что скажет после посвящения. Скажет то, что Терпсихора привыкла слышать — потому что в вере не существует революций, — но скажет так, чтобы его услышали. Подняли глаза, а не пялились привычно в пол. Скажет о грехе — но не о прегрешениях предков. О грехе, дремлющем в каждом — том, который можно победить. О страхе — из которого есть единственно верный выход…

— Никто не бывает чист — но я призову к очищению.

Он говорил громко и четко, глядя в лица свидетелям своего посвящения. Глаза уже свыклись с освещением. Он увидел Леонарда и вдруг осознал, что женщина рядом с ним — их мать. Она не изменилась, как будто не прошло двадцать два года с тех пор, как она пыталась поцеловать его в лоб перед отъездом в семинарию. Она плакала.

Никто не бывает чист.

Увидел Марела — в дальних рядах. Смешно вытянув шею, он впился в Бастиана взглядом и, кажется, не дышал.

— Я буду спасать заблудших и карать отступников. Я клянусь быть стражем веры, пока Он не призовет меня.

***

— Едва сдерживаюсь, чтобы не рассказать вам обо всех своих грехах, ваше высокопреподобие, — Гермес как всегда небрежно разрушил торжественную тишину и, судя по лицу, не испытывал по этому поводу ни капли беспокойства.

— Я выслушаю твою исповедь, — Бастиан коснулся пальцем переносицы, — с интересом.

— Вы мне платить перестанете и заставите по утрам бить себя плетью, — качнул головой тот. — Нет уж.

Эйфория уходила, словно вытекала сквозь поры. Бастиан чувствовал ломку — по дрожащим вместе с воздухом легким, откликающимся на зов органных труб. По торжественности и интимности этой, в общем-то, публичной церемонии.

Вернувшись домой, Бастиан снова оказался в окружении причитающейся маркизу роскоши и слуг, которые не могли бы стать еще более предупредительны, даже если бы пожелали.

Бастиан искал изменений в себе, но не замечал. Он не стал думать иначе, иначе дышать, и ему было по-прежнему неудобно в этом полудоспешном одеянии исповедника. В день посвящения ему полагался строгий пост, поэтому сейчас с непривычки сводило желудок, но до того момента, когда он сможет выпить воды, оставалось еще несколько часов. Освященные свечи догорали и начинали чадить. В ноздри закрадывался запах благовоний, въевшийся в одежду, напоминая о свершившейся церемонии — о ее материальной стороне.

Он вспомнил людей, окруживших его после завершения службы. Больше всего он боялся, что за благословением подойдет мать — ведь сбежать не получится. Она была так некстати, она напоминала, что он — не тот, подменыш, обманщик.

Но она не подошла.

Стараясь прогнать эти мысли, Бастиан отставил посох и уставился на языки пламени, венчавшие его. Воздух колебался от огня издыхающих свечей. В подкопченном снизу пламени Покаяния корчился тощий, лишенный каких-либо уникальных черт, грешник. Весь народ Титаниды, воплощенный в одной фигуре, испытывающей вечные муки.

— Если бы этот символ не существовал уже семьсот лет, я бы сказал, что его придумал Ваятель. Это в его духе.

Раздался стук, и Марел нерешительно заглянул в кабинет.

— Монсеньор. Герцогиня Таспар прислала письмо, — в его руке и правда был свиток, обвязанный траурной черной лентой.

— Зуб даю, там ее пространные извинения за то, что отшила вас два дня назад, — оживился Гермес.

Бастиан хмыкнул, отставил посох в сторону, в предусмотрительно установленное рядом с креслом кольцо, удерживавшее его в вертикальном положении, и развернул свиток. Гермес проявил проницательность на этот раз.

— Узнала, что я стал исповедником, и перепугалась, что я восприму ее поступок как оскорбление Экклезиархии, — он покачал головой. — Пишет, что будет рада видеть меня в любое время.

— Трусливая карга!

— Передать отказ? — спросил Марел, одарив Гермеса коротким укоризненным взглядом. — Гонец еще ждет.

— Нет, — Бастиан свернул пергамент, — она может и не пережить такое потрясение. И потом, у нас будет шанс исполнить последнее задание дядюшки.

4

Допрос с пристрастием

Откровение

Избранница

Герцогиня Таспар, как и многие пожилые дворянки Терпсихоры, походила на изящную куклу, которую лучше не трогать, чтобы ненароком не повредить механизм. Кожа, которой операции и косметика придали неестественную гладкость и ровный цвет, все равно безжалостно собиралась морщинами у глаз, провисала под подбородком, а на шее проступали темные пигментированные пятнышки. Она не снимала перчаток, ведь руки выдали бы ее окончательно.

Бастиан без особых усилий изображал раскаяние, она очень старалась казаться подавленной, и они рассыпались во взаимных извинениях не меньше часа.

Бастиан стал гостем в доме Таспаров по указанию архидьякона, и это была удачная ставка. Они оказались щедрыми меценатами, а взамен Бастиан угощал их словесными индульгенциями. На их деньги Экклезиархия восстановила несколько кварталов, сгоревших во время эпидемии в среднем городе шесть лет назад, когда отчаявшиеся терпсихорцы решили предотвратить распространение болезни радикальным способом, раз молитвы и служители Официо Медика не смогли им помочь. Каждый год люди с их владений отправлялись рабочими на корабли снабжения. Их, казалось, не в чем было упрекнуть.

Сын Таспаров не очень высоко поднялся в Экклезиархии. Они заплатили целое состояние, чтобы только его не послали в средний город. Терпсихора нуждалась в проповедниках, и для служителей Адептус Министорум не должно было иметь значения, где распространять Его слово, однако за шагом вниз по улью никогда не следовал шаг наверх. Дьяконат принял плату, маркиз Таспар остался в верхнем городе, но великих свершений от него не ждали.

Таспары вцепились в Бастиана, стоило ему появиться на пороге. Он был воплощенной возможностью улучшить отношение Экклезиархии к своему роду.

Бастиан хорошо представлял себе, как сильно терпсихорские дворяне боятся оказаться недостаточно преданными. А герцог Таспар боялся сильнее прочих. Особенно когда попытки продлить жизнь перестали приносить плоды, и он понял, что ближе к строгому суду Императора, чем когда-либо.

Беседа с герцогиней проходила на террасе, накрытой высоким куполом. Помещение пряталось в глубинах дворца, а стекло окружали глухие стены, но иллюзия была создана искусно. Бастиан даже чувствовал легкое движение воздуха, а рассеянный свет походил бы на естественный — знай Терпсихора, что такое солнце. По периметру террасы вились растения — роскошь, какую мало кто мог себе позволить. Стебли оплетали ажурную решетку, проползая в глазницы чугунных черепов.

Бастиан с первых минут понял, что вызвать герцогиню на откровенность не получится. Момент был упущен три дня назад. Сейчас она следила за словами еще внимательней, чем обычно. Однако Бастиану не хотелось покидать Титаниду, оставив незавершенные дела. Таспары скрывали что-то, безусловно, но что? Несет ли это угрозу Экклезиархии?

Он отставил чашку, следя за тем, чтобы жест не оказался слишком резким. В одеянии исповедника он все еще чувствовал себя неповоротливым и занимающим больше места, чем раньше. Оно не было создано для посещения светских раутов.

— К сожалению, ваша светлость, это последний личный визит, который я могу себе позволить, — признался он. — Как исповедник я ограничен в проявлении... дружеских чувств, хотя по-прежнему испытываю их к вам, как и ко всей вашей семье.

— О, я понимаю, — голос у герцогини был сиплый и чуть дребезжащий. — И хотя мне жаль, что наши беседы прекратятся, я верю, что Терпсихора вместе с тем обретет больше, чем я потеряю. А это — главное.

Бастиан смотрел ей в глаза, похожие на блеклые серые пятна, загнанные в плен темных линий, подчеркивающих веки.

— Рихард присутствовал вчера в Базилике Примарис, — продолжала она. — Он был очень впечатлен вашими словами.

В ответ Бастиан смущенно улыбнулся. Вряд ли такую мину он сможет позволить себе когда-либо еще, ему теперь надлежит сохранять вечную строгость. Но он все еще надеялся хоть как-то повлиять на герцогиню, и грозно нахмуренные брови этому бы не поспособствовали.

— Маркиз, наверное, вел погребальную службу по его светлости? — спросил он.

К кому еще они обратились бы, раз проповедник Вален просто не явился?

Зато как легко забыть о нанесенном оскорблении, если обидчик стал исповедником.

— Он молится за его душу и сейчас. Только ваше посвящение отвлекло его. Рихард счел, что его долг — присутствовать там. Общение с вами много для него значило.

— Я хотел бы посетить усыпальницу, ваша светлость, — Бастиан сцепил пальцы перед собой. — Я не смог присутствовать при погребении, но хотел бы попрощаться. Вы не будете против?

— Что вы! Вы окажете нам большую честь, ваше высокопреподобие.

Кажется, она ничего не заподозрила. Желание принести извинения за едва не сорвавшееся достойное погребение герцога не было предосудительным.

Хотя шансы выполнить задание архидьякона таяли на глазах, надежда еще оставалась. Если Рихард Таспар действительно был впечатлен, он — куда более подходящий собеседник.

***

Фамильная усыпальница Таспаров хранила отпечаток долгой истории Титаниды. Каждые четыре витка лестницы нужно было пройти к следующему пролету по темному коридору, по обе стороны которого размещались гробы членов рода. Спускаясь, Бастиан будто перешагивал через золотой век, когда восторг перед Ним вдохновлял сильнее, чем в нынешние времена страх — парализовал. Имена людей, похороненных в вертикальных саркофагах, сохранились только в семейных архивах. Об их деяниях говорили подретушированные фрески, окруженные сияющими завитками растительного орнамента.

Несколькими пролетами ниже начиналась темная эра. Когда вскрылось предательство церковников, Таспары вымарали из истории рода все имена, которые могли опорочить их. Бастиан видел следы сколотых надписей, пустые ниши, из которых извлекли саркофаги, чтобы навсегда предать забвению тех, кто этого заслуживал. Род Таспаров был разветвленным, он просто не мог оказаться чистым полностью, и им удалось удержаться только потому, что они безжалостно сдавали своих.

Здание уходило далеко вниз, этажи приходилось достраивать, постепенно врезаясь в территорию среднего города. Ноги Бастиана ныли от долгого спуска, сапоги, казалось, потяжелели вдвое. Хорошо, что для личного, почти светского визита не было обязательно брать еще и посох. С ним путь занял бы еще больше времени, а к усталости в ногах прибавилась бы ноющая рука.

Стены стали гладкими, темными, и кроме священных образов и родового герба не хранили никаких украшений. Однако постепенно богатство убранства возвращалось, правда, искаженное, как будто на изысканную красоту верхних этажей посмотрели через кривое зеркало. Здесь царили те же мотивы, какими были богаты церкви Терпсихоры. Однако члены семьи Таспаров попирали грешников ногами: отлитые на крышках саркофагов скелеты топтали все те же угловатые фигуры, от которых Бастиана передергивало.

Бастиана сопровождал слуга — сама герцогиня едва ли смогла бы преодолеть этот спуск второй раз за неделю. Бастиан не удивился бы, если бы узнал, что ее несли сюда в паланкине. Оставив слугу ждать на лестнице, Бастиан ступил на последний этаж, вдыхая запах благовоний и прислушиваясь. Акустика была не идеальна, но негромкое бормотание молитвы разобрать все же удалось.

Тело герцога покоилось в отдельной нише, достаточно глубокой, чтобы к гробу могли подойти двое или даже трое. Но голос доносился из алькова в центре коридора, где располагался алтарь. Перед скрестившим руки Императором-Искупителем стояла коленопреклоненная фигура. Услышав шаги Бастиана, молящийся обернулся — но не перестал говорить.

Бастиан замер, сложив ладони в аквилу, и коротко кивнул, показывая, что не собирается отвлекать.

Прошло не меньше десяти минут, прежде чем Рихард Таспар тяжело поднялся с колен. Единственным источником света были многочисленные лампады перед иконой, но все же можно было заметить, что сын герцога бледен, а под глазами залегли синяки. Похвально, конечно, что он молится о душе отца днем и ночью, но… это вовсе не обязательно.

— Ваше высокопреподобие, — Рихард казался растерянным. Он поцеловал перстень — и Бастиан вспомнил, что так и не заказал новый.

— Простите, что помешал вам.

— Что вы, я… нисколько…

— По моей вине вам пришлось еще тяжелее пережить смерть отца, — Бастиан подошел чуть ближе к алтарю, вставая так, чтобы свет отражался от аквилы на груди и ложился на стену напротив. — Мне искренне жаль, что я не смог присутствовать. Поддержать вашу мать… и вас.

Рихарду Таспару было почти пятьдесят лет, но Бастиан не ощущал неловкости. Оба — сыновья герцогов, они были бы равны, живи они по законам света. Но духовный сан исповедника возносил Бастиана на недостижимую для Рихарда высоту.

Впрочем, он всегда чувствовал себя выше. Рихард казался ему человеком, которого создатель безжалостно затушевал на картине, изображавшей блеск терпсихорской светской жизни. Он держался скованно, цитировал неловко, а своего мнения и вовсе предпочитал не высказывать. Обычно Бастиан замечал при встрече подавленное, но все же — восхищение в его взгляде.

А сегодня Рихард испугался.

— Вы, должно быть… хотите прочесть… — Рихард замялся. — Я могу уйти.

Бастиан продолжал смотреть ему в глаза. Пусть короткую передышку он и получил, это не дало отдых ногам. Конечности ныли, хотелось хотя бы прислониться к стене, однако приходилось стоять, не двигаясь с выгодного места.

С места, на котором он одновременно в тени — и на свету. Одновременно перед Ним — и между Ним и Рихардом. Места, которое воплощает угрозу, которую он не допустит в своих словах — и даже в тоне.

— Я верю, что ваши молитвы были услышаны. Вы же знаете, тот, чья душа чиста перед Ним, будет у Его Трона, — еще некоторое время назад подобные слова Бастиан обязательно сопроводил бы улыбкой. Пришлось подавить привычку. — Герцог Таспар показал себя верным слугой Экклезиархии. Я больше беспокоюсь о вас: вы принимали исповедь собственного отца. Иногда бывает сложно отпустить грехи тому, кто… слишком близок. Как и непросто пережить утрату.

— Я сделал все, что был должен…

Вот Марел так не мямлил, когда признавался в своих поэтических этюдах. Легкий стыд — это одно. Чувство вины — совсем другое. Оно безжалостно просачивается сквозь кожу, выступает капельками пота на лбу, дрожит в пальцах.

— Я не сомневаюсь. Как и в том, что Он услышал все, что вы хотели сказать. Тяжело всегда то, что мы не знаем, каков ответ. Каков приговор, — Бастиан понизил голос.

Все титанидцы боятся, что приговор вынесен столетия назад и с тех пор не изменился.

Рихард поднес руку к лицу. Бастиан успел заметить, как дрогнули губы, прежде чем он закрыл их ладонью.

— Никто не должен видеть служителя Экклезиархии слабым, — продолжил Бастиан спокойно. — Неуверенным. Отчаявшимся. Перед лицом врага — или перед лицом смерти, неважно. Но мы люди, правда? Мы можем бояться и тосковать, но открыть это не имеем права. Я готов вас выслушать, Рихард. То, что вы скажете, останется между нами.

Если только он не озвучит нечто, на что Экклезиархия должна будет ответить ударом карающей руки. По правде сказать, глядя на еще сильнее побледневшего Рихарда, Бастиан не верил, что тот может прикрывать какие-то опасные прегрешения своего отца. Скорее уж — что-то, что лишь казалось непростительным самому герцогу.

— Я… все эти годы я… — глухо зашептал он в ладонь, так, что Бастиан едва мог разобрать. — Он раскаивался. Он любил его… — Рихард закрыл глаза.

Сейчас он заплачет, вдохнет — и выложит все, торопливо и путаясь в словах. Бастиан не был искусным дознавателем, но выслушал немало признаний. Одно похоже на другое.

— Мой старший брат, вы знаете, — Рихард часто заморгал. Лицо у него было круглое, с мягкими чертами. Покрасневшие веки выделялись особенно ярко, — умер до того… как пришло время отдавать его в семинарию.

Бастиан кивнул. Он вдруг осознал, насколько холодно в фамильной усыпальнице Таспаров.

Эдикт не вынуждал Рихарда становиться священником. Но почему-то, в возрасте уже двенадцати лет, он бросил академию и попрощался со светской жизнью, с выгодным положением наследника рода… чтобы стать посредственным священником.

— Я… я не знаю, с чего начать, — Рихард всхлипнул. Пальцами провел по глазам, потом торопливо отер ладонь о сутану. — Никто не знал. Почти… только пара слуг и… Пожалуйста, бра… ваше…

Бастиан молчал.

— …ваше высокопреподобие, — выговорил, наконец, Рихард, перестав хватать ртом воздух. — Обещайте, что будете милосердны к матери… Я всю жизнь молил о том, чтобы Он простил их, но…

— Его милосердие должно волновать вас больше моего, — Бастиан сложил руки на груди и торопливо одернул себя. Именно эта поза пугает больше других, напоминая о том, что прощение никогда не бывает полным.

Что прощения как такового не существует.

Бастиан решительно шагнул вперед, из-под света, сыгравшего свою роль, к опустившему плечи Рихарду Таспару.

Все дворянские секреты связаны с семьей, они свято хранятся подальше от чужих ушей. Бастиан получил то, чего добивался: Рихард заговорил и уже не сможет остановиться. Но теперь что-то подсказывало исповеднику, что он вовсе не хочет это услышать.

— Если вы говорили Ему то, что скажете мне, вас ничто больше не должно пугать. Продолжайте.

— После его смерти, после пышных похорон я стал замечать, что родители часто… уезжают вместе. Иногда — бросая все дела, важные встречи, все. Я старался не обращать внимания… Первые годы мне казалось, что так нужно. Потом — что это не мое дело. Мои братья и сестры не обращали на это внимания, но я был любопытен и как-то… спустился тайком следом. Они были одеты как… как простолюдины. Это меня поразило. Из скрытых ворот Джиам, наш слуга, вывел машину — без гербов, без… Обычную, на каких чиновники ездят в среднем городе. Я спрятался в багажном отделении. Меня чудом не заметили…

Он постепенно успокаивался. Вернее, руки его по-прежнему дрожали, но речь стала связной. Бастиану больше не приходилось вслушиваться.

— …там, куда мы приехали, слуги не решились меня задержать. Ведь я был наследником, старшим — теперь — сыном, я… Я настаивал и угрожал. А когда вошел, то… то подумал, что лучше мне было не следовать за ними, — голос Рихарда затих. Ему явно требовалось еще время, чтобы сказать то, к чему он так долго шел.

Бастиан его не торопил.

— Он был там, — вздохнул Рихард. — Седрик, он… был жив и… Трон! Они его прятали, понимаете?

Когда он поднял взгляд, Бастиан испугался, что в его собственных глазах отразится тот самый страх, который никто не должен видеть. Что, если Рихард увидит отражение собственного греха — молчания? Что если поймет, прямо сейчас поймет, что исповедник Вален когда-то был так же изумлен, так же против воли втянут в предательство, так же испуган.

— Почему? — услышал он собственный голос.

— Он был болен, — Рихард ничего не видел. Его поглотили воспоминания, и он не обращал внимания на то, как напрягся его слушатель. — Его смерти никто не удивился. Мы горевали — но мы знали, что… что это должно было случиться.

— Чем… чем он был болен? — Бастиан невольно сделал еще один шаг в тень. Теперь между ним и Императором стоял Рихард, подавленный и не подозревающий, что каждое его слово подстегивает исповедника бежать.

— Он почти не мог дышать. Родители держали его в среднем городе, в помещении, где перегоняли чистый воздух. В строгой изоляции. Ничего не помогало, и… Я знаю, они просто не хотели, чтобы он умер один! — вдруг воскликнул Рихард, и Бастиан вздрогнул, когда голос разнесся под потолком. Он вспомнил о слуге, оставленном на лестнице, и был вынужден положить Рихарду руку на плечо, чтобы заставить говорить тише. — Он бы умер… все равно… Но болезнь продержала его в мире живых еще несколько лет. Ни отец, ни мать не могли предположить, что им придется скрывать его так долго… Они ведь… уже похоронили его и в своих мыслях…

Рихард грузно опустился на колени. Бастиан сам не дышал — воздух холодом обдавал горло. Его тело словно изнутри наполнило раздробленное стекло.

— Когда я узнал… они были в ужасе. Если бы я рассказал кому-то, это бы погубило всех нас. Я не знал, что мне делать, я… Седрик дышал через трубку. Он ничего не понимал, не мог двигаться… и все же… он принадлежал не нам. Эдикт не дает послаблений, не позволяет подмен… Наши родители сделали единственное, что позволило бы Седрику умереть спокойно, но они нарушили закон…

Бастиан сложил руки за спиной. Теперь его пальцы дрожали, и больше всего он боялся, что дрогнет и голос.

Почему он сам никогда не испытывал желания… выговориться? Вот так, со слезами, с комком, вставшим в горле? Ни в семинарии, ни даже перед исповедником Тальером, человеком, один голос которого вызывал трепет?

Почему Рихард считает ужасным грехом то, что сделали его родители, а Бастиан, соучастник такого же преступления, видит себя Его избранником?

Между Бастианом и Рихардом словно прорезалась пропасть, уходящая темнотой далеко вниз, к подножию Терпсихоры. Сходство ситуаций, в которых они оба оказались в детстве, сталкивалось со столь разным восприятием, и… и Бастиан не выдерживал сравнения. Он отвернулся от родителей — а Рихард бросился замаливать их грехи. Он сетовал на то, что его лишили свободы, а Рихард отказался от нее сам.

И сейчас он стоит на коленях перед другим — таким же — подменышем, потому что Бастиан, как и клялся, «призвал к очищению».

— Все, что я мог… это был мой долг — занять его место. Я знаю, что это мало… Поверьте, не было ни дня, чтобы я не вспоминал… что они сделали. Не молил о прощении. Отец… он раскаивался перед смертью, он… ведь они продлили страдания Седрика. Он умер бы… спокойно, на своем месте… никто не взял бы на себя грех.

— Рихард, — Бастиан сжал кулаки за спиной. — Рихард, послушайте меня, — повторил он громче, когда бормочущий священник не откликнулся. — Вы вручили Ему свою судьбу. Когда не знали, как поступить, то обратились к Нему. Не существует более верного шага, чем тот, что сделали вы.

Существует. Искреннее покаяние. Правда. Признание в нарушении эдикта — и смиренное принятие наказания.

Бастиану мерещился сквозняк, пробирающий даже сквозь высокие сапоги. Он забирался под сутану и пронизывал насквозь тело. Нужно было сделать шаг, шаг ближе к свету, к Рихарду, к алтарю, но ноги онемели.

Усилием воли он стряхнул оцепенение.

— «Эдикт об истинной вере» строго регулирует обязанности дворянских семей, — собственный шаг показался оглушительно громким, но при этом неуверенным. — Однако он регламентирует жизнь, а не мысли. Ваши родители не хотели оскорбить веру, но они проявили слабость. Они были достаточно наказаны, разве нет?

— Император не терпит слабости, — сдавленно откликнулся Рихард. Не то согласился, не то по-прежнему думал о чем-то своем. — Седрик страдал еще шесть лет! Шесть лет агонии… Я не думаю, что станет с моей душой, ваше высокопреподобие. Все в Его руках.

— И Он знает, что вы раскаиваетесь.

— Но Седрик? И отец?

— Седрик ни в чем не был виноват. Ваши родители — да. И вы, Рихард. Но не он. Он не был в состоянии принять решение, он не мог ни в чем признаться. Верьте, что его душа нашла покой, и молитесь за душу отца.

Рихард позволил поднять себя с колен.

— А что вы… что вы будете делать? — спросил он неуверенно.

Подвергнет старую герцогиню и ее отягощенного чужим грехом сына запоздалому суду? Выдаст архидьякону?

В мире есть куда большее зло, чем спасение собственных детей. За пределами Титаниды, за пределами всего диоцеза Скарата, люди умирают миллионами, сражаясь с проклятыми тварями и чужаками. Как можно было так погрузиться в себя, что эта борьба кажется далекой, а исполнение эдикта — тем, на чем держится мир?

— Я разделю вашу ношу, Рихард, — Бастиан постарался, чтобы голос звучал мягко. — Публичный суд не спасет ваши души, а искреннее раскаяние — да. Я буду молиться тоже.

— Вы скроете... скроете нарушение эдикта? — пораженно переспросил Рихард.

— Я знал герцога и не раз говорил с вашей матерью. Я всегда чувствовал тяжесть, лежащую на их сердцах, — тяжесть, которую они пытались сбросить, избавляясь от денег. — Страх — порок, который уже поздно искоренять в них. Боль, которую наказание принесет вашим братьям и сестрам, их детям, детям их детей, не будет очищающей ни для вас, ни для герцогини.

— Вы так... чистосердечны, — Рихард окончательно расчувствовался. Чем больше слез застилало его глаза, тем уверенней чувствовал себя Бастиан. — Знаю, это неправильно, но... с моих плеч словно упал камень.

Конечно. Потому что Он не отвечает, а исповедник наделен правом говорить вместо Него. Произносить Его слова, приводить в исполнение Его решения. Бастиан наконец-то смог нормально вдохнуть.

Одновременно в голове завертелась тревожная мысль.

— Эта болезнь, — произнес он негромко и ощутил, как напряглось плечо Рихарда, которое он все еще придерживал, — поразила только вашего брата?

Рихард ответил не сразу. Разговор о детях, будь то близкие родственники или почти чужие, был табуированной темой на протяжении столетий. Вряд ли он допускал мысль, что исповедник Вален воспользуется полученными знаниями как маркиз, а не как священник, но... недаром же истинные имена и фамилии хранили за семью замками архивисты с особым допуском.

— Двое моих племянников умерли от нее. Я не допустил, чтобы их утаили так же, как Седрика. Но один не дожил до поступления, а второй скончался уже в семинарии. Он наказывает нас... — Бастиан уже слышал эти слова, произнесенные другим, почти его собственным, голосом. — Сейчас моя двоюродная внучка... ей почти семь. Муж... ее отец, — запоздало поправился он и вновь покраснел, понимая, что по неосторожности уже выдал, кого из его родственников стоит судить, — не прислушивается ко мне. Я не могу рассказать им... то, что открыл вам. И я боюсь, что они решат поступить так, как велит сердце, а не вера. А сердце слабо.

— Сердце слабо, — повторил Бастиан эхом. — Вы не должны этого допустить. Если вы действительно раскаиваетесь...

— Я не допущу! — горячо заверил его Рихард, хватая за руку. Ладонь была мокрой, и Бастиан внутренне содрогнулся. — Я клянусь, я... я не отягощу их души таким грехом. И вашу... вашу.

Уже больше года Бастиан уговаривает Леонарда спасти Лиз от верной смерти, и вот он советует Рихарду... убить внучку? В животе что-то связалось в тугой узел.

— Я дам вам совет, — негромко начал он, — вы можете воспользоваться им, а можете поступить, как диктует эдикт. Лесье не нарушат закон, если отдадут дочь в Орден Негасимой Свечи. Вы можете обратиться к настоятельнице на Киппусе, время еще есть. Если госпитальерки примут вашу внучку, возможно, у них получится... помочь ей.

Рихард смотрел на него удивленно.

— Мне даже... мне не приходило в голову... — пробормотал он. — Сочтет ли это возможным понтифик?..

— Не знаю, — признался Бастиан. — Главное слово будет за настоятельницей. Сомневаюсь, что понтифик закроет дочери Терпсихоры путь в святые сестры.

Вот если бы у графа Лесье был сын, надежды на спасение не было бы вовсе...

Липкая ладонь сжала его пальцы еще сильнее, не дав Бастиану задуматься, что одного, спасшегося от тяжелой болезни, он все же знает.

— Видит Император, я хотел бы отблагодарить вас... Но что я могу...

— Исполняйте свой долг, — остановил его Бастиан. — Молитесь. Не позволяйте страху превращать слуг Императора в рабов эмоций. Храните тех, кого сможете, от предательства.

«И молчите, — подумал он про себя. Один раз обнаживший душу убедительному дознавателю, Рихард мог поступить так снова. Теперь у архидьякона Дюшера будет новый главный доносчик, и кто знает, как он будет относиться к личным тайнам? — Молчите, или погубите нас обоих!»

***

— На вас лица нет, монсеньор.

Бастиан моргнул и встретился взглядом с Марелом.

Он все еще прокручивал в голове разговор с маркизом Таспаром. Как могло оказаться, что не в одной, а в двух семьях, за всю историю лишь раз или два смешивавших кровь, последние поколения детей страдают от одной и той же болезни? Очевидно, смертельной — ведь Таспары, должно быть, выкупали услуги лучших медиков. Для тех, кому предстояло окунуться в жизнь внутреннего круга благородной семьи, это означало забыть о собственной свободе, но на деньги наниматели не скупились.

Валены — в том числе. Безбедное рабство, вот что ожидало штат крутившихся вокруг Леонарда медиков. Брат рассказывал, что магос Трайфус начал какое-то экспериментальное лечение незадолго до его выздоровления. Однако когда заболела Лиз, оно ей уже не помогло. Трайфус разводил всеми тремя руками и обещал, что, как и в прошлый раз, он найдет выход.

Впрочем, Бастиан знал, что Леонард потерял веру. И что он отдал бы свою жизнь взамен на чудо, которое позволит дочери дышать полной грудью, вот только Император не прислушивался к молитвам.

До сегодняшнего дня Бастиан был уверен, что это их наказание. Что болезнь Лиз, повторяющая симптомы отцовского недуга, но не поддающаяся лечению, — кара за нарушение эдикта. Но ведь Седрик Таспар заболел раньше, намного раньше Леонарда!

— Неужели опасения подтвердились?

— Опасения? — переспросил Бастиан рассеянно. — Нет. Составь отчет для его преосвященства. Напиши, что Таспаров подозревать не в чем, что я… выражаю ему почтение и… ты знаешь.

Дюшер не поздравил новоиспеченного исповедника, не дал ему отеческих наставлений, и Бастиан подозревал, что письмо отправится в мусорную корзину. То есть, конечно, нет. Другое доверенное лицо прочтет его, пометит в архивах, что Таспаров можно пока оставить в покое, и подошьет отчет в одну из необъемных тайных книг.

— Можете на меня положиться, — встревоженно откликнулся Марел, переглядываясь с Гермесом.

Бастиан этого уже не заметил, но снова уставился мимо них обоих. Вскроется ли когда-нибудь его ложь? Теперь придется молиться о сохранении еще одной семейной тайны. Рихард не преуменьшал значимость того подарка, который исповедник сделал ему своим обещанием молчать. Вряд ли он догадается о причинах, но все же…

Он не поступил так, как требовал эдикт, и это могло привести к любым последствиям, от потери недавно обретенного сана до отлучения и смерти, в зависимости от того, при каких обстоятельствах обнаружится обман — и что решит Бару. Кри пусть и другая планета, но все тот же диоцез. Расстояние лишь отсрочит кару.

Бастиан злился на себя. Почему он обещал молчать? Почему пожалел Рихарда, забыл, как опасно позволять себе такие слабости? Предпочесть жалость возмездию — преступление для исповедника. Конечно, он был преступником всегда, но в Терпсихоре было слишком мало людей, которые могли об этом знать. Слишком впечатленный, Рихард может наделать ошибок…

Потому что вспомнил сипло дышащего брата с трубкой в горле, дрожащие и вечно гудящие аппараты магоса Трайфуса у его кровати? Потому что решил простить во второй раз, коли не вышло — в первый? Потому что никогда не верил в силу «Эдикта об истинной вере», получив при этом полное право лично следить за его соблюдением и карать за малейшее отступление?

Это была вспышка страха с его стороны? Или он воспользовался, не задумавшись, единственным оставшимся шансом показать хотя бы одному терпсихорцу, что вера может облегчить душу, а не только отяготить ее?

Он провел пальцами по бровям, хмурясь. Мысли перескочили с опасно пошатнувшейся над бездной карьеры к сути полученных сегодня сведений. Так или иначе, строжайшее соблюдение секретности могло бы скрыть целую эпидемию среди детей Терпсихоры. Молодые родители из знатных родов не делятся тревогами друг с другом, квалифицированные медики — изолированы и работают в тайне, руководствуясь только своими достижениями. Не вызови он сегодня Рихарда на откровение, он никогда бы не узнал, что Леонард и Элизабет — не единственные, кого настигла болезнь!

С другой стороны, все это могло быть ужасным совпадением.

Пока фиакр направлялся к особняку, Бастиан трепал пальцами угол «Диалогов исповедника», вспоминая все, что мог случайно услышать, вращаясь несколько лет в высшем свете. Если это эпидемия, смерти должны фиксироваться в архивах. Когда речь идет о дворянах, летопись рождений и смерти ведет Экклезиархия, и хранится она у проповедника урба, за семью печатями. Прочие попадают в списки Официо Медика, и если бы, например, семьи чиновников охватила какая-то болезнь, об этом давно стало бы известно.

Отравление?

Танцующая с Тенями знала бы, если бы кто-то действовал на ее территории. Или… или нет?

— Гермес! — воскликнул он, и телохранитель подскочил на сидении. — Помнишь эпидемию шесть лет назад?

— Когда сожгли Серые Стены? А то.

— Брат попросил меня спуститься в средний город с благотворительной миссией, успокоить людей, — продолжал Бастиан, как будто не услышал подтверждения.

— Помню, конечно. Я боялся вдохнуть лишний раз, — Гермес откинул черные жгуты волос с лица и поднял бровь. — А что?

— Я ничего не знаю об этом, — робко вставил Марел.

— Еще бы. Ты был заперт в семинарии, — Бастиан, сам не замечая, вцепился в переплет ногтями. — Болезнь пришла через несколько недель после сожжения лодорского культа.

Марел кивнул. Настолько важные новости до семинаристов доходили: речь ведь шла о публичной казни самых страшных преступников, людей, отринувших Имперское Кредо. Все должны были знать, что за мучения ждут еретиков в этом мире, прежде чем их души отведают вечные страдания.

— Люди задыхались за считанные минуты, а их легкие превращались в изюм, — вставил Гермес. — «Легочная чума», так ее и называли.

— Вымерло несколько кварталов, Официо Медика были бессильны. Понтифик объявила случившееся карой Императора за несоблюдение эдикта, — но вместо того чтобы прославлять Его гнев, замяла историю в считанные месяцы, что не ускользнуло от внимания Бастиана. — Мы освящали сгоревшие кварталы. Пепел погибших вывозили за границу города…

— Почему вы вдруг вспомнили? — поинтересовался Гермес.

— Потому что… Неважно. Марел, обратись от моего имени к архивам дьяконата. Может быть, им известно, чем закончилось внутреннее расследование.

К Ваятелю взывать было бы бесполезно, хотя именно его ведомству результаты следствия точно были известны.

— А разве... люди вашего брата не восстановили очистку воздуха?

«Люди вашего брата». Головорезы и наемники. У Бастиана не было настроения улыбаться привычке Марела смягчать факты, не соответствовавшие его представлениям об идеале.

— Восстановили. Но сам посуди, аварии на очистных комплексах порой случаются, вот только смерть так не косила людей в среднем городе со времен Пагубной Порчи. Должно было быть что-то еще. Гермес… ты ведь всегда в курсе слухов. Что говорили после?

— Это когда было, монсеньор… — Гермес, кажется, смутился. — Я могу для вас поспрашивать. Есть у меня пара приятелей. Придется, правда, оставить вас на какое-то время...

— Займись, — кивнул Бастиан.

Он будто тыкался вслепую, сбитый с толку неуправляемой тяжестью собственных мыслей.

Шесть лет назад его больше беспокоила опасность заразиться, чем причины болезни. Тем более что вспышка эпидемии действительно походила на Его кару. Несмотря на пристальное бдение Экклезиархии, грешники продолжали творить нечестивые ритуалы — что, как не это, вызвало гнев Императора? Правда, как опасно подметил Леонард, стоило бы наказать проповедников, недосмотревших за паствой, а не простых горожан.

Слова понтифика о возмездии звучали вполне убедительно, особенно если учитывать личный опыт Валенов.

Так может, болезнь — это и правда Его испытание? Проверка веры, которую семьи Терпсихоры проваливают одна за другой, а значит, не заслуживают прощения.

Бастиан стиснул зубы. Почему он узнал о дочери Лесье за месяц до отлета? Он не успеет во всем разобраться, даже если посвятит этому все оставшееся время. Которого, к тому же, не так много. Впереди Прощание...

Он с неохотой отмел мысль о том, чтобы поговорить с Сайарой. Танцующая с Тенями беспристрастна, только если дело не касается Лиз. Раскрыв ей судьбу старшего ребенка Лесье, он может запустить цепь событий, которые в итоге приведут к их с Рихардом разговору, а там…

Вдруг это опорочит и Валенов? Должен ли он беспокоиться о Лиз больше, чем о себе? Стоит ли надеяться, что застигнутые врасплох Лесье согласятся обменяться опытом? Вообще допустят, чтобы кто-то узнал хотя бы долю правды? Неверно сказанное слово может спровоцировать войну, а война с Танцующей с Тенями — последнее, что нужно Терпсихоре.

Пожалуй, единственным правильным — безопасным — решением было заставить Рихарда публично покаяться. Преступление глав рода Таспаров стало бы общеизвестным, они сгинули бы вместе с Лесье… А там Сайара не оставила бы без внимания казнь двух родов за сокрытие детей от Экклезиархии.

Впрочем, идти на попятную было поздно.

***

Бастиан задумчиво постучал кончиком ногтя по краешку пикта.

— Кто она?

Перед ним на столе лежало три карточки. С одной смотрел полный большеглазый мальчишка с невнятно очерченным подбородком, с другой — мужчина в сутане. По вышивке на его амикте Бастиан понял, что он служит в Церкви Тысяченощного Бдения. И, видимо, уже не один год.

Девушке на третьей можно было дать лет двадцать. Коротко стриженые волосы выдавали в ней семинаристку.

— Ее зовут Аталанта. То есть, на самом деле, не так, но вряд ли она помнит родовое имя так же хорошо, как духовное. И она заканчивает семинарию в этом году. На днях.

Сайара расслабленно сидела напротив, закинув ногу на ногу и покачивая носком сапога. У нее ушло больше недели, чтобы получить эти пикты. Священника, положим, вычислить было просто, а вот проникнуть в стены семинарии святого Скарата…

— Как много у нее шансов оказаться любимицей Ваятеля? — прищурился Бастиан. — Знаешь ли, десятки дальних родственников мечтают, чтобы их пригрел проповедник урба. И все, поди, лезут наверх с невероятным упорством.

— Ее настоящее имя — Жозефина Корвин-Бару, — усмехнулась Сайара. — Она — дочь его сестры.

— Родная племянница? — глаза Бастиана загорелись.

Для служителей Экклезиархии на Титаниде такое родство значило больше, чем родительские узы. Младшие всегда надеялись на покровительство старших, старшие желали закрепиться, заполучив как можно больше преданных союзников. Если тебя любит десяток проповедников, то любят и десятки тысяч их прихожан. Все просто.

— Положил на нее глаз?

— Шутишь! — ухмыльнулся Бастиан. — Готов поклясться, что она — самая примерная из всех семинаристок этого года, что бы там ни было на самом деле. И потому, несомненно, достойна великой чести — быть приглашенной вместе с исповедником на священный мир. Как думаешь?

Сайара пожала плечами:

— Я думаю, что Бару откусит тебе голову. Он как раз выше тебя — ему это не доставит особых сложностей.

Бастиан откинулся в кресле, забирая карточку со стола.

— О, ему понадобится очень длинная шея, чтобы дотянуться до Кри.

Они встретились у Лиз. Это было единственное место, куда Бастиана не сопровождал Гермес. Абсолютное инкогнито было необходимо. Даже если бы Бастиан был готов доверить Гермесу семью так же, как свою жизнь, у телохранителя была запоминающаяся внешность. И хотя Танцующая контролировала подпольную жизнь Терпсихоры, она не была всесильна. Свои ищейки были у всех семей.

Племяннице не стало лучше. Лиз очень напоминала отца. Как и Леонард, она была уверена, что должна выполнить свое предназначение во что бы то ни стало. Она расспрашивала Бастиана о семинарии, делилась своими переживаниями — все они сосредотачивались в духовной сфере, ведь другой жизни у нее не было, — и заходилась кашлем, если говорила больше трех-четырех фраз.

Она сказала, что мечтала увидеть его посвящение своими глазами. «Ты еще увидишь немало посвящений, дитя мое, — проговорил Бастиан, слыша, как перестает дышать Сайара за спиной, — включая, быть может, и свое».

Раньше согласный с братом в том, что Элизабет платит за грех своих бабушки и дедушки, а также отца и дяди — ведь они поддерживают губительное молчание, — Бастиан впервые смотрел на бледную племянницу и думал, а не ошибался ли он все это время. Не ошибались ли они все?

Проницательная Сайара, конечно, заметила метания, отраженные на его лице, но — судя по паре вымученных колкостей — отнесла их к грядущему назначению Бастиана. А тот каждый раз, вдыхая, раскручивал в голове ситуацию за ситуацией: что может случиться, если он скажет о Лесье. К сожалению, он не находил причин, по которым можно поставить под удар три крупных семьи. Кто бы ни лечил дочь Лесье, он не знает лекарства, как и магос Трайфус.

Сайара умела мило и скромно улыбаться, дралась с изяществом ассасина — однажды Бастиан предложил ей спарринг и с позором сдался спустя несколько минут избиения, — и держала в руках ниточки, пронизывающие Терпсихору, словно город был марионеточной куклой. Однако... однако она не была всесильной.

Все говорило о воле Императора — и только слабые сомнения грызли Бастиана. Не ересь ли — допустить хотя бы мысль о том, что грех Валенов на самом деле не повлек возмездия?

Как можно сомневаться в Нем?

— Куда мне перевести деньги? — ровно спросил он.

— Вложись в концерн Крайтона перед отъездом. Не сомневайся, твои деньги будут чисты.

Он и не сомневался, что отмывание денег — то, в чем Сайаре нет равных, хотя ему еще не приходилось убеждаться в этом на практике. Раньше он не пользовался широкими возможностями Танцующей с Тенями — Экклезиархия осуждала междоусобицы, и ему не хотелось получить пятно на репутации. Хотя бы такое, о котором знал только он. Сайара не скрывала, что священники, как правило, не обращаются к Театру, особенно — те, чьи имена на слуху. Слишком многого они могут добиться своими силами, чтобы просить о помощи чужих тайных агентов.

Бастиан — воистину диковинный клиент, в таком случае.

За стенкой хрипела Лиз, но здесь было тихо. Хотя Сайара, подумал Бастиан, наверняка слышит сиплое дыхание своей дочери, даже когда находится у себя в поместье.

— У меня есть еще просьба, — Бастиан погладил пальцами бородку. — И, прежде чем я расскажу, какая, знай: я заплачу столько, сколько скажешь. Все, что у меня есть, если нужно.

— Заинтригована, — коротко откликнулась она.

Сегодня на ней была скромная серая ряса младшей администраторской чиновницы. В Викус Министериус, где глубоко под многочисленными министерствами и управлениями прятали Элизабет, она спокойно могла пройти по улице, не привлекая внимания. Ни косметики, ни украшений. Грим сделал ее лет на семь старше, а на лице будто оставили след бессонные ночи.

— Я знаю, что ты не контролируешь все обращения лично, однако у твоих агентов должна храниться информация о том, кому и когда оказывали услуги, — Бастиан снова начал стучать пальцем по краю пикта. — Я хочу, чтобы ты подняла все случаи, когда Театр Теней просили вмешаться в летопись рождений. В архивы Экклезиархии. Как наши с Лео родители.

Сайара прищурилась.

— Не говоря о том, что это действительно может занять вечность, — заметила она холодно, — существует этика. Ты хотел бы, чтобы я продала тебя Бару?

Он нервно повел плечом.

— Последние пятьдесят лет, — предложил он и поправился: — Семьдесят. Я сделаю все для тебя и Театра, что не будет противоречить священному долгу.

— Много ли мне надо будет от тебя на Кри? — она скривила губы, понимая, что не отшутится. — Бастиан, нет.

— Неважно, сколько времени это займет. Ты сможешь прислать доверенного агента на Кри, путешествие в рамках диоцеза не так сложно совершить. Пусть...

— Бастиан, нет, — перебила она, не повышая голос. — Меня просят и о куда более утопических вещах, но никто не может знать все. Даже я. Это нарушает баланс.

— Чего ты боишься? Что я, сидя на захолустной планетке, нарушу порядок в Терпсихоре? — рассердился Бастиан. — Что я воспользуюсь им ради собственного вознесения?..

— За этим ко мне и обращаются, — строго ответила Сайара. Сейчас она выпрямилась, положила руки на колени, и вся ее поза говорила, что она хочет прекратить разговор немедленно. — Ты — исповедник. Твоя власть, по сравнению даже с властью Лео, практически безгранична. Кто между тобой и кардиналом астра? Проповедник урба и понтифик, — она отогнула два пальца. — И все. Я не дам тебе в руки оружие, с которым ты сможешь превратить жизнь десятков семей в ад, чего бы ты ни хотел на самом деле.

Бастиан стиснул зубы.

— Разве ты не должна быть менее прямолинейной? — процедил он.

— Есть разные стратегии ведения переговоров, — она покачала головой. — А ты не хочешь слышать просто «нет», Бастиан.

— Я не собираюсь устраивать второе Покаяние! — он сжал кулаки. Она хоть понимает, что говорит? Он ненавидит цепи, сковавшие Титаниду, так сильно, как только может ненавидеть Его слуга!

Впрочем, она не знает. Никто не знает.

Бастиан замолчал, собираясь с мыслями. Он не рассказывает ей о Таспарах и Лесье, руководствуясь схожими подозрениями. Они — не близкие родственники, они знают тайны друг друга, вот и все. Причем она знает куда больше тайн.

— Я не хочу второго Покаяния, — повторил он. — Я хочу защитить Терпсихору, как и ты.

— Ты — исповедник, — тоже повторила она. — У тебя не меньше возможностей, чем у меня. Я поддерживаю баланс, подставляя под чужие ножи тех, кто заходит слишком далеко в стремлении возвыситься. Вот чем я занимаюсь. Найти для тебя девчонку, чтобы ты мог отомстить Бару? Да. Подать тебе сердца и души тех, кто заслуживает костра… это ваш долг — искать их.

— Наш? — переспросил он холодно. — Святой Церкви, ты имеешь в виду. Разве не твой долг — помочь ей?

— Именно поэтому Театр Теней обычно не заключает договоров со священниками, — она поднялась, взяла пикты со стола и протянула руку за тем, который Бастиан до сих пор держал.

Губы Бастиана дернулись, а потом лоб разгладился — и он улыбнулся ровно и спокойно, как будто обсуждал новую оперу или вкус вина:

— Моя просьба бессрочна. Я знаю, что ты не используешь капитал Лео для Театра, а мне деньги не нужны. Я даже готов предложить тебе больше. Не думаю, что слово исповедника никогда тебе не пригодится.

Он протянул пикт. Какое-то время они оба держались за квадратную карточку, с которой, поджав губы, смотрела коротко стриженная девушка с бледной кожей.

— Не верю, что ты готов продать свою веру, Бастиан.

— Ты ведь поэтому открылась нам с Леонардом, — он приподнял бровь. — У тебя есть наша тайна, так пусть будет еще и крепкая связь с Экклезиархией, таков был твой план? Наверняка это не первый раз, когда Танцующая берет исповедника за горло. Я готов дать тебе этот шанс.

Радужка глаз Сайары к зрачку становилась золотисто-бежевого оттенка. Бастиан всегда любовался завораживающим переходом в этот редкий на Терпсихоре и красивый цвет.

— Прости, — так же спокойно ответила Сайара, отворачиваясь. — Но я не хочу, чтобы мы поссорились перед твоим отлетом.

Что ж. Порой тайны сплачивают, но — не в этот раз.

Ей просто стоило сделать, что он сказал.

***

Танцующая с Тенями была музой войны в Терпсихоре. Войны тайной, прикрытой праздной жизнью, никогда не заканчивавшейся. Тысячелетия назад, во времена Покаяния, сейчас — Танцующая с Тенями открывала дворянам поле для битвы. Дворцы годились только для словесных перепалок; дуэли регламентировались — о них знал весь свет. Но власть, богатства и благосклонность Экклезиархии дворянские роды делили не на светских раутах. Не было ни одной семьи, которая хоть раз не обратилась к Театру. Танцующая могла откликнуться, а могла промолчать, удерживая баланс, могла подстроить неудачу или помочь — за немалую плату, разумеется. Совершая преступление, ты должен чувствовать его вес — на сколько облегчились карманы, на столько потяжелело на душе.

Бастиан находил любопытным, что архидьякон Дюшер рассуждал схожим образом: чем больше ты совершил вольностей, тем больше должен заплатить за возможность испытать облегчение.

Легенда Театра Теней гласила, что первая Танцующая была Его избранницей. Ученицей святого Скарата, которой он завещал сохранять город — тогда еще единственный город-улей на планете — от хаоса. Не от Великого Врага, заговорить о котором не посмел бы самый известный вольнодумец Терпсихоры. От хаоса, в который могут повергнуть улей благородные дома, если каждый будет действовать, как ему угодно.

Эта легенда официально отвергалась Экклезиархией. У святого Скарата не было учеников, кроме тех, чьи имена сохранили летописи. Святой Скарат требовал открытости и честности перед Богом-Императором и губернатором планеты, Его избранником на Титаниде. И, конечно же, не терпел закулисных игр. Напряженные отношения, складывавшиеся между Театром Теней и Экклезиархией, поддерживались не только поэтому. В своих «играх» агенты Танцующей не стеснялись использовать духовенство.

И, конечно, личность Танцующей всегда оставалась тайной. Больше мистической фигурой, чем настоящей женщиной. Большинство просителей, выходя на связь с агентами Театра, были уверены, что никакой Танцующей с Тенями не существует.

А пока они так думали, она застегивала крючки на перчатках или пила вечерний чай со своим супругом Леонардом Валеном.

Когда Бастиан вышел из семинарии, они уже были женаты. Когда впервые встретились — она носила Лиз.

Сайара рассказала ему не сразу, а только три года спустя. У Леонарда тогда было тяжелое время. Отец переложил на него множество обязанностей, которые раньше исполнял сам, он только получил Печать — и стал присутствовать на заседаниях Коллегии. Несмотря на годы, потраченные, чтобы научиться распоряжаться ресурсами и влиянием, Леонард был не так хорош в дипломатии. Терпсихора любила хитрецов, а Леонард гибким не был.

Специально или нет, Сайара позволяла Бастиану подозревать себя. Он допускал, что она сама попросила Леонарда проговориться раз или два о знакомствах и необычных связях жены. Пусть брат и был немного наивен, но умел хранить тайны — на то, чтобы стать нерушимым ковчегом для секретов, у него было очень много лет.

По традиции Бастиан принимал их исповедь — как это было принято в благородных семьях. Ты одновременно и признаешься в грехах, и убежден, что они не покинут пределы семьи. Если, конечно, речь не идет о ереси. Шесть, пять сотен лет назад Экклезиархия не допускала таких поблажек для дворян, но постепенно паутина родственных связей оплела и ее. Бастиан находил эту лазейку развращающе удобной: так Леонард мог быть искренним. Их с братом связывал нарушенный эдикт, но Бастиан был уверен в чистоте его веры. Как и своей.

На одной из таких исповедей Сайара открылась ему — постфактум Бастиан понимал, что это был спланированный шаг. Тогда же он был уверен, что именно его речи пробудили в ней желание открыть правду. А еще — он был поражен, поскольку, как и многие, считал Танцующую тщательно поддерживаемой легендой.

Урожденная графиня Шахри, Сайара происходила из не самого влиятельного рода. Не только сестры фамулус, но и родители наверняка были в ярости, когда их сын принял решение заключить невыгодный брачный союз. Они и не догадывались, насколько он на самом деле был выгодным...

Однажды Бастиан спросил брата, что заставило его жениться и растить ребенка с той, кто живет предательствами и убийствами, пусть и совершенными чужими руками. «Она делает для Терпсихоры больше, чем Коллегия, — проворчал тогда Леонард. — Я не так ограничен, как тебе хочется думать».

Близкие отношения с проповедником были ей выгодны, только поэтому Бастиан оказался среди тех немногих, кто точно знал, что Танцующая с Тенями существует. А вовсе не благодаря своему красноречию на семейных вечерах. К сожалению, вряд ли он мог успешно шантажировать невестку, и не только потому, что ее агентурная сеть оплела верхний, средний и даже нижний город.

Они были связаны тайнами слишком крепко.

5

Брасс

Дети Терпсихоры

Все, что тебе будет нужно

Бастиан остановился у двери и активировал передатчик рядом. Несколько минут он прислушивался к легкому шипению из динамика и только потом повернул рычаг, пробудивший открывающий механизм. Звук, знакомый с детства: тайные апартаменты Валенов, где прятались предыдущие поколения детей, перешли Леонарду по наследству.

Правда, в детстве Бастиан не покидал жилых комнат, только слушал издалека, как родители запирают дверь.

Огромное пространство между верхним и средним городами улья занимали энергетические магистрали и склады. Лабиринт переходов, лифтов и шахт порой становился непроходимым: здесь сплетались тоннели, трубы и конвейеры. Единственными живыми душами были гвардейцы из благородных домов, охранявшие территории своих господ, и их аугментированные звери-спутники.

Викус Министериус опоясывал сердце столицы. Территорию делили разные семьи, в том числе Валены: размер и важность секторов зависели от того, какие артерии Терпсихоры кто контролирует. И хотя Администратум уже несколько поколений крепко держал в руках род Бару, Валены сохранили власть над большинством исполнительных институтов. Да и в среднем городе большинство мануфакториев пользовались их протекторатом.

Формально мануфактории принадлежали планетарному правительству, но их бюджет формировался за счет благородных домов, а не государственной казны. Чем ты богаче, тем больше от тебя зависит. Как мрачно говорил Леонард, набивая трубку, тесная связь с производственным сектором плохо отражается на репутации Валенов, и это заметно даже на заседаниях Коллегии. Большинство рабочих так или иначе проникалось особым чувством к Культу Омниссии, и вернуть их в истинное лоно Церкви было уже не так легко.

Именно поэтому его семья не могла завоевать первенство в Терпсихоре вот уже несколько поколений. Показатели веры на подвластных ей территориях всегда были ниже, чем в секторах, принадлежащих Бару. Бастиан не раз видел эти статистические данные, работая на архидьякона. Дюшер обычно вздыхал, глядя на безжалостные цифры, и качал головой. Ситуация была безвыходной: сколько ни посылали проповедников в неблагонадежные районы, шестерню что облеченные властью вассалы Валенов, что простые подданные творили чаще аквилы.

Тем не менее, именно контроль над мануфакториями позволял Валенам легко распоряжаться межуровневым пространством. Спрятанные здесь апартаменты ни разу не были раскрыты. Даже энергия, требовавшаяся на их поддержание, была учтена в базовых расчетах. Мануфактории потребляли столько, сколько было указано в документах, никаких «лишних» трат. По всем документам, этого места просто не существовало.

Снаружи было темно и ужасающе сухо. Воздух царапал горло. Тянущиеся вдоль стен кабели и тусклые оранжевые светильники — вот и все, за что мог зацепиться взгляд.

Страж закрыл за ним дверь, и Бастиан прислушался к стуку запирающего механизма. Истинное родовое гнездо Валенов охранялось воинами, полностью отдавшими себя служению. Аугментированное тело помогало им подолгу стоять на посту, не нуждаясь в отдыхе и питании, а выкупленные у терпсихорских механикумов ограничители лишали их возможности покинуть пределы охраняемой территории. Попытка сделать шаг в коридор следом за маркизом Валеном остановила бы сердце стража.

Большинство слуг, ухаживавших за Лиз и поддерживающих порядок в тайном доме, тоже не могли его покинуть.

Недолго — пока снова не начнется частная территория — Бастиану предстояло идти одному. Несколько защитных дверей и подъемников — и он оказался в паутине коридоров, лежащих непосредственно под Викус Министериус. В отличие от подобных районов среднего города, здесь было в целом безопасно. Ничем не отличимый от гвардейца, Бастиан шел по тесным коридорам, встречаясь только с сервиторами и реже — с младшими клерками, посланными за чем-нибудь в полузабытые архивы в глубинах министерства.

Гвардейская цепь, символ его служения Валенам, исключала любые вопросы: он был всего лишь патрулирующим сектор стражем порядка. Это прикрытие работало уже много лет, им пользовался еще отец.

Короткий меч, шлем и нагрудник, лазерный пистолет на поясе — нехитрая, но надежная маскировка одновременно делала его непримечательным и избавляла от разговоров по дороге.

Разве что киберкрысу в прогулку по подземельям верхнего города он с собой не брал. Возможно, с ней он больше походил бы на стража сектора, но дрессировка и забота о таком питомце отняли бы слишком много времени.

Наконец Бастиан оказался снаружи. Если бы он не знал досконально каждый сантиметр дороги, то ни за что не сказал бы, что это так: вечер в улье ничем не отличался от утра или дня. Запрокинув голову, он уставился в переплетение труб над головой. Дышалось, разве что, чуть свободнее, и только. В этой части верхнего города у служащих при всем желании не было бы возможности увидеть небо. Наверное, это хорошо отражается на статистике архидьякона Дюшера.

Переулок, в который он вышел, не значился на картах Викус Министериус. Он прятался между стенами двух управлений, а над ним нависал еще один корпус. Это было тихое место: через несколько метров переулок поворачивал и упирался в закрытый контрольный пункт. Кристалл, открывавший проход внутрь, был только у членов семьи Валенов. Бастиану предстояло снять там гвардейскую броню, принять новую личину, а затем — отправиться к нанятой машине.

Дорога была исхоженной. Сайара обычно пользовалась маскировочным полем, Леонард наверняка — тоже, Бастиан же повторял путь своих родителей. Всего три стены отделяли его от широкого проспекта, на который сейчас выходили закончившие работу министерские чиновники.

Более престижной службы, чем в верхнем городе, нельзя и представить, но и требования высоки: те, кто работал здесь, полностью отдавали себя делу. Во время служб, которые он за последние годы не раз проводил в Викус Министериус, Бастиан обращал внимания на их лица. Они были лишены выражения и не становились вдохновеннее во время молитвы.

Заворачивая за угол, он не ожидал никого встретить, и уж тем более — никого вооруженного. Здесь не проходили маршруты патрулей, сюда незачем было идти клеркам, о том, чтобы это место не привлекало внимания, заботились люди Леонарда. Это означало, что его не хранили в строжайшей тайне — любая тайна манит погрузиться в нее поглубже. Но и случайные встречи были исключены.

Бастиан замер, держа руку на эфесе — вместо того чтобы схватиться за лазпистолет. Разумеется, о холодном оружии он вспомнил в первую очередь, даже когда между ним и тремя фигурами в конце переулка было расстояние как раз для выстрела.

Мгновение спустя на него смотрели два черных дула.

Двое мужчин и женщина, лица которых закрыты масками. Закон разрешал носить оружие лишь дворянам и их охране, а также тем, кто был благословлен на то Империумом: военным, священникам, арбитрам. Эти трое не были гвардейцами Валенов, и уж тем более не воплощали Закон.

А бандитов, отнимающих кошельки в чиновников на темных улицах, в верхнем городе не водилось.

Первое, что заметил Бастиан: на них не было изящной, гибкой брони агентов Театра. Он не питал иллюзий: то, что Леонард женат на Танцующей, не значило, что у всех Валенов есть иммунитет в войне домов. Театр огромен, и стать случайной жертвой не меньше шансов, чем быть заказанным.

— Ну, что я говорил? — насмешливо сказал один из них остальным. У него был грубоватый акцент, характерный для жителей среднего города.

Бастиан мешкал еще секунду, прежде чем, вытягивая меч из ножен, броситься вперед. Несколько метров между ним и троицей он собирался сократить любой ценой: укрытий здесь нет, придется навязывать ближний бой.

По нему открыли огонь — и он пожалел об оставленном розариусе. Сияние конверсионного поля защитило бы его... правда, выдало бы первому встречному. Когда выстрелы лазера лизнули броню, Бастиан ощутил телом жар. С виду обычный, его форменный доспех был дополнительно укреплен — чтобы пробить его, понадобится не один выстрел. Но все же эту встречу не назовешь приятной.

Ему могла помочь только скорость. И тот странный факт, что это он застал врасплох наемников, а не наоборот.

Он сорвал шлем, непривычно ограничивавший обзор, и швырнул его в лицо женщине, а мечом ударил того наемника, что был ближе. Снова опасно обжигающее тепло растеклось по груди, и Бастиана это подстегнуло. Сталь вошла в бедро, как он и рассчитывал: между нагрудником и щитком на ноге. Бастиан резко дернул рукой вверх, и один стрелок упал и завыл, пытаясь зажать рану ладонью.

От удара в спину Бастиан отделался одним из тех приемов, которым учил его Гермес, — когда к умелому фехтованию прибавляешь кулаки и окованные железом сапоги. Женщина отлетела в сторону, но кинжал не выронила. Бастиан выбил оружие у последнего оставшегося на ногах наемника, воспользовавшись его замешательством.

Почему они так удивлены, что высокопоставленная жертва готова постоять за себя?

Кровь стучала в висках, Бастиан тяжело дышал, только сейчас осознавая, сколько шансов было бесславно умереть от выстрела в голову.

Наемник не потянулся за выроненным пистолетом, он отскочил назад и выхватил меч, гвардейский, как у Бастиана, но с оплавленным гербом на эфесе.

«Лучший мечник священства», как любит говорить Гермес. Самое время проверить.

— Так ты — новый дружок Брасса? — прошипела женщина, повторяя попытку обойти его, но уже осторожнее. Острие меча Бастиан направил на второго наемника, а ее провожал взглядом.

Они понятия не имели, кого здесь встретят! Брови Бастиана невольно поползли вверх.

Первая жертва скулила неподалеку.

У стены, заметил он вскользь, небрежно лежал трос — судя по всему, брошенный или обрезанный. Может ли быть, что они вовсе не устраивали засаду? Тогда — что они здесь делали?

Ничего законного, судя по всему.

— Брасс — труп. Нам делить нечего. Разойдемся? — шевельнулась ткань маски. Наемник щурился, глаза бегали с лица Бастиана на раненого напарника.

Единственный Брасс, которого Бастиан знал, был очень живуч, и у него не было ни одной причины находиться поблизости. Так или иначе, предложение было уловкой. Может, они и не знают, с кем встретились, но на Бастиане одежда гвардейца. Кто позволит уйти такому свидетелю?

Бастиан качнул головой:

— Можете покаяться перед смертью. И для ваших душ будет лучше, если вы скажете, кто привел вас сюда.

Эти трое должны умереть. Они раскрыли путь, который не вызывал никаких подозрений десятки лет. По крайней мере — часть этого пути. И даже если они искренне удивлены, если не имеют представления, кто он, они не должны выжить после такой встречи с исповедником Валеном.

Мечи столкнулись снова, совсем рядом с затылком чиркнул кинжал, срезая прядь волос. Снять шлем, вскользь подумал Бастиан, было не лучшей идеей. Но между ним и потенциальными убийцами так долго стоял Гермес, что Бастиан до сих пор не верил, что втянут в обычную драку на темной улице.

Осознавая риск, он все же схватил женщину свободной рукой за пояс — пряжка звякнула о защитные пластины на перчатке — и дернул вперед, отступая на шаг в сторону. Она пролетела перед ним, прямо под меч своему подельнику, и тот едва успел изменить траекторию удара.

Вскрик за спиной заставил Бастиана остановиться. Прежде чем он обернулся — а он собирался обернуться, пока противники заняты друг другом, — раненый наемник выстрелил на голос.

Бастиан успел увидеть, как упал вышедший из-за угла человек в мешковатой темно-серой рясе. Его спутник — слишком много гостей здесь сегодня — бросился назад, но следующий выстрел попал ему чуть выше колена. Его ноги подломились.

Приподнявшись на локте, стрелок одной рукой сжимал лазпистолет, другой — рану. Бастиан отсек ему голову, и это секундное отвлечение стоило ему контроля над остальными противниками. Развернувшись, он принял удар кинжала на меч и краем глаза заметил движение тени на стене.

Не он один.

— Кончай его, Ласка! Что ждешь? — заорал тот, что пытался примириться пару минут назад.

Бастиан вскинул голову.

— Ласка? — повторил наемник.

Со стены, качнувшись, упало тело. Что ж, судя по всему, Ласка им не поможет.

Смерть подельницы на мгновение выбила нападавшую из колеи, и меч Бастиана вспорол ей горло. Кровь хлынула так, что пришлось отскочить, чтобы не испачкаться. Характерный звук лазерного выстрела заставил его сердце замереть на секунду. Он обернулся к последнему оставшемуся в живых бойцу. Тот целился в него, но не стрелял. А спустя секунду качнулся, и Бастиан наконец-то разглядел дырку в черной маске, закрывавшей лицо.

Стреляли, должно быть, сверху. Бастиан внимательно оглядел стены, но тот, кто решил ему помочь, не собирался выдавать себя.

Мысли плохо слушались Бастиана, он нервничал и злился сильнее с каждой секундой, и только сиплая просьба о помощи выдернула его из мечты, в которой он вытряхивает из Брасса душу.

Сердце Бастиана тревожно екнуло. Двое, вышедшие из управления, чтобы… чтобы — что? В укромном проулке, упирающемся в ворота КПП, можно было остаться наедине. У клерков строгое расписание, и нет свободной минутки, чтобы поболтать о личном. Так что есть тысячи причин, по которым эти двое могли заглянуть сюда в короткий срок между работой и вечерней службой. Бастиан всегда помнил об этих причинах — и именно поэтому уходил от Лиз раньше, чем заканчивалась дневная смена.

Мужчина и девушка. Один — мертв, другой хватило сил отползти чуть назад, и теперь она лежала, комкая рясу. Судя по цвету и качеству ткани, их ранг был невысоким.

— Мы не хотели ничего дурного, — всхлипнув, выдавила она. Тонкие губы дрожали, слезы заливались в рот. — Пожалуйста… он жив, да? Он…

Рука, сжимавшая меч, дрогнула. Чего он точно не может себе позволить, так это живых свидетелей. Нельзя исполнять роль стражника дальше, нужно поскорее прибраться здесь. Он уже далеко от убежища, но путь скомпрометирован, и сейчас Бастиан мог принять только одно решение.

На какой-то миг ноги стали ватными. Бастиан сделал несколько шагов к жертве и опустился на одно колено. Понять по прожженной в одежде дырке, насколько серьезной была рана, он не мог, но на всякий случай осторожно обхватил женщину за плечи, помогая сесть. Она завалилась на бок, опираясь на его руку.

— Он… — начал Бастиан и вздрогнул. Мимо его головы свистнул лазерный заряд и пробил ей лоб. Она обмякла, повиснув у него в руках и запрокинув голову. Рука, лежавшая у Бастиана на локте, соскользнула и ударилась о рокрит.

Он обернулся, но по-прежнему не увидел никого на стенах.

Сердце, истерично заколотившееся в момент выстрела, постепенно умеряло стук. Бастиан протянул руку, коснувшись мокрых век, и опустил их.

— Я прощаю тебе все грехи и неосторожные желания. Бессмертный Император примет тебя сегодня у Своего трона.

Он отдернул пальцы и нервно потер ими, хотя жесткая ткань перчатки не пропустила слезы. Выпрямляясь, Бастиан уже был абсолютно уверен, кто прятался в темноте, помогая ему. Этот человек убил невинного свидетеля, а значит, пришел на помощь не герцогскому гвардейцу, а маркизу Валену.

Бастиан огляделся и скривился. Чудо, что на стрельбу и крики не сбежались еще… лишние свидетели. С другой стороны, это место потому и было выбрано, что оно безопасно.

И кто сделал его опасным, Бастиан тоже уже знал.

***

Остаток дороги показался ему бесконечно долгим. Доплатить водителю, чтобы он ехал быстрее, Бастиан не решился. Он выглядел как чиновник, а не как дворянин, и было бы подозрительно сорить деньгами.

Он потерял много времени, затаскивая тела в ворота КПП, каждую секунду ожидая, что из министерства выглянет еще одна влюбленная пара. К счастью, нападавшие не позаботились о том, что им может понадобиться подмога. Или та была уже мертва, или их было всего четверо. Ни сам Бастиан, ни его отец никогда не оказывались в столь шатком положении.

Больше, чем собственная жизнь, Бастиана волновало то, что кто-то раскрыл путь, долгое время служивший надежной тайной дорогой. О ней не знал даже Театр — в те времена, когда Танцующей была наставница Сайары.

Темно-бурые пятна у ворот говорили сами за себя, но Бастиан оставил уборку истинному виновнику случившегося. Тела он ему не доверит, а в остальном — пусть сделает хоть что-то! В верхнем городе нет места грязным убийствам, именно поэтому все преступления совершались тихо и по возможности бескровно. Защитники порядка не оставят дело без внимания, если заподозрят что-то, но не отмывать же кровь с рокрита.

К тому времени как Бастиан, уже избавившийся от маскировки, вошел в свой кабинет через тайную дверь, он все еще не смирился с этой нелепой ошибкой. Улететь, оставив Леонарду в наследство страх за жизнь дочери? Двух младших клерков не хватятся, бандиты из среднего города никому не интересны, но если хотя бы крупица информации просочилась...

Он поправил новый перстень и разблокировал дверной замок.

Марел услышал его шаги по лестнице и вышел из своей комнаты — для кельи она была слишком просторной, для покоев — скромной, но главным преимуществом было то, что она выходила на лестницу. Марел как будто нарочно слушал, когда же появится наставник, и тотчас появлялся с каким-нибудь важным сообщением.

— Монсеньор...

Дыхание Бастиана все еще было учащенным, но он постарался не выдавать волнения.

— Для вас передали письмо...

— Позже, Марел, — остановил его Бастиан.

— У вас... у вас кровь? — ахнул секретарь, и, проследив его взгляд, Бастиан рассеянно коснулся пальцами волос. Все же он был не слишком внимательным, слишком торопился, чтобы полностью привести себя в порядок. Хорошо бы Марел как обычно оказался слишком внимательным и обнаружил какое-нибудь маленькое пятнышко.

— Где Гермес? — вместо ответа спросил он.

— В тренировочном зале. Ушел туда несколько часов назад и с тех пор не показывался, — протарабанил Марел. — Монсеньор, с вами точно все в порядке? Я...

— Все в порядке, — ответил Бастиан немного резко. — Не беспокой нас какое-то время.

Взволнованный Марел провожал его взглядом, но, конечно, не пошел следом. Не то чтобы он не умел не задавать лишних вопросов, но все же жаль давать ему повод для переживаний. Вот он точно не умеет скрывать эмоции.

***

Разумеется, внизу никого не было. Бастиан остановился посреди зала, изучая взглядом следы, оставленные за время многочисленных тренировок. По царапинам и стертостям было видно, что упражнялся с мечом исповедник Вален не меньше, чем молился.

Он полагал, что полученные навыки пригодятся ему, только если когда-нибудь — убереги Император — враги человечества дотянут свои гнилые щупальца до Титаниды. А не в узком переулке, в стычке с обычными головорезами.

Он ждал, не считая минуты, но прокручивая в голове каждый миг стычки. Некто заманил эту троицу в тупик, заставил спуститься, обрезал трос. Они не могли ни пройти в ворота, ни выдать себя, сунувшись в министерство. Они просто ждали, пока Ласка разберется с негодяем и вытащит их, и тут...

Так нелепо. Так раздражающе неуместно.

Как Бастиан и рассчитывал, Гермес, не церемонясь, распахнул дверь в тренировочный зал, собираясь оказаться там, где, по мнению прочих, и был все это время. И замер, занеся ногу и не решаясь все-таки поставить.

— Вы-ы-ы здесь, монсеньор, — протянул он. Он заполнял собой весь дверной проем, но угроза исчезла из его фигуры. Пожалуй, впервые Бастиан видел своего телохранителя в замешательстве. — Не думал, э-э… вас тут увидеть. Хотите размяться?

— Закрой дверь и подойди, — распорядился Бастиан, отворачиваясь.

— Вы-ы-ы… — снова выдохнул Гермес и замолчал. Бастиан услышал шорох аккуратно закрывающейся двери. — Я слишком задержался, да?

— Да.

Судя по звуку шагов, Гермес подошел — и встал прямо за спиной.

— Если вы догадались, могли бы тела не трогать, — начал он. — Не ваша, вроде, забота. Я теперь их не выковыряю из той шарашки, там только взрывчатка поможет…

— Знаешь, что — не твоя забота? — сквозь зубы процедил Бастиан. — Тайно преследовать меня.

Гермес вздохнул.

— Вот уж возражу. Вы, конечно, можете думать, что хотите, но я отвечаю за то, чтобы с вами ничего не случилось. Я все шесть лет вас водил, и вы ни разу ничего не заподозрили. Никто не заподозрил…

— Водил? — переспросил Бастиан мрачно. — И куда же ты меня водил, Гермес?

Он понизил голос так, что телохранитель едва мог его слышать, и положил руку на эфес.

— До того переулка. Внутрь не совался, хотите, Императором поклянусь?

Бастиан молчал. Гермес должен понимать, зачем его нанимателю — более того, как ни крути, духовному наставнику — покидать особняк, поддерживая абсолютное инкогнито. По сути, в Терпсихоре этому могла быть только одна причина.

Гермес, конечно, будет все отрицать, и в этом он прав. И уж тем более Бастиан не собирался казнить его за эту авантюру — это был бы хороший показательный пример, вот только его никто не увидит, а исповедник останется без телохранителя перед полетом на Кри.

Но оставить без внимания самовольное преследование он тоже не мог.

— Мне ваши тайны не нужны, — не выдержал его молчания Гермес. — Но я облажался, это да.

Приходило ли ему когда-нибудь в голову, что существуют причины, почему даже самые верные слуги никогда не посвящены во все семейные дела? Не потому, что главы родов поголовно капризные параноики, а потому, что нельзя случайно протянуть даже тонкую ниточку из одной жизни в другую.

— Я знать ничего не знаю, — кажется, Гермес терял терпение. — Да, у вас все отлично продумано. Я в первый раз вас даже потерял на подходе к Викус Министериус. Но это же опасно. Театр, шпионы других домов. А что если не я один такой внимательный?

— Внимательный? — Бастиан раздраженно хмыкнул и развернулся на каблуках. Гермес не мог бы служить образцом того, как полагается выглядеть виноватым слугам. — Ты притащил туда тех головорезов!

Гермес тряхнул головой, пытаясь забросить за плечи скрученные жгуты волос:

— Я с ними хотел разобраться до того, как вы выйдете! Меня Ласка продержала слишком долго, и все, а так бы…

— Что — так? — скривился Бастиан. — А свидетели? Женщина, которую ты убил?

— Я за нее помолился, — пожал плечами Гермес.

Хлесткий удар по щеке не был сильным, но перстень все же содрал кожу. Гермес стер проступившую кровь.

— Слушайте, или я ее убил бы, или вы, — он казался невозмутимым. — О телах я могу позаботиться, а о свидетелях — нет. Если бы кто высунулся раньше и заподозрил что-то — я бы его убрал. Ради вашей безопасности.

— Так это — забота? — голос звенел от напряжения. Готовность ради нанимателя, не сомневаясь, оборвать человеческую жизнь — не плохое качество для телохранителя. Бастиану хотелось услышать хотя бы тень тревоги — тщетно. — Рисковать моей безопасностью и устраивать представление со снайперской стрельбой — забота?..

Гермес поджал губы.

— В этом — каюсь. Но я голову даю на отсечение, концов никто не…

— Я запомню, — перебил Бастиан. — Про голову. Но про тела забудь, а еще раз… еще раз попытаешься влезть в мои дела — наш контракт будет разорван.

«Я убью тебя лично» — в переводе с языка иносказаний.

Гермес кивнул.

— А теперь, — Бастиан не мог успокоиться, но отчитывать Гермеса дальше было выше его сил. — Кто они были?

— Люди Таспаров, думаю, — не сомневаясь ни секунды, ответил тот.

Бастиан молча уставился на него, и Гермес, наконец, поежился:

— Да откуда я знаю, монсеньор! Они притащились со мной из среднего города. Я разнюхивал для вас про чуму… И, кстати, как я узнал…

— После. Не переводи тему.

Ухмылка стерла волнение с лица Гермеса так легко, словно Бастиан его только что не ударил:

— Да все связано. Все болтают, что дело было в продуктах. А поставки в тот год лежали на Таспарах.

Его слова сходились с тем, что узнал Марел. Бастиан сомневался, что он стал бы делиться открытием с Гермесом. Значит, он вдохновенно врет, основываясь на своих наблюдениях. Марел сказал, что Таспары были оправданы. Суд Экклезиархии был бы жесток, если бы их и вправду можно было обвинить, но весь груз прошел соответствующие проверки.

Однако сам факт обвинений объяснял их рвение в попытках вылечить болезнь.

— И тогда их проклинали, и сейчас, кстати, тоже, — Гермес выразительно замолчал.

— Сейчас?

Широкая улыбка, заставившая кровь снова просочиться на месте содранной кожи:

— Проповедник урба водит Терпсихору за нос. Несколько кварталов в среднем городе полностью изолированы. Запечатаны. Про чуму официально никто ни слова не сказал, но уже три месяца там карантин. Люди, знаете, начинают догадываться. А чьему дому принадлежат корабли, в последние дни пополнявшие хранилища Терпсихоры, как думаете? — он развел руками с самодовольным видом. — Вы вот сказали, что Таспары чисты, а я думаю, что нет. Все думают, что нет. Их люди на взводе, а тут я сунулся разнюхивать. Что я на вас работаю — это можно выяснить… при желании. И понеслось.

— Фантазируй поменьше, — оборвал его Бастиан. Неужели, это правда? Леонард и словом не обмолвился о чуме… а не знать он не мог. Гермес все еще вдохновенно врет — или строит предположения? — Герцогиня пришла бы в Театр. А ее подданные из среднего города не посмели бы поднять руку на маркиза без ее слова, это... скандал.

— Испугались? — быстро предположил Гермес.

— Эти наглецы — твои приятели. Им нужен был Брасс. А ты под этим именем был известен на арене, не так ли?

Несколько мгновений было заметно, как Гермес борется с собой, но потом он все же воскликнул с отчаянием в голосе:

— Да как вы об этом узнали вообще?!

— Я — исповедник. Люди со мной честны, — он коснулся пальцем нагрудника Гермеса и слегка надавил, заставляя громилу сделать шаг назад, — обычно. Вот что, Гермес. Зачем они тебя искали и как им удалось проникнуть в верхний город — не мое дело. Сделай так, чтобы твои дела больше никогда не становились моими, ясно? И ты проведешь время до отправления на Кри в посте и молитве.

— Из-за бабы, что ли… — начал было возмущаться Гермес, но быстро захлопнул рот под взглядом Бастиана.

— У Него есть планы на каждого, — сухо сказал Бастиан. — На каждого. Ты убил не еретичку и не преступницу, Гермес, а женщину, которая оказалась не в то время не в том месте.

Перед Ним равны все, а вот на Терпсихоре между исповедником Валеном и клерком из Викус Министериус лежит пропасть. Или она сохранит его лицо в памяти, или исповедник Вален будет жить спокойно. Тайны маркиза, разумеется, стоят дороже ее жизни.

Но руки помнили, как тело потяжелело в одно мгновение, и это воспоминание вызывало у Бастиана неловкость. Все было правильно — кроме вопиющего самоуправства Гермеса, конечно, — и в то же время… до омерзения грязно.

— Не думай, что это касается только тебя, — предупредил Бастиан. — Ты будешь следовать моему примеру.

— Как прикажете, монсеньор, — откликнулся Гермес неохотно.

***

Бастиан понимал, что покой не вернется к нему, если он просто опустится на колени перед образом Императора. Но верить в это хотелось.

Одной только молитвы, слова которой легко всплывали в голове, было недостаточно.

— Ты наказываешь меня, я знаю, — голос сорвался, и Бастиан повел плечами, не в силах ощутить себя хоть немного уютнее под Его взглядом. — Я провалил Твое испытание, еще не приступив. Я считал себя готовым вернуть свободную веру целой планете, но испугался, когда Ты поставил передо мной первую же преграду, и теперь…

«Я едва могу признаться в этом хотя бы себе».

— Я не тот сын, который тебе нужен, — он сжал кулаки, и ногти царапнули камень. — Я не тот сын… и все равно я подвожу Тебя.

Прощание уже скоро, а мысль о Кри до сих пор заставляла его терять самообладание. И вот, одно за другим: признание Рихарда, глупость Гермеса… Это наказание за то, что он оказался слаб? Если ему суждено вдохнуть надежду в сломленный народ, как он мог сломаться сам — от первого испытания, которое встретил.

— Я принимаю Твое наказание, что бы меня ни ждало, — Бастиан смотрел прямо перед собой. — Я вернусь сюда достойным. Но… прошу, защити мою семью, пока меня не будет рядом.

В часовне не было даже легкого сквозняка. Пламя свечей у алтаря не колебалось. Бастиан снова опустил голову.

***

Он нашел Марела в скриптории, где помощник обычно проводил свободное время. Тот сидел над книгой, и, даже не присматриваясь, Бастиан мог сказать, что это стихи преподобного Феллуция. А исписанные листы пергамента, несомненно, хранят попытки Марела усовершенствовать свои переводы.

Стоило Бастиану войти, Марел отложил перо и стыдливо перевернул верхний лист, рискуя смазать чернила.

— Отвлеку тебя ненадолго, — Бастиан проигнорировал румянец, заливший щеки. — Ты говорил о письме.

— От настоятеля Рул Таниса. Его посланник передал на словах, что это официальное приглашение... выступить перед выпускниками на следующей неделе, — выпалил он. — Я не стал ничего отвечать, поскольку вы готовитесь к Прощанию, и...

И все же Император его не оставляет! Бастиан позволил себе улыбку и несколько мгновений искренней мысленной благодарности Ему, пока Марел хлопал глазами, наблюдая за переменившимся в лице исповедником.

— Очень кстати. Составь ответное письмо, будь добр. Поблагодари и... передай, что я прошу его о встрече. У отца Рул Таниса полно дел перед окончанием года, но, может, он уделит своему выпускнику пару часов? — Бастиан прошел к соседнему столу и, выдвинув ящик, извлек письменный набор. — Я тоже напишу одно письмо... пошлешь его лорду Валену.

— Да, монсеньор, — Марел с заметным облегчением отложил свои записи подальше и вытащил чистый белоснежный лист из особой папки. Пергамент с водяными знаками — символом Экклезиархии и фамильным гербом Валенов — предназначался для официальных посланий.

Бастиан же писал на самом обычном пергаменте. Семейный шифр маскировал за обычным малозначащим посланием известие, что дорога в подлинное семейное гнездо Валенов скомпрометирована, и просьбу уничтожить тела. Займутся этим те самые доверенные люди, которых с Валенами как будто не связывает ничто.

Причину Бастиан упоминать не стал — и брат вряд ли спросит при встрече. Не говорил он и о том, что сожалеет, — в этом не было нужды.

Случившееся вытеснило из памяти размолвку с Сайарой, но, заканчивая письмо, Бастиан вспомнил о разговоре снова. И не только о нем — о сипло дышащей племяннице и еле выдавливающем из себя слова Рихарде Таспаре.

— Марел, скажи, — Бастиан отложил искусственное перо, — пока ты учился, были ли случаи, когда семинаристы... умирали?

Секретарь осторожно подул на ровные строчки и поднял взгляд.

— Да... пожалуй, да. Я... помню одного или... В первый год, кажется, — он нахмурился, и было видно, что вспомнить ему непросто.

Бастиан понимал его. Выросшие практически в заключении, юные семинаристы вообще не обладали социальными навыками. Они не умели заводить друзей и не знали, что можно обсуждать свои мысли с кем-то другим. Как правило, они были избалованы — и в то же время запуганы. Враг — ребенок из семьи, давно мечтающей сжить со света твоих родителей, — мог спать рядом. Случайно выдать себя, случайно услышать лишнее, случайно сблизиться с тем, от кого стоит держаться подальше — год или два Бастиан вообще не разговаривал со своими однокашниками. И те отвечали тем же. В спальне после отбоя повисало мрачное, мертвенное молчание: никто не шушукался по углам, не смеялся, сильные не зажимали слабых в углу, чтобы выбить из них порцию сладкого хлеба в воскресное утро…

— Один мальчик, не помню, как его звали. Он ужасно... ужасно кашлял.

Бастиан едва сдержался, чтобы не выдать волнение.

— Он умер очень скоро после поступления. Я даже... даже не вспоминал о нем. Никто не вспоминал, — склонный к излишне сильному чувству стыда, Марел, тем не менее, говорил об этом спокойно. Все же он был сыном Терпсихоры, напуганным и растерянным старшим сыном.

— Еще кто-нибудь? — спросил Бастиан как бы между делом, обмакивая перо в чернильницу.

— Шарину убили на ночном бдении. Она, — Марел вдруг улыбнулся, что бывало редко, — была горазда на выдумки. После очередной выходки наставник оставил ее в нашей часовне, чтобы она молилась всю ночь, и... — он помрачнел. — Утром мы нашли ее мертвой. Не знаю, что произошло на самом деле. Старшие говорили, что видели след дротика на ее шее. Семинарию перевернули вверх дном тогда. Агента Театра так и не нашли.

Бастиан кивнул. Он сам едва не стал жертвой такого убийства. Правда, в ту ночь он остался после вечерней службы по своей воле. Вынужденный лгать на исповеди, он часто улучал момент, чтобы сказать Ему — снова и снова повторять — что хотя он не тот сын, который Ему нужен, он никогда не подведет Его.

Правда, о прощении родителей он никогда не просил.

Его спасло чудо. Он менял перегоревшие свечи, и одна упала. Потянувшись за ней, Бастиан зацепился рясой за изогнутый канделябр. Игла просвистела над ухом, он даже не сразу понял, что отскочило от металла, но когда увидел — так испугался, что бросился к дверям часовни. Канделябр упал, подняв грохот, который не мог не привлечь внимание служек. Убийца, наверное, не рискнул оставаться и перезаряжать оружие — раз ему удалось пронести оружие, оно должно было быть миниатюрным.

Бастиан видел только тень наверху, на балконе, которая исчезла, едва послышались шаги.

Это была самая ужасная ночь в семинарии. Покушение означало, что кто-то узнал его настоящее имя. Или, по крайней мере, заподозрил в нем Валена. Да даже если Бастиана приняли за члена другой семьи, в любом случае, раз убийце удалось пробраться в стены семинарии, он попробует снова.

Бастиан едва держался на ногах. Он умолял спрятать его, но Тальер — тогда еще проповедник, один из наставников в семинарии, — распорядился отвести дрожащего семинариста в общую спальню.

Для этого были причины. Проникнуть незаметно в охраняемое помещение, в котором, вдобавок, глазеют по сторонам несколько десятков разбуженных и перепуганных подростков, было сложнее. Но тогда Бастиан Тальера ненавидел.

Убийца и правда попытался снова. Тальер убил его раньше, чем тот добрался до Бастиана. Это был первый мертвец, которого будущий маркиз Вален видел в жизни. Разорванная эластичная ткань была пропитана кровью. Благодаря этому костюму убийца мог сливаться с окружением — но он не защитил от удара. Эвисцератором проповедник сломал агенту Театра несколько ребер и почти выдернул внутренности.

Тальер бы проклял Бастиана на месте, знай он, что тот когда-нибудь обратится к Театру Теней.

— Монсеньор? — скованно спросил Марел.

— Вспомнил одну историю, — Бастиан заметил, что чернила оставили на пергаменте расплывчатое пятно, и вздохнул.

Значит, Марел помнит один случай. Может, нет никакой эпидемии?

Бастиан и сам напрягал память, возвращаясь мысленно к первым годам обучения, но их словно подернула туманная дымка. Были ли какие-то одногодки больны? Бастиан держался в стороне от всех, насколько это было возможно. Он был не просто старшим сыном герцога Валена, он был особенным, не тем, стоящим на грани между предательством и жаждой выразить искреннюю веру. Ему было о чем думать, кроме однокашников. Он ни с кем не сдружился в первые годы, а потом это было ему не нужно. Он больше говорил с Тальером, чем с другими семинаристами. Сначала он невольно увидел в нем защитника, а уже потом — священника, осознающего, что Имперское Кредо не заключается в одном «Эдикте».

Его приблизила к Тальеру жажда избавиться от страха. А наблюдение за наставником пробудило другое желание: стать лучшим выпускником семинарии. Он проводил много времени в библиотеке, читая труды по риторике, изучая образцы речей величайших священников, исследуя сборники посланий и обращений. В искусстве красноречия он скоро стал лучшим, а вот с эвисцератором не складывалось. Пока в руке лежали гладий или палаш, проблем не было, но цепное оружие Бастиана не слушалось.

В конце концов, он смирился с этим, и был прав. Лучшие мечники после выпуска отправились на поля сражений, а Бастиан в числе немногих избранных остался в верхнем городе, чтобы исполнить свое предназначение. Чтобы вернуть Терпсихоре настоящего Императора.

— Поставьте печать, пожалуйста, — Марел положил на его стол письмо настоятелю Рул Танису, и Бастиан мельком пробежал взглядом по строкам. Вежливый, уважительный и ровный тон: письмо влиятельного ученика, многого добившегося, но помнящего, благодаря кому это произошло. Если бы Марел говорил так же хорошо, как писал, он стал бы блестящим проповедником.

Бастиан поставил подпись и потянулся за печатью.

***

В семинарии святого Скарата царила атмосфера торжества и возбуждения. Бастиан едва удерживался от улыбки, глядя на подростков в одинаковых черных рясах. Как исповедник он должен был воплощать строгость и величие Экклезиархии. Ее силу и ее стойкость, абсолютное спокойствие и уверенность в том, что Его рука всегда направит верного слугу. Трогательная гримаса понимания образу не способствовала, и Бастиан слегка хмурил брови, держал губы сжатыми и ни на ком не останавливал взгляд.

Семинаристы старались казаться серьезными, осознающими важность открывающегося им пути, мудро принимающими свое предназначение. На самом же деле в них боролись страх и нетерпение. Раньше им казалось, что покинуть надежно защищенные тайные дома своих родителей — самое страшное, что может случиться в жизни. Но семинария все же была особенным местом: здесь у них были другие имена, другая жизнь, понятный круг обязанностей. С сегодняшнего дня они снова потеряют то, что составляло всю их жизнь, как здесь не испугаться? Каждого ждет своя судьба, и ни у кого из них нет выбора, хотя они об этом даже не догадываются. В то же время — хорошо помнил Бастиан — чувство, что ты наконец-то начнешь свое служение, наконец-то совершишь то, ради чего был Им призван, заставляет кожу покрываться мурашками. Волшебное, в чем-то стыдное предвкушение будущего: для кого-то оно будет славным, а чей-то путь оборвется быстро. Испытаний веры будет больше, чем они могут представить. Он сам переживал не раз разочарование, неуверенность, вдохновение…

Полное облачение исповедника постепенно становилось его второй кожей. Наплечники и сапоги казались уже не такими тяжелыми. Белая с золотом тиара заставляла держать голову всегда немного приподнятой; если раньше Бастиан часто склонялся к своим собеседникам, жестом передавая им уверенность в расположении к ним не только слушателя, но и Того, Кто наделил этого слушателя особой властью, то теперь об этой манере пришлось забыть. Он расстался с привычкой без особого сожаления. И даже воск с посоха больше не капал на руку — как поначалу, когда Бастиан только привыкал к нему. Марел носил с собой в сумке набор для чистки и комплект освященных свечей, но все же прилюдно таких неловкостей допускать было нельзя.

Бастиан чувствовал себя уверенно и спокойно в новой роли.

Кафедра, рядом с которой он встал, положив на нее ладонь и выставив другую руку чуть вперед, изображала худого молящегося, стоящего на коленях и согнувшего спину. Его запрокинутые руки поддерживали пюпитр — видно было только острые локти, торчащие из широких рукавов. Выражение его отлитого из бронзы лица было вдохновенным — по крайней мере, по канонам тех времен, когда изваяние было создано. Тогда выпученные глаза на плоских лицах были символическим выражением искренности. Бастиан предпочел бы, чтобы со временем более реалистичные образы становились отображением веры, но наивно было рассчитывать, что в семинарии святого Скарата вообще могут произойти какие-то изменения.

За его спиной высилась статуя Скарата — он занес одну руку, чтобы разрубить невидимого еретика, а другую простер вперед. Пальцы в латной перчатке сжимали аквилу. Она сверкала золотом, как и священный нимб над его головой, как и символ Экклезиархии, выбитый на его доспехе.

Легкий шум, витавший над головами выпускников, затихал. Настоятель Рул Танис ступил на кафедру, и Бастиан оказался стоящим от него по правую руку.

Когда семилетний Бастиан впервые слушал Рул Таниса в этом же зале, настоятель уже казался ему глубоким стариком. Тогда его голову не оплетали блестящие металлизированные трубки, а пальцы не так дрожали, но все же он был одним из старейших духовных наставников на Титаниде. За белыми полотнами с вытканными на них молитвами едва можно было увидеть его рясу. Он носил меч — не эвисцератор, а гладий с эфесом в виде крыльев орла — который никогда не вытаскивал. Цепочки отлитых из золота священных печатей опутывали ножны. С другой стороны на бедрах висели запечатанные тубусы, содержание которых никто не знал. Говорили, что это тексты, написанные самим святым Скаратом. Освященные футляры сохраняют пергамент нерушимым, а чернила, которым написаны слова величайшего святого диоцеза, не выцветают, пока хранитель реликвии — человек чистой и искренней веры. Бастиан хотел бы увидеть их своими глазами, но чтобы обратиться к Рул Танису с такой просьбой, нужно быть самое малое понтификом. Желанию суждено было оставаться желанием.

С тех пор как Бастиан покинул эти стены, прошло больше дюжины лет, но когда Рул Танис обратился к выпускникам, словно за один шаг оказался в прошлом. Рул Танис говорил так же зычно, ни на кого не глядя, но в то же время будто заглядывая в душу.

По периметру зала застыли статуи имперских святых, тех, что имели отношение к диоцезу Скарата, и тех, чьи имена знали во всех уголках галактики. Выпускники едва доставали головами до стоп великих духовных вершителей — все в семинарии напоминало о том, что ты, как бы ни были велики твои успехи, всего лишь маленький человек.

Бастиан не стал разыскивать взглядом свою избранницу — она была одной из этих темных стриженых головок, и она точно рассматривала исповедника Валена жадно и недоверчиво. Ее судьба, в отличие от судеб других семинаристов, была ясна уже сейчас, остальным предстояло узнать о своих наставниках и назначениях после церемонии.

Должно быть, ее этот рубеж особенно пугает.

— Братья и сестры!

Бастиан остался доволен тем, как голос гулко отдается во всем зале. Настоятель уступил ему слово, и десятки пар глаз уставились на него. Исповедник — величайшая ступень, на которую мечтает подняться выпускник. Если не метит с учебной скамьи в кардиналы, разумеется, но немногие сохраняли такую самоуверенность за десять лет, которые наставники ковали из них преданных слуг и хранителей веры.

— Вы — Его избранники, и вам не о чем беспокоиться и нечего бояться. Император благословил вас нести Его слово. Для этого вы родились, ваша судьба написана Им среди звезд, и своей верой и послушанием вы подтверждаете высшее предназначение. Он доверяет вам самое дорогое, самое важное — души всех своих детей. Где бы вы ни были и что бы ни делали, сражались или помогали страждущим, хранили реликвии или спасали души своим словом, вы — главные орудия Его воли.

Рул Танис рядом одобрительно кивнул.

— Ваш путь только начинается. Каждую минуту Он будет проверять, насколько крепка ваша вера. Помните, что Он знает все ваши мысли. Не сомневайтесь ни в чем. Проходите Его испытания с честью и никогда не знайте страха, — Бастиан обвел взглядом затаивших дыхание семинаристов. — Страх — это яд, отравляющий душу. Это оружие Великого Врага, призванное ослабить нас. Со страхом в сердце мы не очистим мир от скверны, не повергнем врагов и не возвысимся так, как Он этого хочет. От каждого из вас Он требует одного: преисполнитесь великой гордости за человеческий род, восхититесь Его величием и приведите к Нему тех, кто сомневается, или уничтожьте их без всякой жалости.

Бастиан заметил, как сурово нахмурился Рул Танис. Смиренно внимающая аудитория не разразилась удивленным гулом, однако Бастиан чувствовал ее удивление.

— Чтобы вести за собой людей, вы должны забыть о страхе. Когда мне говорят, что я должен бояться, я смеюсь, потому что знаю: страх — удел тех, кто растерян, кто не знает, у кого искать наставлений и защиты, — он понизил голос. — Император вызывает трепет. Я знаю, что никому не под силу увидеть Его истинный свет и не погибнуть на месте. Я смиренно преклоняюсь перед Его величием и силой Его любви, тысячелетия хранящей нас. Я жажду видеть людей, достойных Его доверия, и молюсь о том, чтобы никогда не ступить с указанной Им дороги. Мы, Его ближайшие слуги, Его избранники, первые среди прочих должны встречать судьбу с поднятыми головами. Готовыми действовать во имя Его, прославлять Его, сражаться за Него и за человеческие души. Только тогда мы будем Его достойны.

Он замолчал, впитывая концентрированное внимание своих пораженных слушателей. Гермес, пристроившийся в стороне за пьедесталом одной из статуй и следивший как бы между прочим за альковами и балконами, выходящими в зал, довольно ухмылялся. Если бы здесь был Марел, он бы восхищенно глазел на наставника, осмелившегося на такую речь в стенах, где учили страху с малых лет. Но Марел остался в особняке, готовился к приезду нового аколита. Да и бумаг перед отбытием на Кри следовало составить немало.

Прощание было уже близко, и Бастиан нервничал, думая о скором изгнании. Сначала казалось, оно будет нескоро, но вот до церемонии осталось несколько дней. Каждый, с кем приходилось обменяться хотя бы полусловом, напоминал о Кри, и каким бы ни был тон, Бастиан слышал насмешку.

Может, его и желают изгнать, но от своего призвания он не откажется. Исповедника Бастиана Валена будут помнить — до тех пор, пока он не вернется, чтобы завершить начатое.

***

— Вы достойный наследник исповедника Тальера, брат Ксавье, — сдержанно заметил Рул Танис.

Они медленно шли по галерее, каждую фреску в которой Бастиан знал до последней детали. Истории учеников Скарата и их славных деяний — так удачно сложилось, что его последователи были задействованы во всех сферах, и семинарист с любыми талантами мог найти себе покровителя и пример для подражания.

— Похожие мысли я услышал от него, когда мне было семнадцать, — Бастиан шевельнул пальцами на посохе. — Помню даже, где я стоял тогда. В третьем ряду, у ног понтифика Ограция. Слова Тальера вдохновили меня.

Вдохновили молодого аколита, который не знал ничего, кроме страха. Который боялся правды и лжи, убийц и друзей, боялся не соответствовать строгим идеалам и боялся признаться, что аскеза и скромность ему не по нраву.

Выглядит ли он в глазах выпускников таким же — бесстрашным? Примером, которому хочется подражать? Носителем истинного знания о том, что такое Имперское Кредо?

— Самое малое, что я могу сделать в его память, это передать им то, что когда-то сказали мне. Но я, конечно, не исповедник Тальер, — он покачал головой, скромно опуская взгляд.

«Я — намного опаснее для вашего культа страха, чем он».

— Несомненно, на Кри ваши слова будут звучать еще сильнее, — настоятель Рул Танис невозмутимо сорвал корку с ноющей раны Бастиана. — Они словно предназначены для ушей тех, кто никогда не предавал Его. Мы свой грех искупим еще не скоро...

«Нескоро? Никогда! — Бастиан повернул голову и заметил, что на них глазеют семинаристы. Не откровенно, но все же заинтересованно. Они держались в стороне и глубоко кланялись, когда исповедник и настоятель проходили мимо. — И когда же они предали? Чем? Тем, что родились на Титаниде?»

— Бог-Император освещает наш путь, где бы мы ни были, — туманно ответил он. — И только своими делами мы заслуживаем Его милость или гнев.

Настоятель нахмурился, и Бастиан понял, что продолжать в том же тоне рискованно. Рул Танис — человек упорный и свято чтущий традиции. Не хватало только обвинений в ереси за какую-то неделю до Прощания. Никому не под силу загнать его в угол в теоретическом диспуте, но задержаться на Титаниде ценой таких проволочек, с риском очернить репутацию перед понтификом... это того не стоило. Как бы то ни было, он не может потерять шанс обратиться к гвардейским полкам. Ко всей Терпсихоре.

— Но есть пятна, которые не смываются поколениями, — закончил Бастиан со вздохом, сожалея о своем лицемерии, а вовсе не о непрощенных душах титанидцев.

Вряд ли Рул Танис был удовлетворен. Судя по взгляду, скорее разочарован. Он помнил Бастиана мальчишкой, подолгу молившимся перед алтарем, но сомневаться в вере и в понимании веры — разные вещи. Несомненно, по мнению настоятеля, искренний и благодатный страх мальчика был развеян опасными вольными разговорами с исповедником Тальером. К счастью, Тальер был одним из известнейших исповедников в последние годы, и никто не смел шептаться о нем и о «ереси прощения».

Наверное, Рул Танис сожалел, что из стен его семинарии вышел оратор, недостойно распоряжающийся своей властью над чужими умами.

— Вы помните наш разговор, отец? — перевел Бастиан тему. — Об аколите Аталанте, которую я хотел бы воспитать так же, как исповедник Тальер когда-то воспитал меня.

Рул Танис степенно кивнул. «Как исповедник Тальер…» С другой стороны, разве настоятель не сам пригласил его? Судя по всему, чтобы убедиться, что «ссылка» заслужена, но Бастиан не держал на него зла. Время таких, как Рул Танис, уходило. Какими бы ни были его мотивы, его письмо помогло Бастиану начать разговор о новых выпускниках и расспросить об Аталанте.

— Пройдемте, — настоятель свернул в одну из высоких стрельчатых дверей. Каменные ступени за ними не были истоптаны сотнями тысяч семинаристов, сюда приходили редко, по приглашению настоятеля, для бесед или, скорее, внушений. — Я распоряжусь, чтобы ее привели. Вы по-прежнему уверены в своем выборе?

— Вполне, — спокойно ответил Бастиан.

Рул Танис, как и другие наставники, не знал о семье воспитанницы, если только Жозефина не открылась добровольно. В Терпсихоре так наивно и глупо не поступил бы даже ребенок. Даже ребенок, в одночасье потерявший семью и все, что ему было дорого, чтобы посвятить жизнь служению.

— Увы, смирения в ней недостаточно, — проворчал Рул Танис. — Если вам нужен аколит, действительно заслуживающий отправиться на священную землю, то я могу порекомендовать...

— В ее возрасте рано ставить крест, отец. Уверен, восторг перед Его чудесами окажет благотворное воздействие, — посох ровно стучал в такт шагам. Бастиан много тренировался, чтобы двигаться так легко, как шел сейчас. — Не все послушники способны понять свое предназначение в юности, но все они заслуживают шанс, верно, настоятель?

По кривой улыбке Рул Таниса Бастиан понял, что сегодня отповедей о подлинном благонравии он больше не услышит. Он обернулся и сделал знак шагавшему на расстоянии Гермесу возвращаться к фиакру и ждать. И хорошо бы ему хватило благоразумия не отпускать сальных шуточек в адрес юных семинаристок.

***

Настоятель напомнил ему о Кри не случайно. Да, эта планета сама по себе — священная реликвия, но все понимали, что маркиз Вален отправляется в ссылку. И наверняка догадывались, кто его в эту ссылку отправил. Унизительная милость — иначе и не скажешь.

Но вот и причина, по которой Бару пожалеет о своем решении.

Аталанта выглядела возбужденной. По крайней мере, щеки ее были ярко-розовыми, а глаза блестели. Возбуждение, впрочем, не имело с восхищением ничего общего. Каждое движение — рваное, осторожное — выдавало, что она опасается исповедника. Держась как можно дальше, она тронула губами перстень, выпрямилась и напряженно уставилась в сторону. Как будто Бастиан собирался наброситься на нее и сожрать.

Пусть она много лет провела в семинарии, она должна была помнить, каков расклад сил снаружи. Его терпсихорские дворяне впитывают с молоком матери. Есть две движущие силы — Бару и Валены — и ты либо принадлежишь одним, либо другим. Другие дома могут заключать союзы и менять стороны, но Бару и Валены непримиримы.

Бастиан проторчал столько же в семинарии, но, выходя, знал, кого опасаться, а у кого, при случае, искать защиты. Главное, о чем она должна была гадать сейчас: знает ли исповедник Вален, что говорит с племянницей кровного врага, или она для него — просто семинаристка, которую он пожелал сделать своим аколитом, руководствуясь ее умениями и данными.

Бастиан не собирался раскрывать ей правду.

— Настоятель Рул Танис сказал тебе, что я собираюсь взять тебя на священный мир, Аталанта?

— Да, ваше высокопреподобие.

Она снова сжала губы. В опущенных уголках читалось неуловимое сходство с Ваятелем, но куда больше она напоминала загнанную жертву.

— Я говорил настоятелю, что ищу аколита, способного выдержать непростое путешествие. Такого, чья душа открыта самым невероятным Его чудесам. И он назвал тебя.

А теперь во взгляде было недоверие. Бастиан говорил не только с Рул Танисом. Чтобы не привлечь внимания скоропалительным решением, он рассматривал разные кандидатуры и советовался с наставниками, заставляя их самих назвать Аталанту.

Но даже зная заранее о ее упрямом нраве, он все же не ожидал, что она скажет исповеднику:

— Я удивлена.

— Почему же?

Аталанта была выше, чем он представлял по пикту. Ученическая ряса не скрывала натренированные плечи, очевидно, Аталанта не пренебрегала тренировками.

Она замялась:

— Вы — исповедник. Наставники всегда говорили, что я лучше обращаюсь с оружием, чем со словом.

«На Кри не очень-то нужны те, кто лучше машет мечом». Так? Бастиан обогнул стол — Рул Танис предложил ему свой кабинет. Череп с имплантированным светильником с легким гудением покачивался над столом; движение светового пятна, заметное краем глаза, немного раздражало. С краю, подшитые в толстую обложку, лежали свежие листы бумаги, наверняка досье выпускников. Определять первые назначения для большинства из них волен настоятель, он рассматривает обращения священников, как рассматривал просьбу исповедника Валена.

— Значит, ты была готова к тому, что придется покинуть Титаниду, — Бастиан пропустил в голос сочувствие. — Отправиться с кем-то из проповедников после Прощания.

Она угрюмо взглянула на него. Для семинаристов грядущий день Прощания будет первым крупным событием, которое они переживут не отдельно, в стенах духовного училища, а вместе со всей Терпсихорой. Выпуск, совпадающий с годом выплаты имперской десятины, случается не так часто: в чем-то им не повезло, у многих не будет времени, чтобы увидеть и прочувствовать настоящую жизнь. На другой чаше весов лежало осознание того, насколько велика честь — отправиться к звездам, чтобы поддерживать дух Его солдат.

— Желание сражаться за Него священно, — Бастиан мягко улыбнулся. — Знаешь, Аталанта, я не хочу стоять между тобой и твоим призванием. Если ты уверена, что создана для поля битвы, я могу устроить тебя в лучшую роту.

Дворянство принимало на себя заботу об обучении и вооружении новобранцев. Каждая знатная семья готовила солдат для десятины, это была еще одна сфера, в которой можно было соперничать бесконечно. Герцог Вален также отправлял свою часть десятины.

— Наших гвардейцев сопровождают сильные духом и яростные проповедники. Любой из них со вниманием отнесется к моей рекомендации.

Он замолчал.

Разумеется, Аталанта не собиралась никуда улетать. Дядюшка — проповедник урба — должен был, так или иначе, сохранить ее поближе. К сожалению, строгий устав гласил, что прежде чем выпускник семинарии будет рукоположен и займет значимое место в терпсихорском духовном кругу, он должен вытерпеть не меньше трех лет простого послушничества. Этого времени хватало, чтобы приобрести отсутствующие социальные навыки и вспомнить старые уроки, а также, что немаловажно, разобраться в раскладе сил.

Аталанту, скорее всего, должен был «подхватить» кто-то из дальних родственников, занимавших не такое высокое положение, но надежных. Как Бастиан взял Марела под крыло, будучи проповедником на побегушках у дьяконата. Защита — да, престиж — не совсем.

До выпуска следующее место служения семинаристов не устанавливалось: вмешательство членов семей могло бы выдать чью-то личность, да и просто нарушить баланс. Со стороны Бастиана заводить разговор о принятии Аталанты в свою свиту до того, как семинаристы официально закончат обучение, было вольностью. Однако он сумел убедить настоятеля, что думает лишь о пользе дела, ведь до отбытия на священную планету осталось совсем недолго, и выстраивать планы приходится слишком быстро.

Так что, если Бару и собирался подослать какого-нибудь дальнего родственничка сразу после выпуска, он опоздал.

Рул Танис наверняка решил, что Аталанта — родня Валенам, раз исповедник так стремится заполучить ее несмотря на то, что она не была идеальной послушницей. Нрав у нее был непростой, это Бастиан успел заметить, ей, очевидно, не хватало такта, и по тону и поведению было ясно с первого взгляда, что оратора из нее не выйдет. Он никогда бы не взял ее на Кри, если бы не ее дядя.

Бастиан заметил, что в его располагающую улыбку прокрадывается тень сочувствия, и избавился от этих мыслей. Он делает то, на что имеет полное право, как исповедник и как дворянин, лишенный возможности бросить вызов тому, кто оскорбил его первым.

Конечно, он поставил жестокий выбор: Кри или любая из тысяч битв, начинающихся и завершающихся ежеминутно во имя Его. Но Аталанта не выглядела испуганной: поджатые губы, задумчиво сведенные брови, прямой взгляд. Скрывать эмоции она не умела. И мимика, и язык тела выдавали, что она взвешивает шансы, чтобы принять выгодное решение.

— Я буду рада служить вам, монсеньор, — ответ Аталанты прозвучал резко.

Но не потому, что она трусит, подумал про себя Бастиан. Годы в семинарии учили тому, что только Император определяет твой путь. Свои желания нужно направлять в соответствии со знаками Его воли, а что этот разговор для нее, как не знак? Если она из Бару, она тщеславна. Может, ей не хватало таланта и упорства — или желания, — чтобы нравиться всем наставникам, но она мечтала не о службе в Гвардии, в этом Бастиан не сомневался. И, оказавшись сейчас на распутье, она понимала, что большего добьется рядом с исповедником. Пусть и Валеном.

Это, конечно, было не так. Однако обстоятельства, при которых ее нового наставника отправили на Кри, были ей неизвестны. Так откуда ей знать, что она — лишь орудие мести? Стремление подняться как можно выше вбивали в нее с тех пор, как она научилась понимать готик. Конечно, она выбрала пойти за ним.

— Мой фиакр стоит у ворот семинарии, — Бастиан положил ей руку на плечо и почувствовал, как она напряглась. — Если хочешь попрощаться с кем-то, у тебя есть полчаса.

***

Аталанта, не стесняясь, вертела головой. В широко открытых глазах отражалась Терпсихора — во всем своем тесном величии. Она едва сдерживалась, чтобы не остановить взгляд на низком небе, почти лежащем на самых высоких зданиях улья. Бастиан не стал бы ее упрекать, но она этого не знала. Впрочем, об исповеднике она словно забыла.

Бастиан откинулся на спинку кресла. Сдерживать улыбку было нелегко: Аталанта была не только племянницей Ваятеля, инструментом мести, но еще и девушкой, впервые за семнадцать лет увидевшей мир. Мрачные стены и извивающиеся между шпилями скоростные трассы. Остроконечные башни храмов, сияющие аквилы и площади, каждая из которых была втрое, а то и вчетверо больше крытого двора внутри семинарии. Она едва дышала, перебегая взглядом от одного здания к другому.

Гермес, подперев ладонью голову, ухмылялся с таким трогательным видом, словно она была его дочерью, и он готовился показать ей все славные гладиаторские арены сразу. Он уж точно не походил на благообразного священника.

Когда они подъехали к особняку, Аталанта помрачнела снова. Может, потому что вновь оказалась за стенами, может, вспомнила, кто стал ее наставником. Личных вещей у нее не было — за исключением аквилы и молитвенника, подаренных семинарией, — поэтому в новое место она приехала налегке. Но это вовсе не значило, что и на душе у нее тоже легко.

— Ты не успеешь привыкнуть к этому месту, — сказал ей Бастиан, пока Гермес обходил фиакр, чтобы открыть дверцу.

— Как и к Терпсихоре, да? — хмыкнула она и, спохватившись, поджала губы.

Видимо, вспомнила, что этот как будто из-под земли выросший исповедник в последний момент лишил ее даже призрачного шанса хотя бы увидеться с семьей, не говоря уж о том, чтобы занять свое место в ней.

Если, конечно, у Жозефины Корвин-Бару не было причин ненавидеть родителей.

Бастиан вздохнул. Он, кажется, сам забывает, что Аталанта ничего не знает о положении дел в Терпсихоре. Война родов для нее — слова, которые она слышала в детстве, и только. Скорее уж она испытывает ужас перед мыслью, что придется отправиться в далекое путешествие, ничего не узнав о собственном мире, вот и все. Когда-то Бастиан, со всеми своими далеко идущими планами, готов был принять любую судьбу, какую назначит ему Император. Мечты мечтами, а он драил подсвечники. Аталанте предстоит куда более захватывающее послушничество.

— Мой помощник, брат Марел, — представил он подошедшего секретаря. — Настоящий виртуоз в бумажных делах.

Щеки Марела залил румянец, но, кажется, не от скромности. Аталанта уставилась на него в упор, и Бастиан с интересом отметил про себя, что эти двое знакомы. Причем не просто видели друг друга в мрачных каменных коридорах, иначе бы она не выглядела так, будто хочет врезать брату Марелу немедленно.

Гермес, наверное, смеется про себя, что нашел достойную воспитанницу. То, как Аталанта переминалась с ноги на ногу или сжимала кулаки каждый раз, когда оказывалась в неловкой ситуации, выдавало ее страсть решать проблемы быстро и прямолинейно. Ей приходилось сдерживаться, чтобы не грубить исповеднику, а уж Марелу она явно с удовольствием врезала бы.

Интересно, почему.

— Он поможет тебе устроиться, — закончил Бастиан.

— Комната готова, — сказал Марел. Недоумение сменялось озадаченностью и легкой тревогой. То, как он — что для него было невероятным событием — позабыл о вежливом приветствии, окончательно выдавало волнение. — Я тебя провожу.

Аталанта уже подалась вперед, но, запоздало сообразив, что ей не помешает сначала получить разрешение, остановилась и развернулась на каблуках.

Бастиан встретил ее взгляд и молчал несколько мгновений, а после кивнул:

— Ступай. Но прежде я хочу сказать тебе то же, что когда-то сказал Марелу. Мир за стенами семинарии святого Скарата не такой, каким ты его себе представляла. Быть Его голосом и Его волей не так просто. Забрав тебя из семинарии, я взял ответственность за то, какой священницей ты когда-нибудь станешь. Ты можешь спрашивать меня о чем угодно, и я дам все, что тебе будет нужно. Не сомневайся в этом.

Два темно-серых уголька пытались прочитать что-то по его лицу: увидеть подвох или разглядеть обман. Наконец Аталанта отвела взгляд.

— Спасибо, монсеньор.

— Что с ней не так? — спросил Гермес вполголоса, когда оба послушника направились вверх по лестнице. — Она как будто меч проглотила.

— Оставь девочку в покое, — улыбаясь, ответил Бастиан, — она сегодня второй раз родилась. Просидел бы ты десять лет в четырех стенах.

— О! Я так счастлив, что к Нему меня привели деньги вашего дяди, — воскликнул Гермес негромко. — Вы не представляете, монсеньор!

Оставалось только одарить его очередным суровым взглядом. В отличие от Марела, у Бастиана были причины прощать Гермесу близкое к ереси пустословие, которым тот защищался от осознания своей подлинной роли. Да, он — наемник, но не обычный наемник. Он принес клятву верности Богу-Императору, обязался защищать Имперское Кредо; и он — человек, а значит, для него нет ничего важнее веры. Фиктивный сан пугает еще сильнее, чем принятый по зову долга или сердца.

Гермес может никогда не признаться, но он тоже чего-то боится и пытается от чего-то спрятаться.

Как будто можно отгородиться от Него глупыми шутками.

6

Прощание с Титанидой

Последние ошибки

Свита

Платеа Валедиктионис превратилась в бескрайнее человеческое море. Темно-серое обмундирование делало титанидских гвардейцев частью города, такой же неотъемлемой, как стены или особенно низкое сегодня небо.

Но завтра все эти люди покинут свою родину. Их к этому готовили, но разве можно быть до конца готовым к такому? Бастиан знал, что нет.

Над ротами возвышались громады танков и ракетных установок, собранных на Титаниде к этому дню. Большую часть уже переправляли на корабли, но часть оставили для торжественной церемонии Прощания.

Половина этих машин сошла с конвейеров Валенов, поэтому Бастиан видел так много стягов с фамильным гербом над морем голов. Неподвижно висящие полотнища безжалостно отмечали, какой дом внес больший вклад в имперскую десятину.

Когда официальная передача людей и техники девятьсот третьему титанидскому полку завершится, эти стяги не будут иметь значения. Судьба у гвардейцев общая, вне зависимости от того, чьи инструкторы гоняли их по плацу. Но пока семьи могли похвалиться друг перед другом готовностью отдать все ради непобедимой армии Империума.

Магос в багровой хламиде перестал щелкать на своем языке над массивной установкой под микрофоном, выпрямился, жужжа сервоприводами, и обернулся к Бастиану.

— Тк-тк-тк-к-к-кс-усилители исправны, исповедник, — не сразу переключился он на человеческий язык.

Бастиан, поджав губы, холодно кивнул. Толстые пучки кабелей тянулись от балкона к усилителям, и чтобы обслуживать систему, разносившую голос одного человека над огромной площадью, без помощи механикумов было не обойтись. И все же щелкающая лингва техника и движение металлических кистей рук, соприкасающихся костяшками в священном знаке Омниссии, были ему неприятны. Официально принятый Экклезиархией, культ Омниссии имел слишком мало общего с Имперским Кредо, но обладал невероятной мощью и важностью. Бастиан понимал все причины сохранять холодный нейтралитет с Адептус Механикус, но у него были и личные чувства.

Из-за влияния техножрецов Валены до сих пор не первенствовали в Терпсихоре. В истории семьи были даже позорные случаи, когда сыновья и дочери уходили в Адептус Механикус, чтобы принять посвящение и петь псалмы Омниссии, а не истинной ипостаси Бога-Императора. Конечно, их не считали еретиками, но Экклезиархия о таких пятнах на репутации забывает неохотно.

Магос спустился на несколько ступенек и запустил обе гибких руки в трансформаторную будку, продолжая щелкать голосовым передатчиком.

Трубы выдохнули первые ноты имперского гимна, и Бастиан выбросил магоса из головы. Балкон дрогнул под ногами и двинулся вперед; механизм издавал шум, но микрофон еще не был включен, так что герои и гости Прощания ничего не слышали.

Платеа Валедиктионис раскинулась прямо за Базиликой Примарис. Задний фасад храма напоминал соты из лож, каждая накрыта символическим козырьком, «мешающим» смотреть в небо. Сегодня здесь собрались самые важные лица Терпсихоры, от проповедника урба до лорда фабрикатора: главы домов, проктор Адептус Арбитрес Терпсихоры, мастер Каллеус из Адептус Астра Телепатика. Та аудитория, о которой Бастиан всегда мечтал, пусть и при обстоятельствах, которые он не мог представить.

Он улыбнулся, но когда воздух перед ним подернулся дымкой, посуровел снова. Магос за его спиной дернул вниз два массивных рычага, и свет окружил Бастиана, на мгновение ослепив. Мигнув, его трехмерный полупрозрачный двойник вознесся над Платеа Валедиктионис. Десять лет назад Бастиан смотрел — издали — на громадную гололитическую фигуру графа Бару. Он помнил до сих пор, какой трепет внушает подобное величие.

Легкие помехи пробегали по гололиту, но с большого расстояния они были не так заметны, как изнутри. Бастиан дождался, когда трубы станут тише, и сделал шаг вперед. Его созданный гением Адептус Механикус двойник почти навис над замершими в ожидании гвардейскими ротами. Микрофон едва различимо зашипел, и Бастиан набрал воздух в легкие.

— Титанидцы!

Собственный голос едва не оглушил его. Произнесенное слово эхом пронеслось над площадью, придавая Бастиану уверенности.

— Человечество — счастливейший народ, когда-либо покорявший звезды. Галактика принадлежит нам по праву с рождения, ибо сам Бог-Император избрал нас ее хозяевами! Да, каждый из вас — избран: чтобы уничтожать врагов, тянущих гнусные лапы к нашим планетам и нашим душам! Казните тех, кто отвергает Его, ибо они отвергают истину. Уничтожайте все, что нарушает Его замысел.

Он поднял руки, и две полупрозрачных ладони обвели бескрайнее человеческое море.

— Но помните: вы отправляетесь не просто сражаться. Вам суждено увидеть своими глазами, насколько велико Его чудо. В других мирах, поднимая голову к небу, — Бастиан не услышал, но почувствовал удивленный выдох своих слушателей, — помните о вашей родине. Мы живем, пока вы бьетесь за нас! За Императора и Империум!

— За Императора! — в едином порыве выкрикнули новобранцы.

— Человечество — сильнейший народ, когда-либо покорявший звезды! — он повысил голос. — Ничто не остановит нас, потому что с нами Его слово! Мы покоряем самые неприступные крепости чужаков во имя Его, мы подчиняем миры, убивающие все живое. Такими, и только такими мы нужны Императору! — он сжал кулаки. — Пока мы сильны, Он защищает нас! Пока наши сердца рвутся в бой, Он бережет нас от вражеских пуль и когтей!

Он разрезал воздух ребром ладони и подался вперед.

— Верные дети Титаниды! — множество ретрансляторов повторяло его слова, голос волной прокатывался над площадью и уносился за ее пределы. — Сам Император ведет вас: будьте неумолимы, не останавливайтесь и не отступайте! Ищите покой лишь в молитвах. Не бойтесь умереть за Него: каждый из вас благословлен Им и будет принят у Его трона! Забудьте о страхе, но не забывайте о своей родине: об Империуме, который вы защищаете. Верьте, бейтесь — и будете вознаграждены!

***

Марел с поклоном вернул Бастиану посох. Свечи были только-только зажжены, воск еще не успел заплакать.

— Скажи же что-нибудь, — засмеялся Бастиан, ощущая душевный подъем. Всю речь помощник простоял у дверей, ведущих на балкон. Когда с дрожью и грохотом тот вернулся на место, Марел оказался первым, кого Бастиан встретил после завершения церемонии.

— Вы высказались... смело, — робея, выдохнул Марел. — Я прочел... — он замялся, — перед Прощанием я прочел обращения прежних лет. И, как правило...

— Как правило, в них говорилось об искуплении вины, — Бастиан поправил выбившуюся из-под тиары прядь. — Я знаю. Сражайтесь, чтобы заслужить прощение. Умрите, чтобы искупить грехи. Ну уж нет.

Он обернулся на шаги и увидел Гермеса и Аталанту. Первый впечатленным не выглядел. Может быть, его семья — если она вообще была — не полностью приняла традиции Титаниды, может, за этим стоит более драматичная история, однако Гермесу точно не навязывали с детства чувство вины.

А вот новую послушницу услышанное не оставило равнодушной, ее выдавали дыхание и румянец на щеках, а еще взгляды, бросаемые на исповедника исподтишка, — недоверчивые и удивленные.

Бастиан мало говорил с ней в последние дни: был слишком занят. Он поручил Аталанту Марелу, с любопытством наблюдая со стороны за тем, как воздух между ними вибрирует от невысказанной тайны. У Аталанты не было возможности узнать об особом отношении своего наставника к «Эдикту». Она слышала только его слова в семинарии — необычные, но не опровергающие то, чему их учили.

А сегодня исповедник Вален своей речью призвал забыть о том самом страхе, который проповедники по всей Титаниде взращивали в душах своих прихожан.

— Это ведь было и мое прощание с Титанидой, — закончил Бастиан, продолжая смотреть на Марела. — Последний шанс обратиться к ней.

— Одобрит ли это понтифик? — вздохнул тот.

Кайе Маджерин не присутствовала на Прощании. Из высших духовных лиц за церемонией наблюдали проповедник урба и кардинальский нунций — краем глаза Бастиан видел его многочисленную свиту. Но до понтифика его слова, несомненно, дойдут.

— Есть ли разница? — Бастиан подмигнул Аталанте в тот миг, когда она снова коротко подняла взгляд, и она вспыхнула еще сильнее. — А сейчас, Гермес, ты пойдешь со мной. Марел, Аталанта, вернитесь в зал. Если кто-то будет меня искать, я беседую с проповедником урба, но скоро спущусь.

В ближайшие минуты во всех крупных храмах Титаниды начнется служба, и продлится до того момента, как оборонительные космические станции сообщат, что имперские корабли покинули систему. Будь обстоятельства иными, Бастиан простоял бы эти дни здесь, в Базилике Примарис, но завтра он улетает.

Но не может же он улететь, не получив благословение проповедника урба.

***

Он поклонился, складывая руки перед собой, и выпрямил спину. Сложно было удерживаться от выражения торжества на лице, но даже улыбка была бы наглостью, а ведь проповедник Вален пришел не ради скандала. По мнению всех этих людей снаружи, кто хоть немного посвящен в политические игры, Бару — победитель, а маркиз-исповедник с позором проиграл. Для всей Терпсихоры история так и закончится — до поры до времени, — но двое все-таки будут знать истинный расклад — проповедник урба и исповедник Вален.

Ваятель не допустит огласки: слух, что Вален «украл» его племянницу, ударит по его грозной репутации. К тому же, кто докажет, что исповедник знал, кого сделать своим аколитом? Все, что может позволить себе могущественный проповедник урба в сложившейся ситуации, это бессильный гнев и поддержание вида, будто ничего не происходит...

Этим едва сдерживаемым гневом и пришел насладиться Бастиан.

Воздух в закрытой бронированным стеклом ложе, из которой проповедник урба наблюдал за Прощанием, согревал легкие. Как всегда главного проповедника Терпсихоры сопровождал запах ладана и тлена, напоминавший собеседникам, насколько близок Бару к Тому, в Чьих руках благополучное посмертие душ всего человечества.

— Ваше высокопреподобие, — Бастиан выбрал наиболее учтивое обращение. Выдержав поклон, он расправил плечи, — я не мог улететь, не выразив вам почтение. Его волей, корабль отправляется завтра, и другого шанса может не представиться.

Бастиан не ошибся в своих ожиданиях. Во взгляде Бару была чистая ярость. Бледные серые глаза впились в лицо исповедника, уголки губ поползли вниз, превращая лицо в морщинистую маску презрения, а потом он поднялся — угрожающе медленно — и сделал шаг в сторону Бастиана. Всего один, но Бастиан едва не струхнул.

Особенно когда Бару сделал рукой короткий жест, и аколит — один из тех, что повсюду сопровождали его — торопливо задернул шторы. Ложа погрузилась в полумрак.

Во имя Императора, Бару же не попытается сейчас его убить? Бастиан прогнал волнение. Ничего он не сделает, не может сделать. Разве что зубами скрипеть.

Гермес остался снаружи и никого сюда не пропустит, даже слуг проповедника урба. А тот, что стоит здесь, разнесет лишь один слух: что Ваятель не смог ничего достойно ответить исповеднику Валену…

Свечи, постепенно прогоравшие, приятно согревали воздух над левой рукой.

Бару возвышался над ним — как верно подметила Сайара, он легко мог бы откусить Бастиану голову, — и пришлось поднять взгляд, чтобы не разглядывать обвисший скошенный подбородок.

— Чего ты хотел добиться? — голос, который хоронил Терпсихору каждый день, и сейчас был таким же зычным и резким.

Взволнованный аколит нервно взглянул на Бастиана и потупил взгляд. Он наверняка уверен, что Бару имеет в виду речь, произнесенную исповедником несколько минут назад. Бастиан считал иначе, однако — скорее всего — две причины лишь усилили его гнев.

Можно было не брать с собой Аталанту — до Ваятеля точно дошли бы слухи о новой послушнице Валена, — но Бастиану хотелось ударить как можно сильнее. Вдруг очутившаяся среди высочайших лиц Терпсихоры, Аталанта избрала Гермеса своеобразной стеной между собой и окружающими и старалась держаться позади него. Ее нервировало, когда кто-то начинал беседу с исповедником Валеном, неважно, был он из духовенства или нет. Бастиан узнавал эту нервозность: опасение, что тебя вдруг узнают.

Перед началом церемонии они все-таки встретились с Бару, и если по лицу последнего невозможно было прочитать ни малейшей эмоции, то Аталанта так трогательно побелела, что о ее происхождении не догадался бы только слепой. Бастиан остался доволен короткой встречей, но хотел немного продлить триумф.

— Ваше высокопреподобие, я всего лишь хотел испросить вашего напутствия...

— Я спрашиваю, чего ты ждал! — рыкнул Бару, наклоняясь вперед.

Бастиан до последнего не верил, что Ваятель начнет разговор открыто, особенно — при свидетелях, пусть даже простом послушнике. Но, очевидно, Бару не сомневался в том, что фамилия Аталанты Бастиану прекрасно известна, и не боялся это показать. Что ж, он сам выбрал, как разовьется эта беседа…

— Как вам теперь кажется, Терпсихора много потеряет с моим отбытием? — Бастиан не смог сдержать улыбку. — Разве не так вы себе представляли день, когда я исчезну с ваших глаз?

Он все же испугался — когда вены вздулись на висках Бару, а перчатки на сжатых кулаках натянулись до едва слышного скрипа ткани.

— Не думали, что я найду способ бросить вам вызов? — подняв бровь, продолжил Бастиан, с трудом не отводя взгляд. — Когда рекомендовали Духовному совету…

— Ха! — громогласно перебил Бару. Мощная ладонь рассекла воздух прямо перед лицом Бастиана, тот отшатнулся, недоумевая. Звякнула стальная бахрома. В ухмылке Бару скользило совершенное искреннее чувство превосходства, заместившее гнев. — Так вот в чем дело! Возомнил себя опасным и решил, что я испугался и пожелал тебя изгнать?!..

Ошарашенный аколит — заметил Бастиан — судорожно вцепился в шнур от штор и разинул рот.

— Я не пошевелил и пальцем! Ты ничего не значишь, ты не способен осознать ответственность, которую тебе доверили, и уж тем более ты никогда бы не навредил мне, глупец!

Голос заполнил ложу, как обычно заполнял храм. Бастиан впился в посох пальцами, чувствуя, как ноги отказываются слушаться, и краснея от гнева и невозможности ответить. Ваятель с каждым словом будто становился еще выше, сдавливал Бастиану дыхание. И говорил как со служкой, а не с исповедником.

— Воля понтифика, что ты отправляешься на Кри! И, на мой взгляд, она слишком мягка с тобой. Такой чести не заслуживает самонадеянный выскочка, отвергающий основы веры! Я не послал бы тебя даже задыхаться в нижний город, — с губ сорвалась слюна, и Бастиан медленно провел тыльной стороной ладони по щеке, — даже ради того чтобы посмотреть, как ты будешь прославлять Его там.

Ошеломленный его откровенностью, Бастиан едва сдержался, чтобы не отступить еще на шаг. Он не так представлял себе последнюю встречу с проповедником урба. Да, Ваятеля должно было вывести из себя то, что его племянница попала в полное подчинение к исповеднику Валену, но…

— Наконец-то я вижу, как вы искренне злитесь, проповедник урба, — сказал он, возвращая самообладание. — А не просто потрясаете кулаком с кафедры, заставляя других склонять головы…

— Прочь! — зарычал Бару. — Прочь с моих глаз, из моего города, и молись, чтобы никогда сюда не вернуться!

Бастиан стиснул зубы — и пальцы на посохе.

Говорит ли Бару правду? Действительно ли он непричастен к тому, что Бастиана отправили на другую планету диоцеза? Есть ли у него причины лгать сейчас, когда все решено?

— Я на многое способен, — зло процедил Бастиан. — Вам нравится бояться — так пусть день, когда я вернусь, вселяет в вас ужас.

Он был уверен, что Бару сорвется и ударит его. Чему это положит начало, сложно было представить, но угроза чувствовалась кожей.

Ничего не случилось.

***

— Что у вас с лицом? — бесцеремонно спросил Гермес, когда Бастиан вылетел из ложи, ожесточенно стуча посохом об пол.

Бастиан оставил вопрос без ответа. Он закусил губу и прошел мимо, слыша только, как кровь бьется в висках. Он понимал, что выглядит растерянным и разозленным — совсем не так, как должен. Показаться кому-то на глаза раскрасневшимся от гнева — немыслимо. Нужно было взять себя в руки немедленно, но из головы не выходили ни тон, ни слова Ваятеля.

Как он посмел?..

— Мы уезжаем, — Бастиан развернулся на каблуках, и Гермес чудом не налетел на него. — Забирай послушников и займись фиакром.

— А разве вы не должны, там, службу… Понял, понял, — поднял руки Гермес. — Я мигом вернусь.

По крайней мере он не возмущался, что Бастиана придется на время оставить без присмотра. Сегодня при нем был розариус, символ высокого доверия Экклезиархии и статуса исповедника. Конверсионное поле остановит удар убийцы, если тот решит забрать жизнь маркиза Валена.

Однако сейчас Бастиан меньше всего думал о потенциальной угрозе. Он стиснул зубы так, что челюсть заныла, и представил, сколько вопросов ему придется выслушать, прежде чем удастся пробиться к выходу из Базилики Примарис. Правда, еще меньше он хотел оставаться здесь, услышать еще хоть одно слово Ваятеля…

— Исповедник Вален, — окликнули сзади, и это бесхитростно-прямое обращение заставило Бастиана насторожиться.

Судя по бело-лиловой альбе, его застал врасплох кто-то из свиты нунция Хершела.

— Исповедник, — он неглубоко поклонился, — его превосходительство желает вас видеть.

Выспрашивать подробности было бы невежливо, а отказаться Бастиан не мог. Мысль о том, что в таком состоянии духа ему предстоит предстать перед нунцием, отрезвляла.

Гермесу придется поволноваться, когда он не застанет исповедника там, где его оставил. С него станется сделать что угодно, и хорошо бы конфронтация со служителями Базилики Примарис в это «что угодно» не входила…

— Всегда готов служить его превосходительству, — откликнулся он.

Слова хорошего оратора рождаются в самом сердце, неважно, искренние они или нет. К тому же, граница между ложью и этикетом проницаема.

***

Нунций Хершел словно не имел возраста. Гладкая кожа и обширная аугметика не позволяли определить, сколько лет представителю кардинала астра. Щеки прошивали тонкие серебристые цепочки, звенья которых снаружи украшали миниатюрные изящные аквилы и литеры I. Внутри символов Адептус Министорум переливались бриллианты, формой огранки напоминающие черепа.

Фиолетовые с белым одежды кардинальского посланника искрились не меньше. Для титанидцев богатство в одеянии священника являлось частью образа, но детали были иными: натуральный мех и ткани, тяжелые золотые аквилы и инсигнии, уникальные клинки. Ни один драгоценный камень, украшавший пелерину и пояс Хершела, не был больше ногтя мизинца.

— Ваше превосходительство, — Бастиан сотворил аквилу, прижимая руки к груди.

Хотя нунциатура располагалась рядом с Храмом Искупления, крыло одного из многочисленных служебных зданий, окружавших Базилику Примарис, было отведено под нужды кардинальской делегации. Вряд ли эти помещения часто использовались: нунций, как правило, приглашал к себе, а не посещал кого-то сам, — однако предоставить их было почти святым долгом проповедника урба.

Кабинет, в который сопроводил его делегат, оказался просторным и светлым. Первое, на что Бастиан обратил внимание, это икона Императора, необычная для Терпсихоры. На Титаниде священные образы не писали маслом; храмы украшали фрески или статуи. Художественную роспись на религиозные сюжеты можно было увидеть в богатых домах или светских учреждениях, но окружавшие тяжелый золотой оклад лампады и свечи подтверждали догадку, что это не просто картина.

Один взгляд на необычно, почти возмутительно реалистично изображенный череп Императора, увенчанный венком и окруженный теплым сиянием, напомнил Бастиану, что он стоит сейчас напротив человека, живущего за рамками «Эдикта об истинной вере». Алескандр Хершел был родом с Вирге Фанума и наверняка десятилетия служил там, прежде чем стать представителем кардинала астра на Титаниде.

— Исповедник Вален!

Движением руки Хершел отпустил сопровождавшего Бастиана делегата. Стальной указательный палец на правой руке нунция заканчивался наконечником, напоминающим острие механического пера.

— Не устаю удивляться, как вы молоды, — Хершел подошел ближе. Невозможно было сказать, куда смотрят черные выпуклые линзы его аугметических глаз. Они делали выражение его лица пытливым и немного угрожающим. — Но ее преосвященство понтифик уверена в вас, и я должен положиться на ее мудрость.

Бастиан решил, что ему лучше промолчать, чем спрашивать, что именно в нем вызывает у нунция тревогу или недоверие. С посланником кардинала астра лучше соглашаться, а своим намеком он поставил Бастиана в неловкое положение.

Особенно словами о понтифике. Значит ли это, что его назначение на Кри действительно обсуждалось на самом высоком уровне? Повлиять на Духовный совет Бару еще мог, а вот на понтифика…

— Хотел бы я знать, какие чувства вы испытываете, исповедник, — продолжал нунций.

— Я надеюсь оправдать оказанное мне доверие… — Бастиана смущало собственное искаженное отражение в черных стеклянных глазах.

— А! — воскликнул Хершел, казалось, особенно довольно. — Так вы нервничаете? Не переживайте, наш разговор не испытание и не проверка. Видите ли, я хотел сделать вам небольшой подарок…

Нунций дружески коснулся локтя Бастиана, заставляя подойти к рабочему столу у широкой подсвеченной арки, имитирующей окно. Над ним нависал, опустив отполированный лик, сервочереп со священной печатью. Бастиан разобрал на видном ему кусочке пергамента литанию ясной мысли.

— Вы знаете, как много значит Кри не только для Титаниды, но и для диоцеза. И вы должны были заметить, что документы, раскрывающие жизнь этого священного мира, немногословны, — он сделал паузу и дождался кивка Бастиана. — Если то, что говорит о вас архидьякон Дюшер, правда, у вас есть талант делать верные выводы при… недостатке точной информации. Есть у вас какие-нибудь соображения, исповедник?

— Если позволите, ваше превосходительство, есть две возможных причины.

Бастиану наконец-то удалось сосредоточиться. Приглашение на аудиенцию он получил не в лучший момент, и хорошо еще, если нунций считает причиной его встревоженного вида не ссору с Бару, а опасение оказаться недостойным.

— Первая — и я допускаю ее лишь гипотетически, — он поднял руку в как бы невольном защитном жесте, — святость народа кри... не безусловна. Путь на Кри проложили в сложное для диоцеза время, — он в задумчивости поднес пальцы к подбородку. — Если верить историческим свидетельствам, чудесная судьба людей, отрезанных от Империума демоническим штормом, но сохранивших истинную веру, заставила многих воспрянуть духом. Я говорю о мирах-ульях, находившихся в бедственном положении, в том числе о Титаниде. В архивах его преосвященства архидьякона я видел наглядные тому доказательства. Допускаю — лишь допускаю — что поначалу представление об их избранности было искренним. Но после того как благая весть разнеслась по диоцезу, пристрастные теологи, изучая кри, могли убедиться в... том, что первые миссионеры поспешили с утверждениями. Верующих же лучше уберегать от лишних сомнений.

Нунций молчал, подняв бровь. Его расчерченное серебряными цепочками лицо не выражало возмущения, как, впрочем, и других эмоций.

— Весьма трезвое и смелое рассуждение, — наконец, сказал он. — А вторая причина?

— Кри потеряли связь с Империумом тысячелетия назад, — Бастиан осторожно подбирал слова. — То, что их верования соотносятся с основами Имперского Кредо, наводит на мысль, что в их мифах могли найти отражение и темные страницы истории, которые большинству подданных Империума знать не дозволено.

— И что говорит вам о существовании таких страниц? — нунций положил ладонь на стол, звякнув пальцем-пером.

— Я внимательный читатель и хороший слушатель. Чем выше сан, тем больше открывается тайн. Этому учит система доступа в библиотеке святого Скарата, — Бастиан позволил себе шутку, проверяя, как отреагирует на нее Хершел. Тот улыбнулся. — Например, массовая казнь в Мельпомене, проведенная по приказу понтифика Ограция. Все знают, что мельпоменцы отказались повиноваться эдикту и были казнены за ересь. В юности у меня не было повода сомневаться, а, став проповедником, я узнал, что это было единственным способом усмирить голодный бунт, не повергнув Титаниду в панику. Полагаю, подобной логикой руководствуется проповедник урба сейчас, скрывая вспышку чумы в Терпсихоре.

Кардинальский нунций ничем не выдал, посвящен ли он в обман, раскрытый Бастианом, или впервые услышал о нем.

— Незнание делает души чище, — заметил он. — Священник должен знать природу ереси, чтобы эффективно устранить врага, но верующему не стоит и слышать слов, способных посеять сомнения. Вы слишком категоричны, исповедник, — тон стал чуть снисходительным, — но зерно истины в ваших словах есть. Эдикт кардинала астра, утверждающий за Кри статус священного мира, строго ограничивает общение с коренным народом, — так и застывшая улыбка нунция была спокойной и благожелательной. — Многое из того, что вы узнаете о Кри, удивит вас. Боюсь, что никто в Терпсихоре не смог бы подготовить вас к этому путешествию, как должно. Однако понтифик Маджерин упоминала, что вы отличаетесь особенным… здравомыслием в вопросах прочтения Имперского Кредо. Я, увы, вижу больше непростительного цинизма, чем здравомыслия, но объясняю это вашей молодостью и деловой хваткой Валенов.

Бастиан моргнул. Здравомыслие в...

— Я прошу прощения, если показался резким. Я никогда не посягал на тайны, знать которые не имею права. Но как будущий исповедник Кри...

— Я же сказал, это не испытание. Испытание ваше впереди, исповедник. Имперскую миссию на Кри возглавляет исповедник Штурц Кот-ли, — продолжил нунций как ни в чем не бывало. — Мне неизвестно, почему он попросил помощника, но очевидно, что Кри нуждается в еще одном Его голосе.

Бастиан проигнорировал короткий укол совести, напомнившей ему об Аталанте. Куда важнее нее было другое: необоснованная месть пробудила в Бару настоящую ярость. Кто помешает ему вцепиться в любую возможность уничтожить Валенов, не заботясь о том, какие это будет иметь последствия для улья. Не желая того, Бастиан первым раздул тлевший костер взаимной ненависти, а теперь улетает туда, где Ваятель его не достанет, оставляя под ударом брата.

Но сделанного не изменишь.

— В первые годы Кот-ли станет вашим проводником и учителем. Надеюсь, вы со вниманием отнесетесь к его опыту и знаниям.

— Не сомневайтесь.

Годы? Бастиан никогда еще не слышал этого приговора. Всегда знал о нем, но не произносил сам. Даже прощаясь с Лиз, он избегал называть срок: «возможно, никогда» звучало менее грозно, более образно...

— Рад видеть ваше смирение.

Улыбка нунция как будто отключилась. Он поднял руку, положил ее на сервочереп, и тот ожил, ощутив тепло. Глазницы вспыхнули желтоватым огнем.

— Ведь несмотря на то, что вы получили розариус, вам вновь предстоит стать учеником, — продолжил он, подтолкнув череп в направлении Бастиана. Он завис над плечом, развернулся и снова накренился. — Ребенком, перед которым вновь открывается мир, полный тайн. На мой взгляд, было бы жестоко не научить вас хотя бы ходить и говорить, прежде чем вы окажетесь по ту сторону дверей.

Теперь Бастиан мог прочитать полностью текст, написанный на печати. Экклезиархия обещала проклятье и отлучение тому, кто обратится к сокрытым внутри сведениям без высочайшего позволения.

— В этом инфоковчеге собраны донесения первых исследователей Кри. Этим записям больше пяти веков. Конечно, это копия, но очень редкая. Мой специалист сегодня настроил систему распознавания на ваш голос, и если кто-то другой попытается обратиться к данным, его ждет неудача.

Тайны Экклезиархии откроются ему двумя-тремя неделями раньше, чем если бы он поднялся на борт «Незапятнанного Благочестия» с теми знаниями, что были у него сейчас. И все же нунций по какой-то причине доверил ему этот инфоковчег.

— Благодарю вас, — Бастиан взглянул на «склоненный» сервочереп. — Я уже смирился с тем, что отправляюсь в неизвестность.

— Не скажу, что у вас будет меньше вопросов, — Хершел пожал плечами. — Напротив, появится много новых.

— Разрешите спросить, ваше превосходительство? — он дождался степенного кивка. — Вы были на Кри?

— Исповедник, я состою в Духовном совете кардинала астра. Я путешествовал по всему диоцезу.

— Я лишь предположил, — смелее пояснил Бастиан, — что если вы — хранитель этого драгоценного ковчега, когда-то вы могли быть на моем месте.

— На вашем — нет, — спокойно ответил Хершел. — Но теперь ваша обязанность — хранить секреты Экклезиархии.

Бастиан неглубоко поклонился, подтверждая, что осознает высокую степень доверия.

— И я тоже задам вам вопрос, — продолжил нунций. — Прощание с Титанидой прошло сегодня не так, как десять лет назад. И двадцать, и сто, если верить моей памяти и архивам Церкви. Вы почти преступили «Эдикт об истинной вере». Одной фразой отпустить грехи мира такому числу уроженцев Титаниды — поступок самонадеянный. Вы сказали бы то же самое, если бы вам предстояло провести остаток служения здесь?

Бастиан снова заметил, как невольно сжимаются губы.

— Разумеется. Я не превысил свои полномочия, ваше превосходительство. Эдикт предусматривает освобождение для тех, кто по долгу службы должен держать голову поднятой. Они отправляются сражаться, а нельзя биться, не поднимая глаз от земли.

— Боретесь с условностями при помощи условностей?

Было сложно понять, что он хочет услышать. Нунций мог оказаться сторонником строгого соблюдения эдикта — почему нет? Ведь культ страха был рожден кардиналом астра. А мог относиться к нему так же, как Бастиан: как к мере, которая устарела. Экклезиархия должна ослабить строгие пункты эдикта. Изменения должны начинаться сверху, ведь ничто, кроме одобрения Экклезиархии, не сможет утешить народ, с рождения страдающий от чувства вины.

— Другой исповедник сказал бы другие слова, — защищаясь, ответил Бастиан. — Но проповедник урба доверил эту честь мне, и все, что я хотел, это напомнить нашим полкам о силе, которую они представляют, о том, сколько славы способны принести Империуму. А не о грехах их предков.

Нунций постукивал пальцами по столу, три глухих звука, один звонкий.

— А вы не можете отказаться от риторики, — сказал он строго. — Она не всегда будет помогать вам, исповедник. Что ж, теперь не буду вас задерживать. Да защитит вас Император в пути и придаст мудрости, помогая исполнить свой долг.

***

Нунций оказал ему большую услугу, позволив спуститься во внутренний двор Базилики Примарис из своего крыла, а не через огромную толпу, заполнившую основное здание. Бастиан пребывал в смешанных чувствах, недовольный разговором и отчасти встревоженный. С одной стороны, нельзя было недооценить доверие, которое читалось в жесте Александра Хершела, с другой, Бастиан услышал немало прямо высказанных сомнений и еще несколько завуалированных.

Меньше всего Бастиан хотел, чтобы в нем видели бунтаря. То, чего он желает, не бунт, а всего лишь запоздалое возвращение Титаниды в число верных миров. Избавление от клейма, справедливо заслуженное.

Он поежился, вспоминая о чуме. Грех Таспаров оставался грехом, как и грех Валенов. Можно считать эдикт несправедливым, но слово кардинала астра — Его слово... Что если Титанида на самом деле не готова?

Эгоистичное желание уберечь себя и семью все еще важнее для Его слуг здесь, чем соблюдение законов веры. Эта мысль смущала Бастиана. Пока он не знал о Седрике Таспаре, он верил в себя гораздо больше.

— Такое ощущение, что вы специально, — вырвал его из тревожных размышлений Гермес. Он как всегда появился бесшумно, вдруг оказавшись за спиной исповедника на середине лестницы. — Я еле вытряс из свиты нунция, куда вы делись.

Над левым плечом Бастиана, за которым Гермес привык идти, покачивался сервочереп. Гермес попытался отогнать его, но тот обогнул руку и вернулся на прежнее место. Короткая борьба закончилась поражением телохранителя.

— Фиакр готов?

— Если Марел его не угнал, то готов. А то они с Аталантой выглядят так, будто им срочно нужно побыть наедине, — теперь Гермес шагал справа.

Бастиан усмехнулся. После разговора с нунцием напряжение между Марелом и Аталантой казалось ничего не значащим. Им придется притереться друг к другу в любом случае…

— Марел говорит, что они едва знакомы, — продолжал тем временем Гермес. — Но женщина, едва знакомая с мужчиной, не смотрит на него, как орк на гретчина.

— Так попробуй спросить ее.

— Не, она мне нравится. Зачем с ней ссориться? — хмыкнул тот. — Марел, между прочим, спросил меня, у кого эвисцератор заказать, чтобы ей понравился! Тоже мне, герой-любовник...

— В отличие от тебя, — заметил Бастиан тихо, — Марел — титанидец. И чтит «Эдикт об истинной вере». Постарайся не задевать его грязными намеками.

— Да я не собирался, — голос Гермеса звучал недовольно. — И с чего вы взяли, что я...

— Молчание лучше, чем ложь, — предостерег его Бастиан. — А я ни о чем тебя не спрашивал.

— А, — в выдохе слышалось облегчение. — «Блаженны те, кто не задают вопросов».

Сплетни Гермес любил не меньше неуместных цитат. Деталь, которую он легко выдал своему монсеньору, была любопытной и только подтверждала прежние догадки. Не заботиться о настроении своей свиты Бастиан не мог, они были на виду, как и он. Что заметит Гермес, то поймут и все остальные. Но пока Марел и Аталанта не передрались, Бастиана это вполне устраивало.

Надо же, он думал о том, как племянница Бару будет относиться к нему, опасался, не станет ли вражда между семьями причиной необдуманных действий с ее стороны. А на деле главной жертвой ее невысказанной ненависти стал послушник, который и мухи не обидит!

— Кстати о вопросах. Ваш брат вас искал. Ну, то есть, все вас обыскались, потому что вы пропали, а тут служба начинается, и Ваятель...

— Гермес! — прошипел Бастиан.

— И-и-и его высокопреподобие проповедник урба уже появился, а вас все нет, — поправился Гермес, нарочито тараторя и проглатывая слоги. — Но я решил, что милорд Вален вас больше интересует.

— Что он хотел?

— Просил вас приехать к нему, как только освободитесь. И укатил.

Бастиан нахмурился. Вот кто-кто, а младший Вален должен был остаться на службе! Так почему он покинул Базилику Примарис?

— Значит, едем к нему в поместье, — Бастиан уже видел фиакр. Марел и Аталанта топтались по разные стороны. Водитель был наготове.

— А что за игрушку вам нунций подарил? — как всегда без усилий перескочил на другую тему Гермес.

— «Блаженны те, кто не задают вопросов», брат Гермес, — ядовито ответил Бастиан.

***

Леонард разговаривал с капитаном гвардии Валенов, когда Бастиан вошел в кабинет. Вошел, не дав слугам времени предупредить брата, потому что надеялся застать его врасплох и узнать о стремительном исчезновении из Базилики Примарис больше, чем тот пожелал бы рассказать.

Но все, что Бастиан успел услышать, это резкое «вы обязаны обойтись без вмешательства арбитров». Капитан стукнул каблуками, развернулся, поклонился исповеднику, с которым почти столкнулся в дверях, и вышел.

— Выглядишь… беспокойным, — провожая его взглядом, сказал Бастиан.

— А в прошлый раз ты даже не заметил, — криво усмехнулся Леонард.

— В прошлый раз я был немного на взводе, — он постарался не воспринять укол близко к сердцу. — Проблемы в среднем городе?

— Да, — Леонард не стал увиливать. — Недопустимые… во время прощальной службы.

— И еще одна причина для Бару считать Валенов недостаточно усердными верующими.

Леонард хмуро посмотрел на него:

— Проповедник урба прекрасно знает, что я исполняю долг, а не отлыниваю от бдения.

— Еще бы. Ведь он решил сам скрыть чуму, — пожал плечами Бастиан, наблюдая за тем, как брат хмурится.

— Не буду спрашивать, откуда ты знаешь... С первой вспышки ты и носа в средний город не казал.

Не то чтобы сам лорд Вален спускался с тех пор в средний город, этот совершенно другой мир: мир тяжелого труда, рокрита и сплавов вместо неба и спертого воздуха. Но ему точно приходилось следить за новостями.

— Расскажешь мне, что произошло? — Бастиан подошел и положил ладонь на высокую спинку стула.

— Нет, — все так же сухо ответил брат. — Только Коллегия и Адептус Арбитрес знают.

— А как же «без вмешательства арбитров»?..

Леонард опустил плечи. Седой парик его не старил, но укладка придавала немного потерянный вид. Бастиан всегда удивлялся тому, что Сайара, при ее очевидном умении создавать любую иллюзию с помощью одежды, расчески и косметики, не пыталась вносить коррективы в облик мужа.

— Проповедник урба пытается рассорить нас с Таспарами. Волнения вспыхнули на границе наших территорий, а усмирить их должен я. Если наша гвардия не справится, арбитры раскатают людей по асфальту. Ты знаешь, как караются бунты. Если я не подавлю восстание в зародыше, удар, который обрушится на Таспаров, сложно даже представить.

Он тяжело оперся руками о стол.

— Удачное время для бунтовщиков, — кивнул Бастиан. — Неудачное для нас.

Невозможно тихо замять народное волнение, случившееся во время Прощания с Титанидой.

— Они всего лишь боятся, — вздохнул Леонард и провел ладонью по лбу. — Есть официальная версия: взрыв коллектора. Из-за загрязнения воздуха пришлось опустить все ворота и перекрыть вентиляцию.

— Но эта версия не удовлетворяет тех, кто помнит Серые Стены?

— Мы запечатали несколько секторов при первых зафиксированных случаях. Так быстро, как Коллегия вообще может принимать решения, — голос Леонарда был глухим. — Все, кто остался на зараженной территории, умерли: от болезни или от недостатка воздуха. Арбитры разобрались с первыми вспышками негодования. Люди Проповедника урба — со слухами… но не до конца. Теперь мне это разгребать.

— Жаль, что ты не делишься со мной такими… тревожными вестями, Лео, — с укором произнес Бастиан.

— Послушай, ты мой брат и исповедник. Я делюсь с тобой всем, что у меня на сердце. А о делах Коллегии мы говорить не будем, я и так слишком много сказал.

— А ты еще менее откровенен, чем я, — Бастиан виновато улыбнулся и сел, сложив руки на столе — Если ты не хотел выговориться, то почему пригласил? Я чем-то могу помочь тебе?

— В этой суматохе я едва вспомнил, что вообще собирался увидеться с тобой, — усмехнулся Леонард. — Сейчас.

И ни слова о письме, отправленном братом недавно. Никаких неудобных разговоров, которых Бастиан все же боялся. Верил, что Леонард не станет задавать вопросов, но все равно опасался касаться этой темы.

Леонард небрежно активировал одну из рун на вмонтированном в стол терминале, вызывая кого-то в кабинет. Бастиан с интересом перевел взгляд на двери. Через минуту они открылись, и на пороге появилась женщина в узком сером платье с лилово-зеленым поясом. Цвета Валенов на нем и на лентах, вплетенных в волосы, говорили, что она служит дому.

Женщина поклонилась Леонарду, уверенно пересекла кабинет и опустилась на колено перед Бастианом. Он протянул правую руку для поцелуя, пытаясь вспомнить, где мог видеть ее.

Изящная аугметика на месте левого глаза напоминала миниатюрную пикт-камеру, но присмотреться Бастиан не успел. Провода уходили внутрь черепа — одна его часть была выбрита, но волосы лежали поверх, отчасти скрывая чуть набухшие соединения. Множество плетеных ячеек на широком поясе предназначались, скорее всего, для отснятой и сменной пленки.

— Кассандра Атлав... — начал Леонард.

— Хронист нашей семьи, — закончил Бастиан. — Я помню. Нас уже представляли друг другу несколько лет назад, Кассандра.

— Я польщена, что вы меня запомнили, ваше высокопреподобие, — голос у нее был мелодичный и негромкий.

— Мисс Атлав подала мне несколько дней назад неожиданное для меня прошение. Со своей стороны я его одобрил. Осталось тебе сказать свое слово.

Бастиан встретился взглядом с Кассандрой и кивнул, показывая, что готов ее выслушать.

— Позвольте мне отправиться с вами на Кри, ваше высокопреподобие, — живой ее глаз был темно-серым и блестел возбужденно, хотя голос оставался ровным. — Милорд Вален, — короткий уважительный поклон в сторону Леонарда, — позволил мне продолжить служение семье, путешествуя с вами. Прошу вас, примите и вы такое решение. Я мечтаю увидеть священный мир своими глазами, немногие из хронистов Титаниды получают такой шанс.

— Я догадывался, что ты считаешь меня честолюбивым. Но настолько, чтобы отправлять со мной… летописца? — шутливо обратился Бастиан к брату.

Было заметно, что мыслями Леонард пребывал не здесь. Чего и стоило ожидать от всегда чрезмерно открытого людям брата, он согласился заняться исполнением мечты своего хрониста, даже когда его разрывали на части обязанности перед Терпсихорой. Лорд Вален выглядел как семинарист перед экзаменом по богословию: не выспавшийся, утомленный и почти потерявший надежду на покой.

— Мисс Атлав работала на моего отца, теперь — на меня. Вот уже девять лет она продолжает хронику нашей семьи. И тебе, как я помню, нравится ее слог, — добавил он.

Судя по тому, что, услышав комплимент, Кассандра не опустила взгляд, она не была скромной. Или просто знала себе цену.

Бастиан читал хроники Валенов, когда получил сан. Нужно было вернуться в колею, изучить все, что произошло за долгие годы. О самом важном — заключенных и расторгнутых союзах — он узнавал у брата, но довольствоваться малым не хотелось, и он погрузился в чтение. Последние страницы хроники были написаны легко и сдержанно, такое сочетание сложно было не одобрить.

Знакомство с хронистом, в рамках сухого летописного жанра сумевшим работать так изящно, было лишь мимолетным. Бастиан вспомнил ее лишь потому, что привык быть внимательным, обращаясь в изменчивом высшем свете Терпсихоры, и не изгонять из памяти увиденные однажды лица.

— Я понимаю твое желание, Кассандра, — вздохнул он. — Но тебе лучше будет остаться на Титаниде.

— Меня не пугают ни путешествие, ни возможные трудности адаптации, — она заговорила чуть громче, когда убедилась, что он сомневается. — Как можно бояться, если речь идет об избранном Им мире? Я могла бы описать ваш путь, и все ваши дела, и чудеса Бога-Императора... — она сложила руки в аквилу. Кисти у нее были тонкие, изящные.

Отчего люди рвутся в изгнание? Марел, теперь эта женщина. Священная ссылка так их привлекает!

— Ты хочешь стать той, кто расскажет о другом, благословенном мире. Не спорю, что Титанида нуждается в таких историях, в примере чистоты, — правда, посыл этих историй должен быть вдохновляющим, а не обличающим. — Но, боюсь, тогда тебе придется забыть о славе, — он положил руки на колени. — Только летописцы Экклезиархии могут писать о Кри, а они действуют с одобрения высшего духовенства планеты. Если даже ты получишь его, то, приняв власть Адептус Министорум над своим словом, не сможешь служить моей семье. А твоими читателями станут духовные лица диоцеза.

Кассандра обхватила ладонью ладонь. Она волновалась, пусть и едва заметно.

— Разве вы не войдете в Духовный совет, прибыв на Кри, ваше высокопреподобие?

Бастиан улыбнулся либо слишком наивному, либо слишком льстивому для опытного хрониста предположению, но через мгновение снисходительность сменилась задумчивостью. Она права: он — исповедник, это достаточно высокий сан. И если он правильно истолковал слова нунция, власть Экклезиархии на Кри олицетворяет исповедник Кот-Ли. Сначала Бастиан станет его помощником, а затем, возможно, правой рукой. Скорее всего, спустя какое-то время — он продолжал избегать в мыслях неприятного слова «годы» — у него будет власть над имперской миссией, и тогда летопись Кри может сначала проходить через его руки. Конечно, затем любое сочинение отправится на рассмотрение Духовному совету кардинала астра, но грамотный комментарий может благожелательно повлиять на восприятие.

Глаз-камера смотрел на него черным кружком расширенной диафрагмы.

— На Кри нет Духовного совета, — Бастиан все еще обдумывал ответ, когда начал говорить, — власть Экклезиархии воплощает глава Имперской миссии. Не могу обещать, что он позволит тебе продолжить работу. Если ты готова рискнуть своим местом здесь ради призрачного шанса на Кри, лучше рассматривай это путешествие как паломничество.

— Я готова, — Кассандра воодушевленно расправила плечи и как будто слегка поднялась на носочках. — Если… если милорд Вален…

— В вашем договоре, мисс Атлав, будет стоять имя моего брата, — вяло кивнул Леонард. — Если он вас отпустит, ваше право — служить Экклезиархии.

«Плохая идея, — подумал Бастиан, — освобождать хрониста, посвященного в тайны семьи. И особенно — отдавать его Адептус Министорум».

Леонард, должно быть, надеется, что брат осознает это и уладит проблему самостоятельно. На его месте Бастиан не стал бы менять условия договора. Приходя на службу в благородный дом, обязуешься действовать в его интересах в буквальном смысле до конца своих дней. Чем Кассандра Атлав заслужила невероятное доверие? И если она так хороша, почему Леонард ее отпускает?

— До завтра ты еще можешь изменить решение и остаться, — обратился к ней Бастиан. — Мой челнок отправляется на «Незапятнанное Благочестие» из Лодора в шесть.

— Я не передумаю, — заверила она, и Бастиан удивился тому, что горячность исчезла из ее голоса. — Вы не пожалеете, что дали мне шанс, ваше высокопреподобие.

Леонард без энтузиазма принял ее благодарность и, когда двери, наконец, закрылись, вдруг заметил:

— Жаль терять такого хрониста. Она будет хорошей собеседницей, знаешь.

— Зачем же отпускать ее?

— Ты улетаешь со своим малообразованным другом и двумя послушниками. Но с кем-то тебе надо поддерживать беседу, иначе ты с ума сойдешь… — Леонард закрыл глаза и провел пальцами по векам, собираясь с мыслями. — Священный мир, Бастиан! Я его не увижу. Так зачем мешать Атлав, которая верна семье и мечтает о нем? Решиться обратиться ко мне с такой просьбой — дорогого стоит. И потом, как бы ты ни относился к своему отлету, это может быть славной страницей в истории Валенов… И не знаю, что ты там придумаешь, но Атлав должна служить нам, а не Экклезиархии.

— Что я слышу? Сомневаешься в Его Церкви? — ухмыльнулся Бастиан.

Леонард сел напротив, открыл ящик стола и вытащил табакерку.

— Я должен думать о семье, — мрачно сказал он. — Отец… отец постепенно отходит от дел. И хотя ты меня недооцениваешь, его место уже через пару-тройку лет займу я. Но только если мы с честью выйдем из всего этого, — он замолчал. — Или Валены потеряют и место в Коллегии, и Печать.

— Поэтому Ваятель взваливает на нас все больше ответственности?

— Болезнь вспыхнула три месяца назад, так незадолго до срока имперской десятины. Производство встало, ты даже не представляешь, какая дыра образовалась в нашем бюджете, Бастиан, чтобы мы все-таки смогли спустить нужное количество «Саламандр». А теперь за следующие поставки с Кри тоже ответственны мы.

— Таспары все-таки потеряли свой контракт с Экклезиархией? — удивился Бастиан.

— Я узнал меньше недели назад… Думаю, это временно, — Леонард поднес тонкий кончик зажигалки к трубке и начал раскуривать. — Но мне от этого не легче… Постой, что ты знаешь о Таспарах? — насторожился он.

— Я работал на архидьякона, — напомнил Бастиан. — Ты меня тоже недооцениваешь! Однако дьяконат считает, что Таспаров не в чем упрекнуть. Впрочем, уже второй раз болезнь вспыхивает после того, как их корабли приходят с Кри. Думаю, Проповедник урба проведет свое расследование.

Хотелось надеяться, что отношения между Валенами и Таспарами останутся дружескими. Мир удастся сохранить, только если Леонард проявит чудеса дипломатии…

Светло-серый дым окутал брата. Одна шкатулка с табаком стоила как четверть всего привозимого с Кри продовольствия. Официальным этот груз не был — Леонард, что казалось почти удивительным, пачкал руки контрабандой. Невероятно дорогой контрабандой.

Пристрастия дворян бывали и менее невинными, поэтому обвинений Леонард не опасался. Да и отказаться от привычки не мог — или не хотел. Он шутил иногда, что трубка помогла ему выжить.

— Боюсь, я усложнил тебе борьбу с Ваятелем, — неохотно признался Бастиан.

— Своей речью? Даже мне стало не по себе. Не думаешь, что напугал этих людей, а не воодушевил?

Бастиан сердито взглянул на него, не в силах справиться с досадой. Леонард становился нерациональным, когда начинался разговор об «Эдикте». Имперское Кредо, в его представлении, могло иметь только одну трактовку — ту, что была предъявлена Титаниде кардиналом Фаливеллом.

— Должен предупредить тебя, что наш личный разговор с графом Бару закончился скандалом. Никогда не видел его в таком гневе, — Бастиан поджал губы. — Тебе стоит ожидать от него еще какого-нибудь подарка.

Леонард опустил руку с трубкой и некоторое время молча смотрел в сторону.

— И что заставило тебя его спровоцировать?

Бастиан не ожидал, что вопрос прозвучит так резко. Леонард как будто… отчитывал его!

— Он оскорбил меня...

— Да? Или ты решил помахать кулаками перед отлетом? — Леонард скривился. Мрачный взгляд говорил, что он серьезен. — До тебя-то он не дотянется, а что будет с семьей?

— Ты меня обвиняешь? — спросил Бастиан зло. — В том, что Бару всегда мечтал заткнуть нам рты? Избавиться от нас?

— А ты упрощаешь ему задачу, — стук трубки по столу. Леонард стиснул зубы. — Ты способен думать о ком-то кроме себя, Бастиан? Чего мне ждать, еще одного невыполнимого поручения от проповедника урба? Или сразу проклятья?

— Не говори так, будто мы не в одном положении…

— А разве в одном? Расскажи, в чем твои страдания! Ты отправляешься в мир, где — как ты на самом деле мечтал — никто ничего не боится, но готов оставить после себя руины, лишь бы твоя гордость не пострадала?

— Я — исповедник! — Бастиан сжал кулаки. — Я — Его голос!

Леонард побелел, но на щеках появились красные пятна. Он волновался и, наверное, хотел уже замолчать, но что-то будто подталкивало продолжать.

— Я не стал говорить в тот раз… Ты был сбит с толку, это было бы жестоко. Но кто-то должен тебе сказать, и не твой враг, не Бару, а я. Я твой брат, и порой я вижу в тебе лишь море гордости.

Бастиан откинулся назад, стискивая зубы.

— Когда ты говоришь о вере, твои слова завораживают, — продолжал Леонард. — Я никогда не научился бы этому, даже если попал бы в семинарию. Но стоит потерять публику, где твоя чистота? Где искренность? Чего ты на самом деле хочешь, нести свою службу — или получить как можно больше власти? Вести Терпсихору к процветанию — или вписать ее в список своих заслуг?

Он замолчал, поднес трубку к губам, но так и не затянулся. Его рука дрогнула, выдавая, что он испугался собственных слов.

— Не будь я священником, я вызвал бы тебя за эти слова, — процедил Бастиан, — я...

— Так отлучи! — вдруг рявкнул Леонард, и Бастиан встрепенулся, словно облитый ледяной водой. Теперь братья смотрели друг на друга одинаково стальными глазами. — Я всегда помню, что мог быть на твоем месте, и я знаю, что с тобой мне было бы не сравниться. Но я вздрагиваю, когда думаю, что было бы, окажись ты — на моем…

— А теперь ты послушай, — повысил голос Бастиан. — Я знаю, что нужно Титаниде. Я получу ее и прекращу эту травлю раз и навсегда! Меня не остановит ничто, ни Бару, ни Кри, и уж тем более — твои недалекие страхи и сомнения!

Окончание фразы прозвенело в тишине. Леонард опустил голову.

— Я боюсь тебя, — тихо произнес он.

— Нет! Ты сомневаешься во мне. «Слово Скарата» отпечатано у меня в душе! — Бастиан так сильно оперся рукой о стол, что пальцы побелели. — Я благословлен своим наставником, и я не отступлю!

— Я не теолог. Я просто верю, и только. И ты... ты искажаешь эту веру…

Тихий треск вокса прокрался под кожу, и Бастиан вздрогнул от непривычного звука. Ему чаще приходилось обсуждать все вопросы лицом к лицу или составляя изысканные дипломатические послания, а вот лорд Вален лично принимал донесения. И его подчиненные не приходили в поместье всякий раз, когда им требовался приказ. Ничего странного в этом не было: гвардейские части терпсихорских домов входили в СПО, а военный ранг Леонарда Валена приравнивался к полковнику. Бастиан как будто перенесся из роскошного кабинета в военную ставку. Бой идет где-то далеко, доклады проходят множество инстанций, но все же запах тревоги и смерти будто сочится из вокс-терминала.

— Мне докладывают, — негромко сказал Леонард. — Тебе лучше уйти.

Бастиан поднялся — сервочереп едва успел увернуться от наплечника — и молча вышел.

***

Никакие богатства, оставляемые в Терпсихоре, не значили для Бастиана так много, как это место. Если бы он мог перенести на «Незапятнанное Благочестие» эти стены, он бы так и поступил, но нужно было прощаться. С камнями, слышавшими самые сокровенные мысли и тайны, с Его ликом, никогда не отворачивавшимся от Бастиана, с могилой наставника.

Совсем недолго Бастиан думал о том, чтобы извлечь прах исповедника Тальера. Исподтишка грыз страх, что он никогда не вернется, и в лучшем случае часовня достанется следующему священнику из Валенов. Может быть, Лиз, если ей удастся выжить. Что будет значить для нее эта надгробная плита и этот устаревший столетия назад образ Императора, если некому будет сказать ей то, что услышали выпускники семинарии несколько дней назад?

Но чтобы вытащить урну, потребовалось бы взламывать пол, и Бастиан убедил себя оставить опасения. Когда он вернется, часовня вновь будет служить ему местом, где можно остудить голову. Не хотелось трогать здесь что-то, не хотелось запомнить это место разрушенным.

Сегодня у наставника был один повод гордиться своим послушником и один — осудить, а осуждение перечеркивало любой успех.

Леонард многого не понимал. Он считал, что смелость Бастиана в суждениях поставила семью под удар, а вовсе не брошенная в лицо Ваятелю перчатка. Этого нелепого спора с братом могло бы вовсе не быть, если бы разговор с нунцием произошел чуть раньше, Аталанта осталась бы в Терпсихоре, а Бару довольно потер бы руки: одним Валеном стало меньше...

В часовне было прохладно. Бастиан стоял на коленях, положив руку на могильную плиту.

«Я поторопился, — признался он мысленно. — Но я позабочусь об Аталанте, как и должен».

— Мне больно оставлять Титаниду, — признался он, поднимая взгляд. Однажды пообещав Ему принять назначение на Кри, Бастиан старался не жалеть о грядущем путешествии даже в мыслях. Но оставались другие сожаления: прояснившиеся тайны. Те, что раскрыл он, те, что открылись ему, те, что вскрылись против его воли. — Прости нас, как Ты простил Леонарда, — Бастиан опустил плечи. — Люди Терпсихоры не бунтуют против Тебя, Ты знаешь. Они напуганы, а те, кто... кто может им помочь, боятся сами и не читают знаки, которые Ты подаешь им.

Страх — это яд. Но если вспыхнувшая в среднем городе болезнь — действительно Его кара, то причина может быть только в поразившей Титаниду косности.

— Мы все должны быть лучше. Сильнее, — Бастиан вскрыл столько собственных слабостей за этот месяц, что без сомнений причислял себя ко всем титанидцам. — И я — буду. Ты не разочаруешься во мне…

***

Голоса, доносившиеся из приоткрытой двери тренировочного зала, заставили его остановиться. Бастиан не собирался драться ни с воображаемым противником, ни с Гермесом, и сам не был до конца уверен, что его сюда привело. Порой он приходил сюда после молитвы, отработка приемов позволяла немного размяться и освобождала от тяжелых мыслей.

Уже переодевшийся в «домашнюю» сутану и мягкие сапоги, Бастиан подошел почти неслышно. Будь он в прежнем облачении, грохотал бы как Астартес. Даже жужжание сервочерепа его не сопровождало — Бастиан запер драгоценный инфоковчег в сейфе в кабинете. Его не заметили, даже когда он замер, поднеся пальцы к дверной ручке. Подслушивать беседу аколитов он не собирался, но вдруг вспомнил, как Гермес отзывался об их общении, и решил помедлить. Войти он может в любой момент.

— Я надеюсь, он не слишком тяжелый, — Марел запинался на каждом втором слове. — Я не успею заказать другое оружие...

— Меня не беспокоит вес, — перебила Аталанта слишком резко. — Это ты не можешь поднять ничего тяжелее книги.

Кое-какие книги из библиотеки Бастиана весом лишь немного уступали эвисцератору, но Марел, конечно же, не стал возражать.

— Да, мастер Фильен вряд ли был бы мной доволен сейчас...

Аталанта безжалостно прервала его неуверенную попытку вести естественный и немного шутливый разговор.

— Перестань вести себя, как будто ни в чем не виноват! — прикрикнула она и, судя по звуку шагов, стремительно приблизилась к Марелу. Бастиан не мог видеть, замахивается ли она, но красочно себе это представлял. — Как ты мог меня выдать?..

— Я...

Она не дала ему возразить.

— Я так удивилась, когда настоятель Рул Танис сказал мне, что я пойду служить исповеднику Валену! Подумала, что это злая шутка, не иначе! А это ты, оказывается, руку приложил!

— Но это не я! — едва сумел вставить Марел, отступая.

Теперь они появились в поле зрения. Ширина щели позволяла Бастиану видеть только часть картины. Аталанта была младше, но, безусловно, сильнее. Ростом чуть-чуть выше Марела, сейчас она над ним почти нависла.

— За идиотку меня не держи!

В гневе Аталанта почти рычала, и если бы в этот миг она не прижала Марела к стене, собрав в кулак рясу у его горла, Бастиан сказал бы, что ее гнев звучит забавно. Но вспышка ярости вызывала скорее тревожные мысли. Если он вмешается, сложно предсказать, как разовьются их с Аталантой отношения дальше. Делать вид, что он ничего не знает о ее происхождении, точно не получится. Может ли он не вмешиваться?

— Он же притащил меня на Прощание! Я слышала, о чем все говорят: как Бару изгнал Валена. Да будто ты не знаешь!

Марел поднял руки в защитном жесте, но не попытался оттолкнуть ее. Бастиан не мог разглядеть, но вполне представлял выражение искреннего недоумения и обиды на его лице.

Кажется, сам того не зная, он подставил своего послушника. Но кто бы мог подумать?

— Я никому, никогда... Аталанта...

— Я тебе не верю! Я уже поняла, твой монсеньор кого хочешь уболтает! — отрезала она. Самый неожиданный комплимент, который Бастиан когда-либо слышал. — Ты предал меня, а теперь сопли распускаешь!..

— Аталанта, клянусь Золотым Троном, я не знал, что он возьмет тебя, и я... я не предал бы тебя! Мы клялись оба...

— Ты трус и лжец, — процедила она. — Надо было удавить тебя еще в семинарии!

— Как я могу доказать?.. — упавшим голосом спросил он.

— Заткнись! Не смей даже...

Бастиан осторожно поднялся на несколько ступеней вверх, стараясь не шуметь. Продолжение ее гневных обещаний стало глухим и неразборчивым, но услышанного Бастиану хватило.

Марел знал настоящее имя Аталанты. Что могло заставить одного семинариста открыться другому? Бару — родственнику Валенов? Или Гермес прав, и между ними случилась нелепая трогательная история, которая теперь перечеркнута — якобы — предательством?

Пока Марел отрицает свое участие в судьбе Аталанты — а он никогда не согласится с лживыми обвинениями — она не может быть уверена, что Бастиан Вален действительно знает ее имя. Значит, отношения между ним и послушницей не поменяются: она не знает, заслуживает ли он ненависти, а он уверен, что она не сделает какую-нибудь опасную глупость, рискнув всем в угоду эмоциям.

Вот молчание Марела — и, куда важнее, знание Марела — действительно интересно.

***

Бастиан и не рассчитывал, что после вчерашнего разговора брат придет проводить его. Да и Сайара тоже вряд ли хотела его видеть — с теми, кто оставался его семьей, он расстался не так, как стоило бы. В том, что они оба так недооценивают его, Бастиан видел несправедливость. Леонард пребывал в скорлупе заблуждений, не осознавая, что только Тот, Кто наслал болезнь на их род, мог спасти задыхающегося мальчика. Его вера и вправду была сильна, но смотрел он неправильно, видел мир искаженным. Сайара, наоборот, оставалась в скорлупе сознательно, опасаясь подвергнуть опасности Театр и «нарушить баланс сил».

Разница в том, что они оставались друг у друга — и со своими семьями, а Бастиан улетал один.

Однажды его уже оторвали от семьи. Доверить мысли можно было лишь Богу-Императору, шепча так тихо, чтобы никто не подслушал случайно или умышленно. Когда он стал послушником, ближе Тальера у него никого не было. Но со временем он вернулся в семью — пусть и отчасти. Вычеркнув родителей, он общался с Лео больше, чем многие другие проповедники — со своими братьями и сестрами.

Даже когда он жил в семинарии Святого Скарата, пестовал в сердце гнев на отца и мать, он понимал, что Вален никогда не останется один. Мир полон связей, в паутине которых можно осознать свой вес.

Он читал об иных традициях священства, где ступивший в Экклезиархию обрубал все нити, связывавшие его с мирским прошлым. В библиотеке было не так много доступных книг о жизни в других диоцезах, выводы приходилось делать самостоятельно, отыскивая признаки в житиях и свидетельствах чудес, почитаемых во всем Империуме. Бастиану казалась дикой мысль, что духовное служение может лишить славы и достижений рода.

На Кри он останется один. Да, планета также поделена на сектора, ответственность за которые несут крупнейшие благородные дома Титаниды, и Валены в том числе. Но дальний родственник, управляющий аграрным комплексом, не заменит Бастиану брата.

А Марел… это Бастиан остался у него один, а не он — у Бастиана.

В фигуре у челнока, который должен был доставить их на корабль, он едва узнал Кассандру. Хронист Валенов была в брюках и куртке, волосы убраны в хвост, через плечо висела сумка из искусственной кожи. Как будто она собиралась войти на борт и через пару часов уже ступить на Кри.

— Ого! — воскликнул Гермес над ухом. Голос казался немного растерянным. — Она — наш летописец?.. — и уже знакомые нотки: — Целиком одобряю ваш выбор свиты, монсеньор!

Марела, который обрушил бы на него искреннее возмущение, рядом не было. Послушник покинул особняк ранним утром, дабы позаботиться о личных вещах исповедника. Их было, наверное, больше, чем Бастиан мог предположить.

Аталанта же Гермеса не одергивала. Ее лицо было открытой книгой: она удивлялась его поведению, но еще не разобралась в его истинной роли.

— Монсеньор, — Кассандра поклонилась, перехватывая ремень сумки, чтобы не соскользнула.

— А вы взяли с собой не очень много вещей, — улыбнулся Бастиан отвлеченно.

— Брат Марел забрал мой багаж и исчез с грузовыми сервиторами в неизвестном направлении, — она тоже ответила улыбкой.

— Тогда он, должно быть, уже улетел.

К прибытию исповедника на «Незапятнанном Благочестии» наверняка и без того готовились, но Марел просто не мог оставить подобное событие без своего контроля.

— Брат Гермес и сестра Аталанта, — представил он.

Он заметил про себя, что Кассандра старше, чем показалось ему вчера. Возможно, ровесница Гермеса, которому, по его собственным словам, было «где-то от сорока до сорока трех, и еще маленький шанс, что сорок пять». Возраст — величина изменчивая и ускользающая. Сегодня на лице Кассандры не было косметики. Строгая прическа открывала аугментированную часть черепа, подчеркивая непропорциональные черты лица. Пикт-камера «перекашивала» его немного влево, как стягивают кожу шрамы.

— Рада знакомству.

Кассандра протянула руку сначала Аталанте, потом Гермесу.

— Я должна предупредить вас, что буду делать пикты, — добавила она и провела ладонью чуть выше уха жестом, которым обычно заправляют выбившиеся из прически пряди. — Но вы сможете их увидеть, прежде чем я помещу их в архив.

Бастиан прошел мимо, оставив ее с Гермесом и Аталантой. Первый шаг на трап ознаменовался грохотом металла. Оба пилота вышли навстречу, чтобы его приветствовать.

Он как будто перешагнул рубеж неотвратимости. Благословляя обоих, Бастиан слышал собственный голос как будто издалека. Он говорил уверенно, спокойно; волнения и опасения остались по другую сторону мысленно проведенной черты.

Лео обвинял его в двуличности. Как будто он не знает, что для каждой роли должно быть свое лицо. Сегодня исповедник улетает на священный мир, а не маркиз Вален отправляется в изгнание.

«Забудьте о страхе, но не забывайте о своей родине. Верьте — и будете вознаграждены».

Часть вторая

1

Путями демонов

Продолжайте петь

Я приведу их к Тебе

Капитан «Незапятнанного Благочестия» служила Экклезиархии уже много лет. Как и все флотские офицеры диоцеза, она считала честью любую миссию, которую возлагала на нее церковь Бога-Императора. Ее корабль был небольшим судном, сошедшим с верфей Исловы и принадлежавшим Экклезиархии задолго до Покаяния Титаниды. Уступающее другим единицам флота диоцеза святого Скарата в огневой мощи, «Незапятнанное Благочестие», тем не менее, было быстрым и надежным. Обычно капитан Фарад перевозила паломников. «Незапятнанное Благочестие» отправлялось в другие системы субсектора на долгие годы, объединяя на борту всех, кто жаждал увидеть своими глазами величественные храмы Вирге Фанума и Киппуса.

Укравший славу у Титаниды, родины святого Скарата, Киппус встречал паломников пышными церемониями и множеством священных реликвий. В столице диоцеза, Вирге Фануме, можно было — если повезет — увидеть самого кардинала астра. Ради этого люди готовы были бросить дом и службу, отправляясь в путь целыми семьями, мечтая найти утешение, получить благословение, успокоить душу.

Средств на обратный путь, как правило, уже не хватало. Многие бедные паломники становились потом работниками на Титаниде и Ислове. Кому-то Император благоволил, и их тяжелая служба проходила на полях священного мира Кри. Богатых же паломников капитан Фарад везла обратно, в их родные миры.

С одной стороны, для «Незапятнанного Благочестия» сопровождение исповедника Валена и его свиты было обычным заданием. С другой, привычный порядок все же был нарушен. Во-первых, они были единственными пассажирами. Во-вторых, «Незапятнанное Благочестие» редко прибывало в систему Один-три-шестнадцать. Особые указания кардинала Нейшера действовали по сей день: немногие подданные Империума могли на законных основаниях шагнуть на священный мир, а тех, кто обладал этим правом, связывало множество ограничений.

Капитан сказала Бастиану в личной беседе, что лишь дважды за свою долгую службу «Благочестие» подходило к орбите Кри. Именно на нем сорок лет назад сюда прибыл исповедник Кот-ли, а о другом пассажире Фарад вежливо умолчала. Бастиан предположил, что это мог быть сам нунций Хершел, но смущать капитана или вынуждать лгать — не стал.

Его больше интересовал его будущий наставник.

Исповедник Штурц Кот-ли был родом с Ларгуса, одного из истощенных сельскохозяйственных миров, доживавших последние столетия перед тем, как окончательно превратиться в пустыню. Капитан Фарад запомнила его человеком мягким и улыбчивым — конечно, так она не сказала, но такой вывод сделал Бастиан. Он редко делал неправильные выводы — уж чему-чему, а читать людей быстро учишься в высшем свете Терпсихоры. Воспоминания Фарад о Кот-ли заставили Бастиана задуматься о том, что Духовный совет кардинала выбрал не самого обычного исповедника для руководства имперской миссией на Кри. Обычно в исповеднике запоминают пыл и непреклонность, а не улыбку.

На размышления у Бастиана была целая вечность — время в варпе текло иначе. Вернее, время в варпе не текло вовсе. Корабельные системы били склянки каждый час — который должен был быть часом реального бортового времени, но далеко не всегда был им. Хотя техножрецы отлаживали системы постоянно, Бастиан не мог не заметить, что дух корабля порой поддавался бушующей стихии безумия. Пронзительный звон то раздавался слишком часто, то задерживался.

Это угнетало, мешало сосредотачиваться на чтении, молитвах и даже спать, но Бастиан считал, что справляется. Вот для Марела потеря четкого ощущения времени оказалась трагедией. Он или слонялся, как будто считая про себя секунды, не в силах доверить времени течь самому, то простаивал в соборе на коленях, слушая хор, беспрестанно молящий Императора о защите. Бастиан немного переживал, что за долгие дни путешествия ему придется прочесть переводы послушника и вынести авторитетное суждение, а делать это ему не так уж и хотелось. Он не брался предсказать, насколько избитыми окажутся метафоры или неуместными — подражания, а обижать Марела — в случае, если сбудутся худшие предположения, — не хотел. К счастью для Бастиана, Марелу пока было не до стихов. Мысль о том, что лишь поле Геллера защищает их всех от безумия, оставила в его голове только слова литаний.

Собор стал местом, где Бастиан часто видел Кассандру Атлав. Кассандра прислушалась к совету исповедника и в прямом смысле восприняла свое путешествие как паломничество. Она ежедневно молилась и соблюдала строгий пост. Бастиан так и не увидел ни одного из ее дорогих платьев и украшений, которые хронист Валенов просто обязана была иметь. Единственное, в чем Кассандра себя не ограничивала, это в общении. И не только потому, что продолжала писать, уже не официальную хронику, но личный дневник, который мог стать когда-нибудь частью чего-то большего. Леонард не солгал, она была образованной и приятной собеседницей. Очевидно, должность хрониста открывала перед ней некоторые двери, поскольку она читала сочинения, о которых мало кто знал даже понаслышке. Ее особенно интересовала литература золотой эры Титаниды: тексты, написанные до Пагубной Порчи. Правда, не столько духовные сочинения, сколько светские — но разговоры с ней были приятным времяпровождением. Бастиан цитировал «Диалоги исповедника», разъясняя необычные толкования своего далекого предшественника, и постепенно узнавал о Кассандре больше, чем она бы, наверное, хотела.

У ее страха, обычного для титанидца страха, был другой вкус. Скорее даже легкий привкус — уверенности в том, что человеческие дела стоят больше, чем старые грехи. Созвучие с собственными мыслями было Бастиану приятно. Интересно, знал ли о нем Леонард и не потому ли так легко отпустил ее с братом?

На кого тревожное поведение времени не влияло, так это на Гермеса. Стоило Бастиану запереться в своих покоях, телохранитель тыкал пальцем в одного из стражей, отведенных капитаном Фарад, чтобы повсюду сопровождать важного пассажира, обещал оторвать ему голову, если с исповедником что-то случится, хватал Аталанту за руку и уволакивал в тренировочный зал.

Она, кажется, ценила любую секунду, которую можно было провести подальше от своего наставника, так что не сопротивлялась. В первый раз Бастиан даже не успел высказать своего одобрения. Во второй — пришлось буквально преградить Гермесу дорогу и увести его с собой, оставив Аталанту тревожно глядеть им вслед.

«Вы же не хотите, чтобы она загнулась от скуки с бедняжкой Марелом? — пробурчал Гермес, не успел Бастиан хотя бы вдохнуть. — Он же помешался совсем. Я с ней ничего не сделаю, что вы так смотрите, монсеньор?»

«Я так смотрю, потому что ты должен молча выслушать меня и сделать, как я скажу».

«А, — сказал Гермес так, будто это было просьбой, а не приказом, — я слушаю, монсеньор. И сделаю».

«Можешь тренироваться с ней, если твои отеческие чувства того требуют, — едко улыбнулся Бастиан. — Но раз вы столько времени проводите вместе, помни: твоя роль должна оставаться для нее тайной».

«В этом смысле? — он характерно потер пальцы друг о друга и ухмыльнулся. — Без проблем, монсеньор. Хотя вряд ли она решит, что это добрая традиция, и попросится в долю…»

«Я не шучу, — терпеливо произнес Бастиан. Он был уверен, что Аталанта зла на него, и хотя она не могла ничего сделать, у нее оставались глаза, уши и голова на плечах. — Свои убеждения тоже держи при себе».

«К чему такие сложности? Марелу вот вы сразу все объяснили, — заметил Гермес, пожимая плечами. — Вроде как нам тереться друг об дружку много лет, нет? Она ж тоже ваша родня?»

Бастиан помрачнел:

«Не обсуждай приказы, Гермес».

«Да, монсеньор. Мой рот на замке, все такое. А из нее, кстати, еще выйдет толк, вот увидите. Я знаю бойцов постарше, которые хуже нее держат удар…».

«Твоя попытка поддеть меня не засчитывается, — заметил он. — Ступайте оба».

«Что, правда? — хмыкнул Гермес. — А что это у вас за гримаса тогда? Присоединяйтесь к нам, монсеньор, драка — лучший досуг в варпе…»

«Откуда бы тебе знать?» — улыбнулся Бастиан многозначительно. Гермес скривился, сделал рукой неопределенный жест и ушел.

Разумеется, принимать участие в их тренировках Бастиан не стал. Но успехами интересовался — и у воспитанницы, и у телохранителя. Она бурчала что-то про то, что Император требует готовности в любой момент взяться за эвисцератор. Гермес, если Аталанты рядом не было, хвалил ее с почти мечтательным видом, если была — дразнил, заставляя краснеть, сжимать кулаки и выдыхать сквозь зубы. Но компания Гермеса более чем устраивала ее: этого священника, в отличие от Бастиана, она не опасалась. И не ненавидела, как Марела, рядом с которым не стояла даже на службах.

Несколько раз капитан Фарад и корабельный проповедник просили его прочесть молитву или обратиться к экипажу, и Бастиан никогда не отказывал. В глубине души он поражался тому, что эти люди проводят в путешествиях через варп большую часть жизни и при этом не мечтают оставить службу, продолжают исполнять свой долг. На скачки времени никто, кроме пассажиров, и вовсе не обращал внимания.

Фарад хвалила навигатора «Благочестия» как самого надежного в диоцезе, но осознание, что жизнь и экипажа, и пассажиров полностью в руках мутанта, подключенного к системам корабля, тревожило Бастиана еще больше, чем ускользающее время. Предсказать, когда «Незапятнанное Благочестие» прибудет к границе Один-три-шестнадцать, Лиратус Пексе не мог, но при торжественной встрече, когда их с исповедником представили друг другу, обещал сделать путь спокойным и недолгим.

Бастиану стоило больших усилий не выказать невольного презрения к скрюченному навигатору, закутанному в многослойную рясу. Под одеждами наверняка пряталось тело, измененное долгим контактом с демоническим морем, сквозь которое навигатор прокладывал путь. Тряпичная маска на лице с одной только узкой прорезью для глаз делала его похожим на ожидающего казни грешника, приглушала голос. Одно его присутствие пробуждало отвращение.

Дом Пексе, поставлявший навигаторов для кораблей диоцеза, был одним из самых известных на Титаниде. В Мельпомене Пексе контролировали огромные ресурсы и территории, хотя, как и все дома навигаторов, вели скрытный и замкнутый образ жизни. Лиратус был уважаемым специалистом и дворянином, и Бастиан вынужден был следовать рядом с ним этикету, несмотря на свои эмоции. К счастью, как только «Незапятнанное Благочестие» снялось с якоря, Лиратус вернулся в свои покои.

Сегодня, впрочем, капитан Фарад передала исповеднику вдохновляющую новость. Лиратус Пексе поделился с ней своими наблюдениями: Император благоволит им, Эмпиреи удивительно спокойны, и, возможно, осталось недолго бороздить изменчивое Море Душ. Фарад озвучила «трое корабельных суток»: условное бортовое время вдруг показалось Бастиану осязаемым.

— Думаю, мы должны возблагодарить Бога-Императора, — Бастиан постарался не высказать слишком явного облегчения.

Может, Фарад и догадывалась, что всем ее пассажирам не по себе. Когда возишь паломников десятилетиями, то наверняка знаешь, какие эмоции неподготовленные люди испытывают в варпе. Но если Марел мог позволить себе потерять лицо, то исповедник Вален — нет.

— Проповедник Зюст собирался прочесть сегодня «Благодарность ищущих». Вы окажете нам всем честь, если проведете службу.

Фарад на удивление часто покидала мостик. До встречи с ней Бастиан представлял себе опытных капитанов едиными со своими кораблями настолько, что даже покинуть командный трон им уже непросто. В его голове существовал навеянный литературой образ человеческой фигуры, ставшей частью когитаторной сети, окружающей трон. Он также задумывался, как должен менять образ мыслей прямой контакт с духом машины, разделение ощущений и эмоций с кораблем. И даже о том, можно ли сохранить чистой веру. Верны ли капитаны диоцеза Скарата Экклезиархии — или культ Омниссии полностью ассимилировал их, как корабли принимают их тела и мысли…

Капитан Лариса Фарад не только спокойно отключалась от трона, но и не пропускала службы, если не требовалось ее присутствия на мостике. Ее тело поддерживал экзоскелет, благодаря которому ее шаги всегда были четкими и широкими, а на исповедника Валена она всегда смотрела чуть сверху. Козырек высокой фуражки с аквилой бросал тень на настоящие, не аугментированные глаза, окруженные мелкими резкими морщинами, зато руки от локтя заменяли многофункциональные протезы, отдаленно напоминающие человеческие конечности. С ними она могла подключиться к любым системам корабля, а еще — держать оружие, слишком тяжелое для простого смертного.

Бастиан осторожно выяснил у проповедника Зюста, уже больше тридцати лет выступавшего с кафедры собора «Незапятнанного Благочестия», как много членов экипажа на его памяти стали верны душой Омниссии. Оказалось, экипаж Фарад, за исключением техножрецов и немногих младших офицеров, сохранял веру в истинного — ни один из священников не употребил это слово, но оба поняли друг друга — Бога-Императора. Это рушило все представления Бастиана и одновременно воодушевляло.

Эта служба началась, как и предыдущие, с благодарности за спокойный путь и с просьбы о защите, а затем Зюст уступил кафедру исповеднику. Корабельная служба, как уже успел узнать Бастиан, не была похожа на богослужения в родном улье. Невозможно было представить, чтобы весь экипаж оставил свои дела и собрался в соборе, хотя тот был, казалось, достаточно велик для этого. На службах присутствовали те, кто отдыхал между вахтами, и священнослужители, а речи и песнопения транслировались по всему кораблю: от палуб, где трудились рабы, до мостика. К удивлению Бастиана, эти трансляции были отключаемыми. На Терпсихоре никому бы не пришло в голову приглушить звучащий псалом, однако порой необходимость требовала переключить канал или временно заблокировать частоту.

Несмотря на маленький круг зрителей, Бастиан неизменно облачался перед каждой службой в торжественное одеяние, а Марел зажигал все свечи на его посохе. История символа на навершии была неизвестна большинству членов экипажа, но он был красноречив сам по себе. Следуя путями варпа, путями демонов, жаждущих человеческой крови и чистых душ, находишься еще ближе к огню, готовому — если ты оступишься — поглотить тебя.

— …что бы вы ни делали сейчас, посвятите свои мысли Богу-Императору, единственному хозяину наших судеб, свету, пронзающему бесконечность. Император ведет нас. Император защищает нас. Наш покой сейчас — это Его чудо, свидетельство Его могущества и Его любви к нам.

Бастиан развел руки, приподнимая посох. Свободная рука была повернута ладонью к немногочисленным присутствующим. Некоторых офицеров Бастиан уже знал по имени. Капитан Фарад в первом ряду наклонила голову, и козырек фуражки почти полностью скрыл лицо, оставив на виду только губы. Марел стоял на коленях, прижав сложенные аквилой ладони к груди, но, к легкому удивлению Бастиана, на него бросал снисходительные взгляды один Гермес.

— Спросите себя, чем вы можете заслужить Его любовь? Его благословение? Ответ прост и хранится в ваших сердцах, — легкая дрожь пробежала по палубе. Бастиан со смутной тревогой заметил, как пламя всех свечей в соборе одновременно колыхнулось. — Все, чего Он хочет от нас, — продолжил он, решив, что даже небольшое молчание встревожит слушателей, — это послушание.

Капитан Фарад вздрогнула — ее выдал звук сервоприводов экзоскелета.

— Исполнение долга…

Он услышал смех, и пламя снова задрожало — на этот раз не на мгновение. Поток холодного воздуха промчался по залу собора, заставляя кожу покрыться мурашками. Тревога больше не была смутной — она вспыхнула, как подожженный прометий.

Бастиан запнулся. Рука с посохом опустилась, металл стукнул о металл, когда исповедник оперся на него, чтобы устоять под очередным потоком ветра, куда более сильным, рожденным под куполом собора. Херувимов, паривших с микрофонами над его головой, снесло назад, один ударился об алтарь. Металлические детали рассыпались по палубе, тельце сползло вниз, а на сером мраморе осталось кровавое пятно.

Корабль завыл. Так и было, Бастиан готов был поклясться, что слышит голос корабля — охваченного гневом и ужасом. Фарад левой рукой прижала наушник, пытаясь, видимо, расслышать донесения с мостика, а правой выхватила оружие.

Ее болтер не имел ничего общего с традиционными офицерскими лазпистолетами. По ее словам, его подарил ей Астартес из Ордена Ангелов Прощения, которого она при таинственных обстоятельствах — Фарад приходилось хранить немало тайн — перевозила на Вирге Фанум. Оружие Астартес, несомненно, досталось ей не просто так, и хотя о причинах такого драгоценного подарка Фарад не говорила, Бастиан полагал, что «Незапятнанное Благочестие» участвовало, вопреки своему мирному предназначению, в тяжелой битве.

Крылья орла на болтере сверкнули, когда она навела его в пустоту над головами собравшихся.

На колени попадали уже многие, в том числе певцы хора. Двери собора, открытые во время службы, с грохотом захлопнулись, сбив с ног стражников. Один просто вылетел наружу, другого зажало между створками — и, увидел Бастиан, разрубило надвое.

— Капитан? — громко обратился он к Фарад.

Пол дрожал и скрипел, Бастиан мог поклясться, что видит, как швы между подогнанными металлическими пластинами становятся шире. Мелкие болты медленно выкручивались.

— Продолжайте, — процедила она. Он еще не слышал такой ее голос — напряженный, командирский. Она приказывала ему. — Мы теряем поле Геллера!

— Милосердный Император! — воскликнул кто-то.

— Никому не двигаться! — теперь дуло смотрело на отступающего к дверям лейтенанта. Лица капитана Бастиан не видел, но представлял вздувшиеся от напряжения вены и широко открытые глаза. Он сам опасался моргать. — Повернитесь к алтарю! — она отступила в сторону тяжелым широким шагом, чтобы видеть всех молящихся сразу. — Любой, кто побежит, умрет.

Звучало не слишком ободряюще.

Бастиан оглянулся на окруженный лавровым венком череп, сияющий над алтарем по-прежнему, вопреки тому, что почти все свечи погасли, а люминаторы только искрили. Темноту, в которую погружался собор, прорезал скребущий звук. Металл дождем стучал по палубе: резные башенки и статуи, изогнутые ребра свода и колонны, — все как будто осыпалось, превращалось в море серебристо-черной мелкой стружки.

Бастиан знал, что нужно делать, но это вовсе не значило, что он готов.

«Всемогущий Император, помоги нам…»

— Продолжайте! — повторила Фарад, перекрикивая жуткий смех.

— Зюст, — Бастиан встретился взглядом с проповедником, — читайте «Литанию путешественников».

Зюст тяжело дышал. Руки, сложенные в аквилу, дрожали. Он еще мгновение беззвучно открывал и закрывал рот, прежде чем Бастиан схватил его за плечи и встряхнул.

— Читайте «Литанию путешественников».

Бастиан не готовился стать демоноборцем. Смех леденил его душу и заставлял лихорадочно повторять про себя: «Защити от бури…». Но Зюст растерялся, а капитан Фарад была права. Если они хотят выжить, они должны молиться.

Даже если хочется свернуться клубком за кафедрой и завыть в унисон смеху.

Только услышав голос Зюста, Бастиан оставил его и бросился к хору. Было не до увещеваний: он сгреб рясу плачущего регента хора в кулак и поднял его на ноги одним движением, сам не понимая, откуда взялись силы.

— Пятьдесят четвертый псалом! «Audite precatum meam, Imperator»…

— Мы… мы обре… — начал тот, и Бастиан рывком вытянул его за собой, поставив перед хором. Кто-то из хористов стоял на коленях, кто-то медленно пятился, опасливо косясь на болтер капитана, но та следила за членами своего экипажа, оставив происходящее у алтаря исповеднику.

— Вы должны петь, если хотите спасти свои души, — прорычал он, раздражаясь из-за их страха. Из-за своего страха.

Холодный ветер пронесся низко над полом. Стружка заколотила по плечам Бастиана, затем одна из остроконечных башенок, украшающих арку перед алтарным возвышением, отломилась и рухнула на него. Конверсионное поле вспыхнуло, защищая хозяина, а своим телом Бастиан заслонил регента.

В считанные секунды они поднялись на ноги. Регент размазывал слезы по лицу.

— Audite precatum meam, — донеслось из-за спины. Бастиан обернулся, — Imperator…

Голос Аталанты сорвался, она судорожно втянула воздух, и Бастиан заметил, что она впилась обеими руками в эфес эвисцератора. Наверное, регент учебного хора в семинарии затыкал уши, когда она начинала петь, но в какой-то миг, был уверен Бастиан, всем присутствующим ее голос показался райской музыкой. Она скорее перекрикивала ветер и смех, чем пыталась попасть в ноты.

— Девочка не боится, — прошипел Бастиан регенту, отпуская его рясу. Рядом снова и снова повторял «Литанию путешественников» проповедник Зюст, и знакомые слова молитвы немного усмиряли бешено скачущие мысли. — Ты должен петь. Вы все должны, — он шагнул в сторону, поднимая с колен еще одного ошеломленного хориста. — Как вы можете бояться? Вы — Его слуги! Вы не можете быть слабыми! Если вы верите, вы будете петь!

Когда хор — разлаженно и неуверенно — затянул пятьдесят четвертый псалом, Бастиан, наконец, обернулся. Все, кто был в соборе, подступили как можно ближе к алтарю. Аталанта продолжала петь, глядя мимо Бастиана, за его плечо, на образ Императора. Марел шевелил губами, повторяя слова Зюста.

Он отыскал Кассандру — вот она смотрела прямо на Бастиана. Снимала ли происходящее? Имеют ли право существовать пикты, показывающие слуг Его растерявшимися, слабыми, напуганными?

Только Фарад оставалась в стороне — и Гермес. Он заскочил на возвышение перед хором и вытащил меч. Хотел сражаться со смехом? С рушащимся собором? Защитить исповедника Валена от ветра?

— Исполнение долга, — набрав в легкие воздух, заговорил Бастиан, — это священная цель любого из нас. Мы готовы отдать все ради Него и ради Империума Человечества, — слова прерванной проповеди едва всплывали в памяти. Бастиан накрыл пальцами аквилу на груди. — Мы — воплощение Его воли. Мы — оружие в руках Бога-Императора. Все, чего мы боимся, это подвести Его.

— А еще вы боитесь сгнить, — захихикал тонкий голос под потолком, и Фарад выстрелила в темноту. Болт-снаряд просто упал сверху на палубу.

Хор почти дрогнул, псалом почти оборвался, но Бастиан резко обернулся и встретился взглядом с регентом.

— Все вы. Закройте глаза. И пойте, — процедил он. Регент кивнул. — Он вас слышит. Пока Он вас слышит, Он не оставит.

— Боитесь стать навозом, — добавил голос. — И ты боишься, Бастиан Вален. Бо-ишь-ся-сги-ну-у-уть, — темнота потянулась вниз зримым тонким щупальцем. Оно замерло чуть выше позади испуганных людей.

— Не оборачивайтесь, — приказал Бастиан, чувствуя, как сердце колотится все быстрее. Казалось, оно сейчас проломит грудную клетку. Этот тонкий, омерзительный, потусторонний голос назвал его по имени!

Он повел рукой, принуждая всех, кто смотрел на него, опуститься на колени. Но не тех, кто стоял лицом к твари, выползающей из сгустившейся мглы. Только тех, чьи лица были обращены сейчас к Императору.

Фарад промедлила, прежде чем послушаться. Бастиан был уверен, что ей больше по душе продолжать стрелять, но вспышка паники не поможет.

«Ничто не поможет!» — истерично застонал внутренний голос. Парализующий ужас на несколько мгновений выбил из памяти слова молитвы.

— Всемогущий Император, Ты наблюдаешь за всеми путями во всей галактике, — вступил Бастиан, когда Зюст на секунду смолк, чтобы сглотнуть. Он не смотрел на проповедника, опасаясь увидеть тот же ужас, что чувствовал сам. — За каждым кораблем, несущим Твой свет, куда бы ни следовал. Ничто не скроется от Твоего взгляда, в Твоей власти спокойный путь и смертоносные штормы.

«Литания путешественников» зазвучала громче, произносимая разными голосами. Дрожащими голосами.

— Мы взываем к Тебе о помощи! Пощади рабов Твоих, защити нас от смерти в бурных волнах варпа.

— Ты так много хочешь, — еще одно щупальце вырвалось из тьмы и упало на палубу, смяв металлическую плиту. — Но твой мертвый бог не слышит мольбы! А я тебя слышу.

— Чего ты от меня не услышишь, тварь, так это мольбу, — Бастиану показалось, что посох стал частью его руки. Пальцы онемели. Другой рукой он снял аквилу исповедника Тальера и поднял ее выше, отгораживаясь о того, что медленно наступало на них всех из-под купола. — Это святое место, тварь! Именем Бога-Императора, убирайся прочь!

— Ах, ах! — насмешливо фыркнула темнота. — Кто же прогонит меня?..

Бастиан едва заставил себя оторвать взгляд от потолка. Темнота вспучивалась, пузырилась, и это зрелище причиняло боль. Голова кружилась. Бастиан перевел взгляд на аквилу в своей руке. Краем глаза он все-таки видел нечто, сформировавшееся под куполом. Нечто, напоминающее бугристое, широкое, уродливое лицо.

— Твой бог-труп? Или ты, может быть?

«Он прав, — пронеслось в голове, — он…»

— Император защищает нас. Это Его храм, нечистая тварь, и у тебя здесь нет власти!

— Мило, мило, — улыбнулось демоническое лицо. Бастиан ощутил тошноту. Все перестало существовать: собор, хор, коленопреклоненные послушники и офицеры. Мир сузился до аквилы, отражающей последний свет, который еще остался. Свет, окружающий алтарь. — А это тогда что?..

Одно из щупалец пронеслось рядом, и запах гнили ударил в ноздри.

Проповедник Зюст закричал, когда щупальце пробило его грудь и, свернувшись, оплело тело, отрывая от палубы. Зюст конвульсивно дергался, пока щупальце сдавливало его, а затем — кровь брызнула на молящихся, и Бастиан расслышал всхлипы.

— Не останавливайтесь, — громко сказал он, хотя язык едва слушался. — Молитесь! Пойте! Бог-Император с нами, — он перевел дух, прежде чем продолжить чтение. — Пастырь Человечества и единственный защитник, распространи Свой священный свет…

Второе щупальце медленно следовало по воздуху к Бастиану.

— Никогда раньше не бил демонов, — сквозь зубы прошипел Гермес рядом, активируя эвисцератор. Цепь запела в предвкушении.

— Слишком смело для беглеца, — хихикнул демон. — Что мне твой меч? Я превращу весь корабль в гниющий труп. Он будет гнить заживо. Слышишь, капитан? Будете разлагаться вместе. Вечность!

Прежде чем Фарад совершила ошибку, прервав молитву и обернувшись, — а она могла поддаться искушению, ведь честь и жизнь корабля значили для нее больше, чем собственные, — Бастиан заговорил. Из всех молитв, что он заучивал в семинарии, оставалась одна, что могла помочь.

— Милосердный Император, Единственный владыка вселенной! Твоим именем и во имя Твое, я — Твой голос, я — Твоя карающая длань! — Бастиан крепче сжал аквилу, не глядя на змеящееся щупальце.

— Ах, ах, — заволновалась темнота, и вздох был по-прежнему издевательски шутливым. — А ты себя любишь, Бастиан Вален.

— Именем Бога-Императора и во имя Его, сгинь, тварь! Эти души — не твои! Изгоняю тебя, нечистый дух, враг человечества, и всех, кто пришел с тобой!

Вонь разложения стала невыносимой. Бастиан уже не мог предположить, что заставляло хористов продолжать. Уж точно не приказ исповедника. Он сам едва говорил.

— Именем Бога-Императора и во имя Его, повелеваю тебе уйти! Ты ничто перед Ним! Его свет обращает тебя в прах! Сгинь, ибо я требую! Я — Его голос, я — Его карающая длань!

Возможно, Бастиану казалось, что аквила сияет ярче. Даже обман зрения он принял с благодарностью, поскольку десны кровоточили, и вкус крови связывал язык.

— Ой ли, — зашипела темнота, — его длань, а? Маленький тщеславный человечек! Твоя жизнь закончится раньше, чем я поглощу эту скорлупку!

Щупальце истерично билось над головами коленопреклоненных людей. Бастиан глубоко вдохнул:

— Содрогнись, нечистая тварь, и склонись перед Его силой! Беги от Его святости! Сгинь, ибо Он повелевает тебе! Трепещи и беги! У тебя нет здесь силы!

Хлесткий удар твари сбил с ног одного из офицеров. Тот закричал, вывернулся и попытался ударить бесплотное щупальце, но оно в одно мгновение сломало его, смяло и бросило оземь. Второе пронеслось над алтарем, шипя и покрываясь волдырями, когда на него падал свет. Оно громило стены, резные башенки, подсвечники и статуи. Балка, поддерживавшая вырезанного из кости имперского орла, рухнула на хористов. Левым крылом священный орел проломил одному череп, а другого правым придавил к палубе.

— Именем Бога-Императора и во имя Его, — в третий раз заговорил Бастиан. — Он приказывает тебе уйти! Я приказываю тебе уйти! Эти души — не твои! Это место чисто от скверны, здесь горит Его огонь, и он испепелит тебя! Изгоняю тебя, нечистый дух, враг человечества, и всех, кто пришел с тобой!

Последний взмах демона перед тем, как сверхъестественная темнота развеялась, все-таки сбил Бастиана с ног. Защитное поле вспыхнуло вновь, но демон вложил столько силы в удар, что едва ли можно было устоять. Бастиан успел увидеть, как Гермес бьет эвисцератором мутную пузырящуюся пустоту, а та растворяется под ударом, обращаясь в едкую кислоту. Успел услышать тонкий яростный вой.

В самом мозгу, будто оставляя нестерпимо болезненный след на внутренней стенке черепа, раздалось тонкое хихиканье. «Я вернусь, и ты умрешь снова».

А потом вспыхнули все свечи в соборе, и исповедник Вален, захлебываясь кровью, хлынувшей из горла вместе с рвотой, потерял сознание.

***

— Император милосердный! — воскликнул Марел, когда Бастиан открыл глаза.

Слабый свет свечей казался ослепительным, и он вновь опустил веки. Запах стоял едкий и тошнотворный, но, кажется, Бастиан уже полностью опорожнил желудок.

— Монсеньор, вы слышите меня? — Марел осторожно провел платком по рту и подбородку, через секунду — по шее.

— Слышу, — сипло ответил Бастиан. Горло резало, он не чувствовал ни рук, ни ног.

— Хвала Императору! Я так боялся, что…

— А ну вон пошли! — рявкнул где-то за спиной Марела Гермес так громко, что Бастиан зажмурился крепче.

— Да тише ты, — зашипел послушник.

Гермес как будто отпихнул его:

— А ну не пускай никого сюда, малыш. Монсеньор, вы как?

— Не чувствую себя живым, — признался Бастиан, медленно и осторожно приоткрывая веки. Теперь казалось, что света, напротив, слишком мало. Гермес выглядел немного… расплывчатым. Нагрудник потемнел местами, а рукава сутаны разъела кислота.

«Ты умрешь снова». Так сказал демон? Что это… значило?

— Исповедник в порядке… исповедник не может… — слышал он лепет Марела откуда-то со стороны.

Оглядевшись, Бастиан понял, что находится в одной из подсобных комнат при соборе. До того, как его сюда принесли, служки хранили здесь масло для лампад. Правда, этот запах уже смешался с другими, куда менее приятными, но настолько же сильными.

В стороне, по-прежнему не отнимая сложенные в аквилу руки от груди, прислонившись к стене, стояла Кассандра. Человеческий ее глаз был закрыт, пикт-камера же бесстрастно смотрела на едва живого исповедника.

— Вы прогнали демона, — Гермес растерянно потер небритый подбородок. — Я… не знаю, я… Вы его прогнали. Тут полный бардак теперь, — вдруг добавил он. — А вас готовы растерзать на священные кусочки немедленно.

— Что… случилось? — голос все еще не возвращался. Бастиан почти шептал. И сутана, и стола были в крови — этот запах он тоже чувствовал. — Сколько… прошло времени?

— Глотните вот, — непривычно засуетился Гермес и протянул ему флягу. — Вода, клянусь! — добавил он.

Бастиан кивнул. Рука, которой он попытался взять флягу, задрожала так сильно, что он опустил ее. Но когда Гермес потянулся, чтобы помочь, покачал головой.

— Тварь сгинула, — коротко пояснил тот. — Корабль цел. Что я могу сказать, я тут следил, ну, за вами. И Марел тоже. Собор весь в дерьме, всем досталось от кислоты…

Бастиан слабо улыбнулся его рассказу.

«Ты умрешь снова».

Снова! Он собрался с силами, поднял руку и прижался губами к фляге — никогда раньше не пил так жадно.

— Капитан? — тихо спросил он.

— Умчалась на мостик, как только ворота открылись. Ну, то есть когда их смогли открыть. Я пока не знаю, что творится на других палубах. Аталанта, вроде, обещала узнать… Здесь сейчас врачи и… я, правда, никого не стал к вам подпускать.

— И зря, — обернувшись, прошипел Марел, — монсеньор, вас нужно осмотреть. Вы…

Бастиан тихо рассмеялся. Он… изгнал демона? Только сейчас он понял, что в другой ладони до сих пор сжимает аквилу, и с трудом разогнул пальцы. На золоте осталась его кровь.

Он прошептал слова благодарности, прижимая аквилу к испачканной груди. Пережитый страх возвращался — он быстро снова пробрался внутрь, поселился в дрожащих руках, в кружащейся голове.

— Да что вы дергаете, я сказал, он не может никого… Аталанта!

Решительная отповедь Марела, которого теребили те, кто пытался — зачем? — войти в комнату, затихла. Между ним и дверным косяком протиснулась послушница.

— Есть новости? — спросил ее Бастиан негромко.

Аталанта смотрела на него в упор, восхищенно и немного сердито. Ее взгляд одновременно спрашивал: «Куда вы меня затащили, проклятый Вален?» и восклицал: «Вы совершили подлинное чудо!».

— «Незапятнанное Благочестие» вышло из варпа в целости. Вроде как на границе субсектора. Отклонились от курса, но не сильно. Повреждения, как я поняла, не очень велики… хвала Императору. Неясно, сколько членов экипажа погибло, и… что случилось с полем Геллера, но мы пока можем перевести дух, если только поблизости не притаились проклятые ксеносы, — торопливо закончила она, явно повторяя слова Фарад. — Я сказала капитану, что вы живы, и она… она…

— Дай угадаю, — негромко начал Бастиан, — она хочет, чтобы я разделился на несколько частей, оказался на всех палубах сразу и успокоил ее людей.

— Вроде того.

Одежду Аталанты тоже местами разъела кислота. Похоже, Гермес прав: досталось всем, кто был рядом с тварью. Убираясь обратно в варп, она оставила прощальный подарок людям, которых не смогла испугать.

Рука с флягой вновь задрожала. Точно ли не смогла?

— Не тот вид, в котором нужно появляться перед паствой, — вздохнул он, представляя панику, охватившую экипаж корабля, когда поле Геллера ослабло. Он должен утешить тех, кто увидел самое страшное, что только может существовать?

Он не так много интересовался опытом и практикой демоноборцев, но понимал, что случившееся могло быть только чудом. Знание священных текстов не подразумевало, что ты сможешь без должных тренировок, без особой подготовки, без благословения и освященных реликвий сопротивляться демонической твари. Бастиан изучал больше риторических трудов, чем жизнеописаний легендарных борцов с отродьями варпа. Сейчас слова, которыми оканчивались эти жизнеописания, звучали совсем иначе. «Зло может прийти к каждому из нас тогда, когда мы этого не ожидаем. И каждый должен быть готов дать ему отпор во имя Императора или погибнуть, сражаясь».

Но теперь, когда они выжили… Наставники считали, что милосерднее убить, чем оставить жить с душой, отравленной варпом. Это один из прискорбных, но основных постулатов Экклезиархии: человеческий дух слишком слаб. Лишь немногие сохраняют веру и рассудок, столкнувшись с непостижимой силой Великого Врага. То, что Бастиан знал о населяющих варп тварях из книг и поучений, не могло сравниться с тем, что он увидел. Император защитил их — их всех — и Бастиан хотел бы, не замолкая, благодарить его за это чудо.

Вот только язык едва ворочался. А если он встанет на ноги, скорее всего, долго не простоит. Последний удар был не простым. Какое-то колдовство, которым порождение варпа надеялось добить исповедника?

«Ты умрешь снова».

— Марел… не знаю, что по ту сторону двери…

— Толпа вдохновленных инвалидов, — вставил Гермес. — Некоторые сопли жуют с тех пор, как демон ушел, а все равно ломятся.

— …иди туда и найди любого магоса, который сможет восстановить трансляцию, — закончил Бастиан. — На прогулку по палубам я не способен, но…

Тело Зюста, на глазах превращенное в мешанину костей и плоти.

— …кто-то должен сказать им, что Он по-прежнему заботится о нас.

Никого другого не осталось.

Что пообещала экипажу Фарад? Скорее всего, что пристрелит любого, кто проявит страх, признаки безумия или просто впадет в отчаяние. Бастиан сам был не так далек от отчаяния, как ему хотелось бы.

Кассандра словно ожила. Сделала шаг в сторону Бастиана, молча опустилась на одно колено и поднесла руку к лицу. Как она извлекает пленку, он видел впервые. Дверца пикт-камеры отодвинулась, Кассандра запустила руку в свою голову, вытащила небольшую катушку и безжалостно дернула за выглядывающий краешек пленки, засвечивая ее. Попали ли в кадр бесплотные демонические щупальца? Или только мечущиеся в испуге хористы и окровавленный проповедник Зюст?

— Возьмите, — прошептала она. Расширенный зрачок оставил от темно-серой радужки только узкую полоску.

— Я сожгу ее, — пообещал Бастиан, слушая, как шуршит в кулаке сминаемая пленка. И, впервые чувствуя неловкость от собственных слов, положил Кассандре руку на плечо. — Ты спасена. Благодари Его — и не позволяй страху поработить себя.

Слова жили отдельной жизнью. Они звучали, потому что должны были звучать. Он сам удивлялся тому, что слышал их — произнесенные собственным голосом. Что он вообще был способен шевелить губами.

Марел вернулся. Гермес осторожно поднял Кассандру на ноги и увлек за собой в сторону. Бастиан успел заметить, как странно она посмотрела на телохранителя — слишком трезво, слишком… вопросительно.

— Техножрецы сейчас наладят связь.

Бастиан непослушными пальцами расстегнул крючки сутаны. Он отложил грязную одежду, оставшись в брюках, и надел аквилу Тальера. Брызнувшая во все стороны кислота не задела старинную цепь. Тяжелая, шероховатая, теплая, она приятно ощущалась на плечах.

Рядом лежали книги. Марел, должно быть, отстегнул их с пояса. Переплет «Диалогов» в нескольких местах проеден насквозь, у «Слова святого Скарата» полностью растворился стальной нижний угол обложки. Бастиан поднял оба тома — они никогда не казались такими тяжелыми — и закрепил вновь.

— Гермес, верни мне эвисцератор, — обнаружив только палаш, приказал Бастиан. Он мог выйти хоть полностью голым, но только не безоружным.

— А если эти психи на вас кинутся? — хмыкнул Гермес. — Я-то без меча остался… ладно, малая! Давай сюда свой пока. Давай, давай.

Аталанта хмуро расстегнула пояс. Судя по прищуру, она собиралась спросить, почему бы Гермесу не доверить другим идти рядом с Бастианом, но не стала.

— Они хотят не растерзать меня, — Бастиан защелкнул перевязь, — а отблагодарить. Это… не одно и то же.

— А похоже, — с дрожью в голосе сказал Марел.

Бастиан стоял минуту, держась за его плечо, а потом опустил руку. Он готовился вести за собой людей. Готовился стать их мудрым наставником… но все происходило не там и не так, как он мечтал. Это была не Титанида, и противостоял он не устаревшему Эдикту, а…

К горлу снова подступила тошнота.

Благодарить, в любом случае, нужно не его.

***

Собор «Незапятнанного Благочестия» превратился в зловонную клоаку. Разъеденные кислотой плиты и покрывшиеся слизью священные символы, горы металлической стружки, местами тускло оплавившейся, местами блестящей под восстановленным техножрецами освещением. Пятна крови на полу и у алтаря.

Гермес не ошибся: стоило Бастиану появиться, стоило его спутникам немного расступиться, чтобы позволить ему пройти, как люди в соборе, молившиеся или тщетно пытавшиеся навести порядок, вскочили с колен и бросили свою работу. Он оказался окружен множеством рук, тянувшихся к нему. Прикосновения многих были грязными, потными, теплыми.

Гермес и Марел шли по бокам, Аталанта — сзади.

Здесь были те, кто не присутствовал на службе, и те, кто пережил столкновение с демоном почти лицом к лицу. Несколько человек в грязных одеждах хористов.

Бастиан уловил в шепоте молитв и благодарностей пугающее слово, почти заставившее его споткнуться.

«Святой».

Краска залила лицо. Он чувствовал ее, чувствовал стыд и страх.

Техножрец разматывал моток провода, уходящего в одну из разрушенных стен собора. Когда Бастиан добрался до него, он спокойно повернул свою металлическую маску к исповеднику и протянул микрофон.

— Корабль вас слышит, исповедник.

Совсем недавно он слышал корабль — вой корабля, его стон, его близкую смерть. Смерть всех, кто сейчас продолжает смотреть на него. Глаза этих людей горели легким безумием: безумием облегчения, благодарности… Он должен сделать этот огонь огнем веры.

— Спасибо, магос.

Бастиан перестал чувствовать запах. Понадобится не одна цистерна освященной воды, чтобы отмыть стены и пол. Не один день очищающих ритуалов, чтобы здесь можно было продолжать службы. Но пока корабль только покинул варп, пока неизвестно даже, сколько потерь понес экипаж и как дорого обошлась «Незапятнанному Благочестию» временная потеря поля Геллера, это — единственное святое место на борту. Единственное безопасное место.

Единственное чистое место, как ни странно.

— Я — исповедник Бастиан Вален, и я обращаюсь к каждому, кто слышит меня, к сердцу каждого из вас, к вашим бессмертным душам. Сегодня мы стали свидетелями Его чуда! — он не мог творить аквилу, сжимая в руке микрофон, но все равно скрестил руки перед собой. — Восславим Бога-Императора, не оставляющего путников и воинов!

Он понимал, что Марел не мог оттереть с него всю кровь. Он представить не мог, что придется когда-нибудь проповедовать с кафедры… в таком виде. Но впору было поверить, что не облачение делает человека священником, потому что другого выбора не оставалось.

— Он спас сегодня этот корабль, и я знаю, почему! И вы тоже знаете, братья и сестры. Потому что Он не оставляет верующих. Потому что Он распространяет Свой свет повсюду, где молятся Ему и просят Его о защите! Бог-Император защитил этот благословенный корабль, потому что знает: ваша вера чиста! Он спас нас, потому что ваша стойкость перед лицом опасности достойна Его!

Гермес тревожно оглядывал зал. Люди прибывали — он видел, как в раскрытые ворота, по кровавому следу, оставшемуся от несчастного охранника, ставшего первой жертвой, внутрь проходят слуги и солдаты Фарад.

— Мы должны быть достойны и дальше! Начинайте любое дело с молитвы и посвятите Ему свой труд! «Незапятнанное Благочестие» отмечено Его печатью, и мы продолжим путь! Бог-Император ведет нас! Бог-Император защищает нас!

— Император защищает! — подхватил возбужденный нестройный хор голосов.

Краем глаза Бастиан видел кровавое пятно на месте, где упавшая аквила насмерть раздавила хориста.

***

Его била мелкая дрожь. Он почти лежал, поджав колени к груди и раскинув руки, не брезгуя касаться лицом палубы.

Он не мог заставить себя замолчать несколько часов. Слова выталкивались из горла сами, пока Бастиан окончательно не охрип. Гермесу пришлось взять книгу и продолжить за него. Молящиеся негодовали, но единственным подходящим по сану был он; Марел и Аталанта наверняка справились бы лучше, но не послушники были нужны людям, а священники. По крайней мере, на низком готике Гермес читал достаточно бегло, чтобы занять паству на какое-то время.

Марел довел Бастиана до маленькой часовни, и исповедник выставил его за дверь. Все, чего он хотел, это остаться одному.

Одному — с Ним — чтобы спросить Его…

«Действительно ли Ты выбрал меня?»

«Проклят ли я, раз демон обратился ко мне, или избран?»

«Что Ты хочешь, чтобы я сделал теперь?..»

Бастиан плакал — и удивлялся тому, что слезы появились только сейчас, в полутемной часовне. Здесь молился проповедник Зюст, когда не вел службу, и здесь принимал исповеди. Бастиан почти не знал его, но Зюст, казалось, был хорошим проповедником.

«Почему он погиб, а я еще жив?»

«Зачем Ты сохранил мне жизнь?»

«Для чего Ты провел меня через это?»

Столкновение с демоном вымыло из памяти все: и тревоги о Титаниде, и мысли о неизбежно приближающейся Кри. Семья, амбиции, теологические споры — одним ударом демон оставил в Бастиане только веру. На несколько минут — но чистую, уничтожающую тьму веру. Она нахлынула вместо паники, заставила шевелить губами, выталкивать воздух из легких. Заставила стоять, когда хотелось бежать прочь.

Но теперь возвращались страхи и сомнения. Гермес был прав, и Бастиан видел подтверждение его словам. Его жаждут «растерзать на священные кусочки». Шепот, который он слышал, почти еретический шепот. «Святой»?

— Твои чудеса безграничны, — прошептал он. — Я — слуга Твоей воли. Был и буду. Если когда-то я… давал повод усомниться в себе, я исправлю это. Исправлю все. Благодарю Тебя за то, что Ты дал мне сил…

Сил совершить то, о чем Бастиан и помыслить не мог. Знания и твердости духа, которых Бастиан — он мог признаться себе — никогда в себе не видел.

Некстати вспомнилась Терпсихора: беседа с проповедником урба, попытка высмеять его, скандал, в который Бастиан втянул брата. Легко обвинять человека из плоти и крови в том, что твои желания не сбываются, но что если желания Бастиана всего лишь не соответствовали Его воле?

— Дал сил всем нам, — поправился он сдавленно.

Он до сих пор не сказал Гермесу даже простых слов благодарности, а ведь тот бросился на демона. Он, конечно, просто ухмыльнется и попросит тройную плату… Аталанта запела первой. Капитан Фарад не поддалась хитрости демона.

— Помоги им пережить это, — Бастиан прикусил губу и взглянул на алтарь, скромный и простой по сравнению с богатым убранством главного собора. Череп не имел выражения, но смотрел прямо на него. Взгляд пустых глазниц пронзал насквозь. — Всем этим людям.

Ведь так: он должен просить за других? Не за себя? Он всегда сначала говорит о себе…

Тихий шорох шагов за спиной заставил его выпрямить спину.

— Я просил меня не беспокоить…

— Я принесла вам воду и чистую одежду, — Кассандра встала рядом на колени. — Простите, что помешала. Но я думаю, Он не будет возражать, если вы немного переведете дух.

— Ты говоришь как Гермес, — пробормотал Бастиан. — Но я сейчас… должен быть один.

— Понимаю, почему вы не хотите, чтобы послушники видели вас… таким.

— Каким? — она стояла так, что он мог видеть только аугметический глаз, а он бесстрастно смотрел вперед. — Я молюсь, Кассандра.

— Вы человек, исповедник. Вы можете испугаться. Растеряться — после того, что мы все видели.

— Я не растерян, — строго возразил он. — Его чудо лишь укрепило мою веру.

— Да. Если вы когда-нибудь позволите, я расскажу об этом чуде. Но дело не в том, теряем ли мы веру или укрепляемся в ней. О, Император, дело вовсе не в этом, — она опустила голову. — Чудо ведь совершили вы.

«…а демон обратился ко мне по имени».

— Спасибо за заботу, Кассандра, — он положил руку на принесенные ей сложенные вещи. — Оставь меня, пожалуйста.

Она была права. Послушникам не стоило видеть его растерянным. Но и ей — тоже не стоило.

Как она вообще миновала Марела? Он наверняка рьяно выполняет просьбу, охраняет вход в часовню. И он не стал бы пропускать хрониста — кого бы то ни было — к наставнику.

Бастиан обернулся, провожая ее взглядом. Голова и плечи опущены, брюки закатаны до середины голени — чтобы не испачкаться. Она двигалась очень… тихо.

«Если вы когда-нибудь позволите, я расскажу об этом чуде», — так она сказала. Возможно, когда-нибудь это будет даже… кстати.

***

Через пять дней Бастиан сидел напротив капитана. Работы — восстановительные и очистительные — кипели по всему кораблю. Исповедник почти не покидал собор, наблюдая за тем, как служки и помогающие им свободные от вахты солдаты отскабливают едкую грязь и выламывают испорченные плиты. Пол придется стелить заново, отстраивать алтарь — тоже.

Фарад пригласила его не в первый раз с тех пор, как «Незапятнанное Благочестие» постигла катастрофа, но впервые они говорили без свидетелей. Она вытащила бокалы и амасек, и Бастиан покачал головой, отказываясь. Капитан налила себе и откинулась на спинку кресла.

— Мы не можем последовать к Кри, — сказала она, помолчав. — На корабле могла остаться… скверна. Как только мы сможем двигаться и достигнем границы системы, мой челнок отвезет вас на боевую крепость Адепта Сороритас. Они доставят вас на планету.

— Я понимаю, — кивнул Бастиан. — Вы собираетесь…

— Я собираюсь лечь в дрейф на границе Один-три-шестнадцать, — строго произнесла Фарад, — и отправить сигнал командиру флота Экклезиархии на Вирге Фанум. Пока корабль не будет полностью очищен и освящен, мы не сможем продолжать путь.

— И все же вы хотите долететь до…

— Я считаю, мы должны доставить вас на Кри как можно быстрее, — отрезала она. — Магос Скортис говорит, что корабль готов к переходу в варп. Поле Геллера полностью восстановлено, мы усилили защиту, перенаправив все ресурсы на его удержание. Лиратус утверждает, что может продолжать путь.

— Вы уверены, что нужно… торопиться? — осторожно уточнил Бастиан. — Однажды нас уже подстерегли в варпе…

Он замолчал.

— Демоны. Нерожденные, — Фарад глотнула амасек и искривила губы. — Как их ни называй, они всегда преследуют корабли. Мечтают погрузить клыки в обшивку и человеческую плоть… — она замолчала. Бастиан не стал задавать вопросов: все говорило о том, что Фарад не просто пересказывала очевидное. Должно быть, не каждое путешествие паломников оказывалось… беспечным. — Они всегда рядом. Поле Геллера служит надежной защитой, пока атака не станет слишком сильной. У любого поля есть предел прочности, вы понимаете, исповедник.

— Значит, нас… атаковали?.. — он не сказал «демоны». Он часто произносил это слово на проповедях, но до сих пор для него за словом стоял только образ. То, что стояло за ним сейчас, не имело даже образа. Лишь клубящаяся темнота, способная убивать.

— И да, и нет. Что-то вызвало перегрузку, и на короткое время действие поля прекратилось.

— В таком случае, воистину, чудо, что «Незапятнанное Благочестие» цело, — Бастиан запоздало подумал, что десятки смертей и множество поврежденных отсеков капитан не относит к понятию «целости и сохранности». — Простите.

— Нет, вы правы. Мы целы, и это чудо. Очень странное… чудо, — она задумчиво подперла подбородок металлическим кулаком.

— Поясните? — нахмурился Бастиан.

Император защитил их! Можно назвать это как угодно, только не «странным».

— Не первый раз за мою службу «Незапятнанное Благочестие» оказывается под ударом. Это славный корабль, пусть он и не сравнится с линкором. Я знаю, что происходит, когда исчезает поле. Одного мгновения им достаточно, чтобы свести экипаж с ума. Чтобы раскрошить переборки. Чтобы заставить поверить в иллюзию. Они проносятся по кораблю, игнорируя стены и палубы. Их приходится сдерживать повсюду. Первым погибает навигатор. Вторыми — все псайкеры, третьими — те, кто не может стрелять.

Фарад снова замолчала.

Лиратус Пексе был жив. Без навигатора корабль был бы обречен на вечные скитания в варпе, но Император уберег «Незапятнанное Благочестие» от судьбы стать призраком в Море Душ. Конечно, после этого случая Лиратусу придется добровольно сдаться Инквизиции, чтобы экспертные дознаватели определили, чист ли он и достоин ли продолжать служить Империуму, но пока он оставался в своих покоях, приходя в себя. Бастиан даже примерно не представлял, что ему пришлось пережить.

— Что бы нас ни атаковало, это интересовал собор. Почему-то оно хотело добраться до нас. Возможно, учитывая то, что я видела и слышала, — добавила Фарад, — до вас.

Бастиан уже знал, что она это скажет. Он уже произносил эти слова про себя — поражаясь, какой силы может достичь его собственный страх. Прежде чем разнести корабль на куски, нечестивый дух решил обратиться к нему…

— Тогда вы, должно быть, рады, что я покину «Незапятнанное Благочестие», — произнес он как можно спокойнее.

— Вы спасли нас, исповедник, — по тону Фарад поначалу нельзя было сказать, возражает она или соглашается. — Вы прогнали эту тварь. Одна из самых славных побед «Незапятнанного Благочестия» — полностью ваша заслуга.

Бастиан отвел взгляд.

— Мы все молились, — заметил он. — Наша вера была сильна. Не только моя.

— Не знаю ни одного экипажа, пережившего то, что пережили мы, и сохранившего бы столь непоколебимую веру в Него, — Фарад покачала головой. — Поверьте мне. Я говорила с офицерами. Получала донесения с нижних палуб. С тех пор как мои люди заперли всех, кого настигло безумие, а вы заменили проповедника Зюста — да будет Император милостив к его душе, — она скрестила металлические руки, — я не услышала ни об одном безумце или бунтаре. Знайте, что все это я также скажу Инквизиции.

Инквизиция. Бастиан сдержался, чтобы не выдать мимикой невольных опасений. Отношения между Экклезиархией и Инквизицией оставались сложными на протяжении тысячелетий. Вторые делали все, чтобы первые процветали, но не всегда — из уважения к святому слову. Эти «независимые расследования» порой больше досаждали, чем помогали Экклезиархии, а уж любые слухи о падшем исповеднике быстро превратятся в опасный пожар. Будет ли то, что он сам прогнал демона прочь, оправданием тому, что тварь, возможно, за ним и явилась?

— Благодарю вас, капитан.

И что ему делать, если она и правда явилась за ним?

— Но я должна попросить вас…

— Я останусь в соборе, — пообещал Бастиан, предсказывая ее желание, — буду молиться, пока мы не выйдем в точке назначения.

— Как вы поняли, я уже… теряла людей. Так. Самое страшное — когда у тех, кто с честью служил Ему, у тех, кто пережил худшие битвы, опускаются руки. Глаза тускнеют, в них поселяется страх и безверие. Я верю, что вы можете успокоить экипаж, — ее взгляд был открытым и твердым. — Меня вы успокаиваете.

Если повезет, Экклезиархия перехватит «Незапятнанное Благочестие» раньше, чем до него дотянутся руки Инквизиции. Бастиан не мог вмешаться, но знал, что когда Фарад доложит на Вирге Фанум о чуде, сюда в первую очередь отправятся священники. И в таком случае у верных и сильных духом людей будет больше шансов остаться в живых. Инквизиция любит перестраховываться, а Экклезиархия может дать шанс: свидетели чудес должны жить, чтобы служить доказательствами Его невероятного могущества.

С другой стороны, капитан Фарад уже представала перед Ордо Еретикус. Однажды она уже сталкивалась с врагами человечества лицом к лицу — наверное, тогда же, когда на ее поясе появился болтер Астартес, — и ее вера была по-прежнему крепкой. Бастиан это видел.

Любой, кто верует сам, должен это видеть.

Теперь он переживал за экипаж «Незапятнанного Благочестия», с которым был едва знаком, так же сильно, как за родной народ. Так сложилось, что они стали первыми слушателями, готовыми пойти за ним в огонь и воду. Они верили каждому его слову. Правда, они называли его святым. Бастиан слышал, как это слово шепчут, когда он проходит мимо. Оно пугало, заставляло дольше простаивать по вечерам в молитве. Спрашивать снова и снова, недоверчиво и тихо: «Правда ли Ты избрал меня?»

Ответа, конечно, не было, и Бастиан мучился от страха и недоверия к себе. От восхищения других, пробуждавшего опасное, приятное удовлетворение и одновременно вызывавшего панику.

Он запретил это. Капитан Фарад по его просьбе объявила любые попытки поклоняться Бастиану Валену как святому ересью, но шепот остался. Кто-то выкрал его грязную одежду в первый день, когда еще никому в голову не приходило следить за вещами. Аталанта, шнырявшая по кораблю с удвоенной энергией, говорила, что видела тонкие грязные ленточки на запястьях многих членов экипажа. Говорила с таким осуждением в голосе, будто Бастиан сам вручал их тайком.

Приходившие на службы и слушавшие чтения на своих рабочих местах люди вслух прославляли Бога-Императора, а про себя — исповедника, прогнавшего демона.

«Это не так плохо, — неуверенно повторял Бастиан про себя, — ведь я только привел их к Тебе. Заставил поверить сильнее. Открыл их сердца для Тебя. Я улечу навсегда, а вера останется».

И старательно прогонял еще одну мысль, назойливо вертевшуюся в голове:

«Это начало пути к славе, исповедник. Твое возвышение. За этими людьми пойдут и другие. Чудо — это Его подарок тебе».

И еще одну:

«Ты умрешь снова».

2

Бескрайнее небо

Крепость Прощенных

Первая ласточка

Пилот сообщил, что челнок вошел в нижние слои атмосферы Кри. Марел выдохнул с облегчением, перестав тараторить под нос одну литанию за другой. Бастиан уже наблюдал за ним во время пересадки в крепости Адепта Сороритас: он так же паниковал, как сейчас.

Гермес насмешливо толкнул трясущегося послушника в бок и прошипел в самое ухо — Бастиан едва разобрал слова:

— Будешь так стонать — никогда не сможешь произвести впечатление на нее!

У Марела определенно не было душевных сил возмущаться, он просто отвернулся, крепко сжимая губы — не то показывая свое отношение к происходящему, не то сдерживая тошноту.

«Она» — Аталанта, разумеется — сидела в ряду напротив, на достаточном расстоянии, чтобы ничего не услышать. И хотя подлокотники кресла она сжимала слишком сильно, от истерики была далека. Из всех, кто был сейчас в пассажирском отсеке, только Гермес выглядел так, словно пережил не меньше десятка взлетов и посадок и сейчас находился на легкой прогулке. Он бы, наверное, и исповедника с удовольствием поддел, но язык не поворачивался.

Кассандра Атлав нервничала, но Бастиан предполагал, что не из-за перегрузок. До исполнения ее мечты оставалось не больше получаса. Путь к ней оказался куда более сложен, чем ожидалось, но паломничество подходило к концу. Одета она была в тот же простой костюм, в котором поднялась на борт «Незапятнанного Благочестия». Кроме аквилы над сердцем и одного простого кольца с камнем на ней не было ни одного украшения.

От Бастиана не укрылось, как она переглянулась с Гермесом, когда тот поддразнил Марела. Раньше он не замечал, но, должно быть, в аугметику был встроен еще и чуткий микрофон или усилитель. Телохранитель в ответ широко улыбнулся и расслабил плечи, почти обмякая в кресле.

— Это испытание заканчивается, Марел, — ободрил секретаря Бастиан.

— Не устаю Его благодарить, — выдавил тот, краснея. — Простите, монсеньор. Мне так стыдно…

— Да уж, после встречи с демоном можно и не бояться посадки, — громко сказала Аталанта. Не то все-таки расслышала диалог, не то догадалась, о чем идет речь. — Ах, да, ты же трясся и рыдал тогда…

— Аталанта! — прервал ее Бастиан, хмурясь. — Это недостойно, и ты сама знаешь.

— Правда, малая, уж в этом-то ничего постыдного нет, — пожал плечами Гермес, — вот ссаться от приземления… затихаю, — заметив взгляд Бастиана, буркнул он.

Аталанта, покраснев, уставилась на Гермеса. Ей приходилось перекрикивать двигатели, но она была готова на это. Ничто не могло заставить ее просто перестать ругаться:

— Тебе уж точно было, чего бояться. Беглец, так он сказал?.. И от чего ты убежал?

— Замолчи! — Бастиан подался вперед, ремни натянулись, мешая протянуть руку. Но все же он провел ребром ладони между спорщиками, поддаваясь гневу. — Аталанта, что я слышу? Ты прислушалась к словам нечистой твари?

— Нет… нет, что вы! — теперь на ее лице отразился испуг. Она наконец-то задумалась о том, что сказала.

— Я отвечаю за вас всех, пока вы следуете за мной. За чистоту ваших мыслей. И души, — под громкое тарахтение было не так просто читать нотации, но с Аталантой всегда стоило ловить момент. Через несколько минут она может превратиться в бесчувственный чурбан, знающий только слова «да, монсеньор» и «нет, монсеньор» и не вкладывающий в них ни капли эмоций.

— Я просто… я не хотела…

— Я просил вас не обсуждать случившееся на «Незапятнанном Благочестии» ни с кем, кроме меня. Я повторю это специально для тебя, Аталанта. Я готов выслушать тебя — наедине — в любое время.

— Простите меня, — проворчала она, — монсеньор. И… — она исподлобья вопросительно взглянула на Гермеса.

— Ну и дура же ты, — тот расслаблено махнул рукой.

Бастиан тоже помнил прозвучавшее слово. Он ждал, когда Гермес заговорит сам, но тот делал вид, будто не было никакого подозрительного обращения. Нельзя было его упрекнуть — Бастиан сам не раз повторял, что все услышанное ими было ложью и обманом, призванными сбить с толку. В конце концов, такая позиция была ему выгодна.

Но «беглец» что-то значило. Бастиану бы хотелось знать, что.

Его свита нелегко приняла приказ никому не рассказывать о чудесном спасении. Конечно, никто из них — кроме, может быть, Гермеса — не обладал длинным языком, но такое событие сложно было утаивать. Им хотелось делиться, хотелось сделать его примером подлинного чуда… но Бастиан был непреклонен.

Осознание, что он, возможно, боится этой неожиданной славы, подозрительной, недоказанной — не проверенной ни одним Духовным советом — славы, удивляло и самого Бастиана. Если он хочет когда-нибудь вернуться в Терпсихору, чтобы исполнить свою мечту, если хочет произвести впечатление на новом месте назначения, он должен принять случившееся. Сделать его своим флагом. Штандартом.

Но темная тень ложилась на все мысли о спасении «Незапятнанного Благочестия».

Пока Духовный совет кардинала не рассмотрит дело, даже о чуде нельзя говорить определенно. Бастиан завис между славой и ересью, и хотя сердцем он понимал, что случившееся было Его волей, эту волю должны были верно прочесть другие, чтобы с ними можно было говорить на одном языке.

Расскажет ли он исповеднику Кот-ли? Возможно, но не сразу. Если Экклезиархия не наложит вето на случившееся, если Инквизиция не казнит выживших на «Незапятнанном Благочестии», если вдруг — вдруг! — чудо признают свершившимся, слух распространится сам.

Скромность ведь — положительная черта для исповедника. Как и осторожность.

Военный челнок, отведенный им Адепта Сороритас, тряхнуло в последний раз, и шум двигателей стал затухать. Бастиан отстегнул ремни, размял плечи. Марел защелкал зажигалкой, закрепляя свечи на посохе. Сжиженный бутан в ней был освящен еще на Титаниде, и Бастиан надеялся, что он не утратил силу после случившегося.

— Исповедник, опускаю трап, — предупредил пилот. — В Крепости Прощенных двенадцать часов тридцать минут местного времени. Температура +13 градусов по Цельсию. Солнечно.

Бастиан кивнул. За несколько дней бесконечных служб и церемоний освящения, которые приходилось проводить по всему кораблю, он преобразился. Перестал даже отдаленно напоминать терпсихорского дворянина и превратился в полубезумного дикаря, обросшего щетиной, с запавшими глазами и всегда грязными перчатками. Но прежде чем предстать перед Сестрами Битвы в крепости на астероиде 81-20, он все же потратил время, чтобы привести себя в приличный вид. Он снова почти стал маркизом Валеном, и теперь ему не стыдно было показываться кому-то на глаза.

Он подошел к люку, тот зашипел, открываясь. Жар раскаленной обшивки изнутри не чувствовался. Бастиан знал, что трап опустится, слышал его лязг, но свет, ударивший в глаза, заставил его замереть на месте.

«Солнечно» — сказал пилот.

Он ведь даже не обратил внимания. Даже не понял, что стоит за этим словом.

По ту сторону борта было не просто светло. Было ярко. Ослепительный рыжеватый свет безжалостно ворвался в челнок, оставив Бастиана беспомощно моргать и щуриться. Следующий удар, который нанесла ему Кри, был потоком воздуха. В нем было столько незнакомых запахов, что он казался перенасыщенным чем-то чужеродным. Физически ощутимым. Бастиан едва вытолкнул его из легких, чтобы вдохнуть снова.

— Святая Терра, — всхлипнул Марел за спиной.

Глаза еще слезились, но Бастиан понял, что не может стоять на пороге вечность. Его ведь встречают — и, проклятье, он выглядит, должно быть, так… беспомощно.

Он ступил на трап. Оказавшись не под крышей, Бастиан невольно попытался отыскать в небе солнце — которого он никогда не видел — и вновь потерпел неудачу, вынужденный зажмуриться и отвести взгляд. Насыщенный, глубокий лазурный цвет неба поразил его. Редкие белые облака перистым орнаментом лежали у горизонта — такого далекого, что захватывало дух.

На горизонте лес превращался в горы. Раньше Бастиан знал только словарное значение этих слов, понимал метафоры с их использованием, видел пикты и картины в самых разных техниках. Реальность оказалась обескураживающе прекрасной. Горы — естественные, не похожие одна на другую вершины, не имевшие ничего общего с башнями Терпсихоры. Лес — разнородное полотно, переливающееся от зеленого к темно-бурому, разреженное цветными пятнами: лиловыми, желтыми, синеватыми. От красок Кри глаза Бастиана резало так же, как от солнечного света.

Он не сразу осознал, что посадочная площадка расположена на возвышении. Что между ним и горами, и лесом лежит полоса воды — в которой небо отражалось более темным — и стены крепости.

Крепость Прощенных. Двенадцать часов тридцать три минуты. Солнечно. Бастиан заставил себя сделать еще несколько шагов. Пикт-камера Кассандры — слышал он — щелкала так, словно она собиралась превратить этот момент в одну бесконечную ленту кадров. Остановить мгновение навеки.

— Исповедник, — звуки доносились как сквозь вату. Звуки — вот что было странно. Их было… мало. Запахов множество, а звуков… Свист ветра, далекие нечеловеческие крики — птиц, подумал Бастиан, так выглядят птицы — и тихий шорох мотора где-то внизу. Ни мерного стука, ни однообразного вращения, ни ритмичных выхлопов.

Он встретился взглядом с женщиной, обратившейся к нему. Ее доспех говорил о принадлежности к Ордену Святого Слова. Символ — книгу и выступающую поверх ее страниц сияющую литеру I с вписанным внутрь черепом — единственное, что Бастиан смог толком рассмотреть, часто моргая и пытаясь избавиться от зеленых пятен перед глазами.

— Я должен извиниться за…

— Не беспокойтесь. Вы не первый титанидец, которого я встречаю здесь, — спокойно ответила она. — Федра Ласма, настоятельница монастыря.

— Бастиан Вален, — он положил руку на аквилу, медленно теплевшую под солнечными лучами, и, все еще щурясь, взглянул настоятельнице в глаза.

Они оказались ярко-голубыми, прямо как небо Кри.

— Милостью Императора, я рад наконец-то оказаться здесь, — сказал он, не уверенный пока, правда это или нет.

Игуменья Федра была высокой седой женщиной с острым носом и узким разрезом глаз. Нагрудник со священными символами безжалостно блестел под солнцем, но кроме него на ней не было брони. Мягкие кожаные брюки были заправлены в невысокие кожаные сапоги, а руки скрывали светлые тонкие перчатки. Вместо плаща с ее плеч спускались широкие полотна ткани с вышитыми на них молитвами. Такие же, только уже и короче, были пришиты к поясу. Ветер шевелил их, и они слегка шуршали.

В Ордо Диалогус служили не боевые сестры, однако посох игуменьи определенно был не только символом, но и оружием. Венчала его распахнутая книга, которую, подобное сиянию, изображенному на символе Экклезиархии, окружали далеко выступающие шипы. Настоящий том покоился в сумке на поясе, запечатанной темно-красным сургучом. С другой стороны была приторочена кобура с болт-пистолетом.

— Хорошо, что вы здесь, — вдруг сказала Федра, и Бастиан услышал в ее голосе тревогу.

— Кри действительно нуждается в исповеднике, — практично заметил стоящий рядом с ней мужчина, привлекая к себе внимание.

Словно запоздало спохватившись, он опустился на колено. Бастиан протянул ему руку.

— Я Тиль Делери, комендант Крепости Прощенных. Командую этим гарнизоном и еще тремя частями Фратерис Милиции.

Он выпрямился, прижимая к груди шляпу с широкими полями. Короткая коричневая куртка с расшитыми карманами на груди, высокие сапоги и сабля напомнили Бастиану о том, что большая часть военных сил Кри была конной. Кардинал Нейшер распорядился привести на эту планету лошадей и приказал использовать как можно меньше машин. Достаточно было перерабатывающих заводов и расчертивших материки железных дорог.

В далеком прошлом история семьи Делери тесно переплелась с семьей Валенов. Крепость Прощенных — главное военное укрепление Кри — принадлежала им, так что в каком-то смысле Бастиан ступил на дружественную территорию. Хотя политическая география Кри не зависела от успехов или падений домов на Титаниде, Бастиан цеплялся за знакомые ему понятия. Тиль Делери был его очень дальним родственником, хотя на первый взгляд, да и на второй, и на третий не имел с аристократией ничего общего.

Это был загорелый мужчина лет сорока с выражением лица как будто раздраженным. Или, может быть, напряженным. Он гладко брился и носил волосы до плеч. Бастиан заметил пару цветных неровных бусин, вплетенных в них, и удивился про себя тому, насколько эта деталь не укладывается в образ.

— Да благословит вас Бог-Император за верную службу, комендант, — кивнул Бастиан и обернулся.

Его послушники, покачиваясь на нетвердых ногах, спускались следом. Аталанта запрокинула голову, прижала ладони ко рту и едва не споткнулась на стыке трапа и рокрита посадочной площадки. Марел попытался удержать ее за локоть, и она резко вырвала руку.

Гермес повертел головой с непростительно спокойным видом и тихо, уважительно причмокнул губами при виде вооружения настоятельницы Сестер Диалогус. Возможно, понял больше, чем его наниматель.

— Судя по вашим словам, что-то произошло? — Бастиан предположил, что свою восхищенно оглядывающуюся по сторонам свиту сможет представить и позже. Им нужно было время, чтобы вспомнить хотя бы собственные имена.

За спинами встречавших его коменданта и настоятельницы выстроился почетный коридор до дверей, ведущих, должно быть, в лифт. С правой стороны — сестры Диалогус, с левой — офицеры Фратерис Милиции. Кожа жителей Кри была бронзовой от солнца.

— Произошло, — угрюмо согласился Тиль Делери и небрежным жестом набросил шляпу на голову.

— Ваш путь наверняка был нелегким, исповедник, — Федра Ласма сделала посохом приглашающий жест. — Сестры позаботятся о вещах и покажут вашим спутникам дорогу. Мне жаль, что я должна отложить ваш отдых, но кое-что мы должны обсудить немедленно.

— Я готов, игуменья, — он поманил Гермеса за собой. Может быть, это и не Терпсихора, но Бастиан успел прочувствовать на практике, что поле розариуса имеет предел прочности. А Гермеса, как показывал опыт, не смог напугать даже демон.

Марел с тревогой взглянул на Бастиана, и тот успокаивающе кивнул ему.

Если мать-настоятельница и имела что-то против присутствия постороннего священника, то ничего не сказала. Бастиан коротко представил Гермеса, и тот даже проглотил только-только зарождавшуюся бандитскую ухмылку, стараясь не слишком эпатировать новую публику.

— Прошу прощения, если тороплю события, — негромко начал Бастиан. — Ведь Имперскую миссию возглавляет исповедник Штурц Кот-ли? Я хотел бы, прежде всего, увидеть его.

— В этом-то и проблема, ваше высокопреподобие, — фыркнул Делери. — Нет исповедника.

— Нет? — переспросил Бастиан удивленно.

— Пропал. Исчез. Как сквозь землю провалился, — было полное ощущение, что комендант вот-вот сплюнет сквозь зубы, но он все-таки этого не сделал. А Бастиан уже успел решить, что хорошие корни вовсе не обязательно означают хорошие манеры.

— Мы считаем, что исповедника Кот-ли похитили кри, — перебила настоятельница резко. — И, комендант, пока у вас нет доказательств обратного, молчите.

Двери лифта закрылись, отрезав Бастиана от солнечного света, к которому он только начал привыкать. Впервые тесное пространство показалось ему… некомфортным. Увиденное наверху манило и завораживало.

Бастиан повернул лицо к коменданту. Тот покраснел, поджал губы и вздернул подбородок:

— У меня есть кри, который клянется, что они этого не делали!

— Когда вы дадите мне его допросить…

— Когда вы перестанете ставить под угрозу всю имперскую миссию, мать-настоятельница…

— Мы, наверное, им мешаем, монсеньор, — негромко хмыкнул Гермес.

Федра Ласма и Тиль Делери одновременно смолкли и обернулись. Вряд ли они ожидали от спутника исповедника такой наглости. Бастиан легко кашлянул, привлекая их внимание:

— Я хотел бы выслушать все по порядку, если позволите.

Створки лифта открылись, и небольшая процессия оказалась внутри крепости, в прохладном коридоре, напомнившем Бастиану усыпальницу Таспаров. Полотнища с символами Адептус Министорум перемежались с выбитыми в камне барельефами священных орлов. Грубое и простое исполнение гармонировало с этим местом, а еще больше гармонировали тканые ковры под ногами. Несовершенство сложенных нитей говорило о ручной работе. Бастиан остановился, едва не раздавив сапогом схематичного, растопырившего лапы жука, взбиравшегося на кривоватую ветку.

— Кри предпочитают животные мотивы, — заметил его интерес Делери. — Ох. Исповедник, вам… вы…

— Я знаю немного о народе кри, — осторожно ответил Бастиан, поднимая взгляд.

На снисходительность, промелькнувшую в улыбке коменданта, он решил не обратить внимания. Для нее были своего рода причины: ведь новый исповедник прибыл в незнакомый мир из улья, в котором о кри никакого представления не имеют ни верующие, ни слуги Адептус Министорум. А Фратерис Милиция Кри, как и Сестры Диалогус, как и все члены Имперской миссии, хорошо знают своих соседей.

Хотя нунций Хершел и подарил ему сервочереп с драгоценной информацией, Бастиан не смог воспользоваться ей так, как планировал. Поначалу он просто оттягивал момент, когда придется приступить к изучению первых документов. Он задумывался о примитивных солярных мифах, о грубо сработанных статуях и диких песнях, и всякий раз сервочереп возвращался в сейф. А потом случилось… то, что случилось.

Но что-то он действительно успел усвоить. Например, что кри особое место в своих космогонических представлениях отводят животному миру. Император — Старик, как они его называли — создал не только вихо, «старших сыновей», то есть Астартес, но и энки, «средних», принявших облик птиц, зверей и насекомых. Как понял Бастиан, шаманы кри — именно это слово употребляли миссионеры, чьи искаженные динамиком голоса он слышал сквозь века, — узнавали о воле Старика, обращаясь к духам животных. Звучало довольно дико.

Почти так же дико, как то, что «средние сыновья» были в представлении кри куда мудрее и совершеннее «младших», йанов. Например, Бастиана или коменданта Делери.

— А вот об их искусстве — почти ничего, — добавил он. — Исповедник Кот-ли, как давно он исчез?

— Семь дней назад, — бросила Федра. Она мельком взглянула на исхоженный ковер и вытянула из-под доспеха цепочку с электронным ключом. — И мы уже семь дней не выступаем за ним, потому что комендант Делери решил ждать вас!

— Война с кри — немыслимое нарушение указа самого кардинала, ваше высокопреподобие, — отрезал Делери. Он говорил с заметным воодушевлением. — Вы же не бросаетесь со своими сестрами в бой, а? Как бы я вас остановил? — он развел руками. — Лег грудью поперек «Поджигателей»? Вы не бросаетесь, потому что знаете, что я прав!

Она шагнула к широкой стальной двери, открыла дверцу замка и поднесла ключ к прорези. Вспыхнуло и погасло едва заметное для глаза лиловое свечение.

— Потому что нам нужно ваше указание, исповедник, — она взглянула в глаза Бастиану. Это небо знало, что такое гроза, подумал тот. И даже — что такое настоящий шторм. — Имперская миссия под угрозой при любом раскладе. Решение должен принять старший представитель Экклезиархии на планете, и это вы.

Она толкнула дверь, и та медленно и тяжело ушла в сторону. Прежде чем спорщики начали новый виток обсуждения — которое, судя по всему, длилось уже неделю, — Бастиан вошел в кабинет своего предшественника.

***

В последнее время ожидания Бастиана не оправдывались. Кри сомкнула стальную челюсть на его горле, не успел он перевести дух. Настоятельница и комендант окружили его, зажали в угол — в удобное мягкое кресло с высокой спинкой, стоящее на темно-бурой шкуре — и каждый хотел получить больше одобрения, чем другой.

Ваятель, наверное, и представить себе не мог, к чему приведет назначение Бастиана исповедником. Да и нунций Хершел, если подумать, пророчил нечто совершенно иное.

«Старший представитель Экклезиархии», до сих пор имевший о Кри весьма смутное представление, отставил посох — прислонил к порталу камина, заставленного мелкими костяными статуэтками — положил ладони на подлокотники и приготовился слушать.

Гермес с неохотой остался снаружи. Игуменья или комендант вряд ли попытаются причинить Бастиану вред, а продолжать рассказ при постороннем священнике им явно не хотелось, так что телохранителю пришлось занять место у дверей.

Мысли Бастиана были далеко, вернее, высоко. Он охотно остался бы на посадочной площадке Крепости Прощенных. Небо должно менять цвет — знал он — в зависимости от положения солнца. Только сейчас это теоретическое знание обретало в его воображении краски.

Тут он обратил внимание на окно по левую руку. На настоящее окно, не арку, заложенную камнем и украшенную фреской. Оно выходило во внутренний двор крепости, на почти пустую сейчас площадь.

Храм, выступающий из противоположной стены, оказался простым квадратным строением из белого камня. В Терпсихоре так не строили: всего две небольшие башни с плоскими крышами и один купол за ними, выкрашенный синим. Золотые аквилы на башнях блестели под солнцем.

Слева к храму примыкали леса, и Бастиан едва понял, что происходит. Рабочие красили камни — там, где белое покрытие облупилось. Выглядело странно и немного бессмысленно.

Главное — из окна видно было небо. Загороженное снизу линией строений, оно словно поднималось бесконечно высокой стеной из-за пределов крепости. Легкие белые облака, не имеющие ничего общего с низкими грязными тучами Терпсихоры, двигались, меняя форму, местами рассеиваясь в мутную дымку, местами собираясь в плотные полосы. Ни одна картина не могла передать такое движение.

«Я вижу это, — подумал Бастиан, переводя взгляд на храм, — значит, Ты прощаешь меня».

Миссионеры не зря дали громкое имя этому форту. Бастиан ощущал себя именно так: прощенным. С него будто сдернули цепи, заставляющие пригибать голову к земле. Здесь никто не следит, как часто ты смотришь в небо. Гляди хоть вечность…

Понадобилось серьезное усилие, чтобы вернуться туда, где он был на самом деле. В просторный кабинет с камином, креслом и шкурой, с гобеленами на стенах, застекленными стеллажами и тяжелым письменным столом из натурального дерева. Кабинет исповедника Кот-ли и отчасти не ассоциировался с местом, где работает служитель Экклезиархии. Над столом на стене висела тяжелая икона, но ниже стояли вырезанные из дерева статуэтки птиц. Один орел, как живой, протянул когти, чтобы схватить добычу. Другой гордо поднял голову и сложил крылья, повернув клюв в сторону Бастиана.

— Итак, неделю назад исповедник Кот-ли пропал, — перестав думать о возвышенном, Бастиан понял, что с большой охотой перекусил бы чем-нибудь. Путь с орбиты занял несколько часов, а волнение последних нескольких минут еще и разогрело аппетит. — Как вы это поняли?

— Он не вернулся от кри. Обычно он отсутствовал пять-шесть дней, а тут — не вернулся, — сказал Делери.

— Исповедник был на Крыле?

Крепость Прощенных располагалась на крупном острове, соседствуя с монастырем Сестер Диалогус. Пролив отделял остров от материка, объявленного заповедной зоной. Посещать большую землю могли только миссионеры, а также те, кто получал на то личное разрешение главы Имперской миссии. Пожалуй, Кот-ли вполне мог выдать такое разрешение самому себе.

— Да-а, — протянул Делери, почему-то избегая смотреть на сестру, хотя та как раз выразительно буравила его взглядом. — Он так делал каждый год. Мы решили, что он просто задержался, но прошел день, два, три…

— Я отправила сестер на Перо Вождя. Это песчаная коса неподалеку, обычное место для… переговоров с кри, — Федра продолжала стоять, хотя Бастиан, решив вести себя по-хозяйски, раз ему предоставили хотя бы эту возможность, уже предложил им сесть.

Делери вот предложением воспользовался и теперь дергался, будто сидел на иголках. Теперь, когда ветер больше не пытался содрать с плеч и пояса расшитую молитвами ткань, настоятельница казалась монолитной статуей. Комендант выглядел далеко не так эффектно.

— Между ними и кри произошло непонимание, — сухо выразилась Федра. — Почти началась вооруженная схватка, но мои сестры осознали свою ошибку и отступили.

Бастиан поднял брови. По его представлениям, конфликты с кри остались в далеком прошлом.

— Они потребовали увидеть исповедника Кот-ли, а когда кри ответили, что не могут исполнить пожелание, схватились за посохи. Хотя бы болтеры не притащили! У нас тут уже было бы море крови, — встрял Делери. Он стянул шляпу и теперь нервно загибал поля с одного края.

Ту часть хроник, что касалась отношения кри к оружию йанов, Бастиан — к счастью — успел услышать до трагедии на «Незапятнанном Благочестии», иначе сейчас он не понял бы всей сложности ситуации. Первая встреча имперских колонистов и кри окончилась кровавой бойней. В группе исследователей, которые первыми столкнулись с аборигенами Один-три-шестнадцать Терциус, был технопровидец — и несмотря на силу, заложенную в его серворуках, толпа воинов-кри разорвала его на части. Расклад сил был неравным, и любой разумный вождь отвел бы воинов после того, как полегли уже десятки, но кри яростно сражались, пока не одержали победу.

Диалог с аборигенами удалось начать, лишь когда колонисты сложили оружие. Вернее, то оружие, которое «населяли духи», — огнестрельное или цепное. Пока миссионеры не поняли, что именно техника — вернее, то, в чем кри могли заподозрить «злых духов», будь то внедорожник, вокс или лазган, — вызывает у жителей Кри ярость, переговоры проваливались. По их мнению, недалекие чужаки притащили проклятые предметы на их священную землю.

Кри считали скверной все, что было — или казалось им — механизмами. На их территорию можно было пройти с силовым мечом на поясе — эта технология была им непонятна и неочевидна, они принимали его сияние за частицы света Старика — но не с лазпистолетом.

— Кри отступили. Они забрали исповедника, — отрезала Федра. — Не знаю, почему они это сделали, но сомнений нет.

— Могло произойти что-то… необычное? С ним или с кри, которых он обычно… посещал? — неуверенно спросил Бастиан.

Кри не были единым народом. Корни вражды между племенами уходили в глубь веков. Миссионеры изо всех сил старались примирить их, но существовал ли какой-то прогресс с тех времен, записи о которых Бастиан слышал, еще предстояло узнать.

— Могло произойти что угодно! Но даже если он снова потащи… отправился на охоту, — губы Федры дрогнули, — и если погиб под копытами бизона, кри должны были вернуть нам тело, а не утаивать его!

— Да они сами не знают, как он пропал! — перебил ее Делери. — Я ручаюсь за своего языка, ваше высокопреподобие. Это все недоразумение, и кри могут его исправить, но мать-настоятельница почти ввела военное положение!

Для Ордо Диалогус это было необычно: «Поджигатели», сестры, вооруженные болтерами, а не мегафонами. Конечно, боевую подготовку в Адепта Сороритас проходят все, но Бастиану еще не приходилось встречать столь воинственно прямолинейных сестер Диалогус. Они — хранительницы тайн, знатоки всех существующих в галактике языков, шифров, книг и мифов; поддерживающие солдат в бою молитвой и создающие фундамент знаний Империума. Монастырь святой Аглаи, насколько представлял Бастиан, был своего рода исследовательским центром, где сестры изучали и бережно сохраняли верования кри.

Или — нет? Бастиан постарался взять себя в руки.

Имперская миссия вполне может просуществовать без главы неделю. Если система действует отработанно и слаженно, то и дольше. Но исчезновение исповедника — это не просто неприятный инцидент, это событие, которое Экклезиархия не может оставить без внимания и ответа. Сестру Федру можно понять. Удивляло то, что эти двое всерьез говорили о военном противостоянии…

…с избранным народом! С людьми, чьи земли были объявлены священными!

— Мы не сеем панику, вопреки представлению, которое может у вас сложиться, — Федра недовольно покосилась на Делери. — Почти никто не знает о случившемся. Гарнизон Крепости имеет представление о ситуации, мои сестры — тоже. Но пределы острова эта информация не покинула.

— Мы вас ждали, поэтому еще не отправляли астропатическое послание на Вирге Фанум. Я верю, что мы обойдемся без риска подорвать… веру, — выразительно закончил комендант.

Если просочится слух, что святой народ, избранный Императором, обернулся против Его Церкви, ничем хорошим для диоцеза это не кончится. Такие вести не стоит доверять хору астропатов, их должен доставить лично кардиналу астра доверенный посланник.

Бастиан подумал про себя, что скорее был готов к обратному раскладу: рвущийся отомстить за исповедника высший офицер Фратерис Милиции и благоразумно ожидающая решения Экклезиархии сестра. Сложившаяся сейчас ситуация казалась ему немного абсурдной.

— Перед тем как отправиться сюда, я говорил с нунцием Александром Хершелом, членом Духовного совета кардинала астра. Он подчеркнул, что сохранение существующих отношений с народом кри — первостепенная задача Имперской миссии.

Делери выразительно взглянул на настоятельницу. Та поджала губы.

— Пока, святая мать, не спешите заводить «Поджигатели». Я хотел бы… хотел бы поговорить с каждым из вас наедине, — Бастиан с усилием улыбнулся. — Но прежде, с вашего позволения, встречусь с моими спутниками. И я до сих пор должным образом не поблагодарил Его за спокойное завершение нашего путешествия.

— Ваши покои располагаются этажом ниже, — голос Федры был откровенно недовольным. — В первое время вам и вашим людям может понадобиться… знающий человек рядом. Я отправила к вам сестру Татьяну, она ответит на любые вопросы.

— Храм полностью в вашем распоряжении, — добавил Делери, вскакивая с кресла.

— Благодарю вас обоих. Обещаю, я не злоупотреблю временем. Его у нас немного.

***

Сестра Татьяна оказалась синеглазой брюнеткой в длинной красной мантии и с массивным рюкзаком за плечами. Из самого крупного отделения, приоткрытого с краю, выглядывали свитки, еще несколько более мелких были запечатаны. Спину она держала ровно, словно тяжелый груз нисколько ее не беспокоил — а ведь укрепленный металлом заплечный филиал библиотеки был настолько крупным, что на его поверхности разместилось несколько невысоких свечей. Их пламя плясало в опасной близости от затылка сестры, но все же не слишком близко, а воск оставлял в плоских подсвечниках ровные стынущие лужицы. Посох — менее массивная и богатая копия оружия и символа власти игуменьи Федры — слабо поблескивал от этого огня.

Как и ее настоятельница, сестра Татьяна стригла волосы коротко, оставляя лишь две длинных пряди спереди. Вытатуированный череп над левой бровью говорил о ее особых заслугах перед Орденом, несмотря на то, что она была молода.

Татьяна стояла у первых дверей на этаже — стальных и укрепленных, способных выдержать осаду отдельно от всей крепости. Когда Бастиан приблизился, она преклонила колено. Стараясь произвести на посланницу — наблюдательницу? — Федры Ласмы приятное впечатление, Бастиан символически помог ей подняться после того, как она поцеловала кольцо. Просто коснулся плеча и удерживал руку — мускулы отчетливо чувствовались через мягкую ткань — пока она вставала.

— Здравствуй, сестра.

— Я полностью в вашем распоряжении, ваше высокопреподобие, — голос у нее был звонкий.

А на кончике вздернутого носа чернела маленькая родинка. Еще две темных точки расположились под левым глазом.

— Предвижу, что твоя помощь будет неоценима, — улыбнулся он.

— Я подобрала самые актуальные документы, которые могут вам пригодиться, а также копии некоторых исследований Ордена о кри и Имперском Кредо из нашей библиотеки, — она слегка повела плечом, демонстрируя объем «актуальных документов». Бастиан снова ощутил укол стыда, вспомним о сервочерепе. Он успел воспользоваться меньше чем третью заложенных в нем знаний. — Если вам понадобится что-то еще, я принесу, — она неуверенно поджала губы, но все же не стала медлить и продолжила: — Еще я говорю на крийском и хорошо осведомлена об их мировоззрении и ритуалах, ваше высокопреподобие.

— Отлично.

Она вытащила из складок мантии ключ:

— Единственный экземпляр.

Пытливый взгляд, которым Татьяна изучала исповедника, обещал, что остаться наедине со спутниками, скорее всего, будет непросто.

— Сестра, моя первая просьба будет разочаровывающе банальной, — Бастиан открыл замок и положил руку на массивное кольцо, готовясь подтолкнуть дверь в сторону. — Мы все последний раз ели много часов назад. Нам нужно восстановить силы.

Татьяна кивнула. Бастиан уже успел понять, что торжественной трапезы в его честь можно не ждать: Крепость Прощенных будто замерла перед прыжком, перед атакой, которая может сломать судьбу целой планеты. Не похоже, что настоятельница Ласма считала, что новый исповедник вообще чем-то питается. Они с комендантом сразу потащили его обсуждать дела — конечно, невероятно важные и очень непростые, но этикет…

Видимо, об этикете придется забыть. Прибытие исповедника в любое подобное место на Титаниде отмечалось бы обедом с несколькими сменами блюд, а уж если гость происходил из благородного рода, празднество могло продлиться и до утра. Делери, может, и дворянин, но помнил ли он об этом сам? Его речь и манеры говорили об обратном.

— Общая трапезная — внизу, — Татьяна бросила задумчивый взгляд в окно. — Но сейчас, думаю, лучше накрыть у вас. Я распоряжусь.

Бастиан сохранил улыбку. При словах «общая трапезная» всплывало воспоминание о семинарии. Пока кто-то из наставников читает выдержки из «Слова святого Скарата», ты давишься постной кашей. Семинаристам верхнего города еще везло, их кормили натуральной пищей, а не синтезированной.

— Мы все будем хлебать из одного котла? — развеселился Гермес, когда Татьяна отошла достаточно далеко.

— Вы, — поправил Бастиан, потирая переносицу. — Я, полагаю, буду сидеть за одним столом с комендантом и матерью-настоятельницей. Хотя сестры, должно быть, обедают на своей территории. Видит Бог-Император, это… прекрасное место, но у него есть… недостатки, — пробормотал он.

— Зато погода хорошая, — сказал Гермес, когда Бастиан толкнул дверь. — Думайте о погоде.

***

Убранство во всех комнатах — как кабинете и спальне исповедника, так и в меньших, предназначавшихся для свиты, — было одинаково простым. Этой непритязательностью и практичностью Крепость Прощенных действительно напоминала семинарию. Правда, на Терпсихоре полы не застилали шкурами, да и плетеных украшений из полосок кожи по стенам не развешивали.

И мебель, и ткань, покрывавшая ее, и занавески — все источало множество незнакомых запахов. Свежеобработанное дерево, цветочный аромат от тканей, странно отдающийся в горле запах шерсти. Ковровую дорожку, которой был устлан соединяющий комнаты коридор, наверняка постелили прямо перед приездом исповедника. На ней почти не было следов, Марел, Аталанта и Кассандра просто не успели бы сильно натоптать.

Бастиан не заметил ни одного повторяющегося элемента на ковре ни здесь, ни этажом выше: создателей этих ковров не интересовала композиция или строгость, они скорее рассказывали истории и стремились, чтобы все эпизоды поместились на одно полотно.

Свою свиту Бастиан нашел в самой крупной комнате, где один на другом стояли ящики и сундуки с вещами. Марел вцепился в каменный подоконник пальцами и высунулся наружу. Аталанта почти полностью повторяла его позу у второго окна. Кассандра сидела на постели перед открытым чемоданом и перекладывала пленку в отделения на поясе. Когда вошел исповедник, она встала.

— Если бы сестра не отвела нас прямо сюда, я была бы уже в храме, — словно оправдываясь, сказала она. — Но мне показалось, нас хотят держать… рядом.

— Вы все можете обживаться спокойно. Я говорил с комендантом, — Тиля Делери не удивило ни количество послушников, ни присутствие в свите паломницы, он вообще был поразительно покладист. Вот настоятельница предложила отвести Кассандре келью при монастыре, но Бастиан вежливо отказался, что оставило ее в некотором недоумении. Очевидно, по ее мнению, мирянке нечего было крутиться рядом с исповедником все время. — Вы можете свободно перемещаться по крепости, за исключением тех мест, куда имеют доступ только офицеры Фратерис Милиции и сестры Диалогус.

Марел и Аталанта при первых словах исповедника отпрянули от окон. Стояли они одинаково — а вот реакция на его возвращение оказалась разной. Аталанта тут же опустила взгляд, втянула голову в плечи. Марел не сразу смог разжать пальцы, а потом оттолкнулся ими от подоконника так, словно ему требовалось дополнительное усилие, чтобы отойти в глубь комнаты.

Он нерешительно обернулся — раскрасневшийся и восхищенный. В глазах легко читался стыд, вытесняющий восторг.

— Я, — прошептал он, и четки будто сами скользнули в его пальцы, — я… представить не мог…

— Никто не мог, — Бастиан взял его за плечо.

— Но имеем ли мы право… я сомневаюсь, должен ли я… Могу ли я смотреть? — выдавил он.

— Здесь — можешь, — улыбаясь, кивнул Бастиан.

— Но почему? — в вопросе Аталанты, почти скрытой нагромождением ящиков, звучал вызов. — Мы просто переместились с одной планеты на другую! Мы не изменились, и мы не прощены. Разве не так, монсеньор? — она нахмурилась.

Бастиан подошел к окну. Наверное, он никогда не устанет смотреть. Наверное, и вовсе невозможно устать.

— Ты права, это другой мир со своими законами. Я временно возглавляю Имперскую миссию здесь, а вы помогаете мне, так что законы Кри стали вашими законами, как только вы ступили на эту землю. Кри — Его чудо. Спроси себя, как можно бояться любоваться им? Если мы не будем смотреть, то как восхитимся красотой и чистотой, сохраненными Им для человечества?

Аталанта подняла бровь, явно не убежденная.

— Быть Его слугами здесь — уже благословение. Ты не можешь отрицать, что Он Сам привел нас сюда, Аталанта, — тише добавил Бастиан. — Это — Крепость Прощенных. Если ты видишь это небо, ты — прощена.

Она хмуро потупилась. Бастиан привлек ее к окну, и она едва удержалась, чтобы не сопротивляться. Казалось, вот-вот она попытается оттолкнуть исповедника и убежать от неприятного разговора, еще и происходящего при свидетелях, как пятилетний ребенок.

— Посмотри.

В глазах Аталанты стояли слезы. Бастиан видел их и не удивлялся. Он бы плакал сам, если бы мог себе это позволить.

Темный изящный силуэт кружил над крепостью. Еще одна птица слетела с купола храма и присоединилась к широким кругам. Резкие крики разрезали тишину. Две тени несколько раз прочертили двор, а потом обе птицы скрылись из вида.

— Ты увидела это своими глазами и увидишь еще не раз. Ты сомневаешься в том, что Он позволил это тебе и… не простил?

— Я должна вам поверить, — выдавила Аталанта, опуская взгляд. Она моргнула, поняла, что слеза вот-вот все-таки скатится по щеке, и резко отвернулась.

Что ж, единомышленниками они, пожалуй, никогда не станут. Племянница Бару как будто выросла непосредственно под крылом Ваятеля, столько было в ней упрямства и веры в страшный несмываемый грех, заклеймивший душу каждого титанидца. На борту «Незапятнанного Благочестия», когда Кассандру и Марела приходилось переубеждать, доказывая, что Бастиан имеет опосредованное отношение к чудесному спасению, Аталанта, казалось, сама с охотой провела бы инквизиторское дознание. Правда, она не верила Бастиану не потому, что он говорил о прощении и свободе, а потому, что он был Валеном и, как она считала, встал на ее пути из мести.

А теперь еще и принуждает к греховным мыслям.

— Поверь, когда будешь готова, — вздохнул Бастиан.

***

Были минуты, когда Бастиан был уверен, что спит. Или, по крайней мере, заблудился в фантазиях, даже не своих собственных. Ответственность, легшая на его плечи, была почти издевательством. Он не раз просил Императора позволить ему доказать свою веру. Конечно, он хотел, чтобы величие не только существовало на словах, но и подтверждалось делами; хотел заслужить таких высот в Экклезиархии, чтобы к его слову прислушивались сотни тысяч верующих.

Управление Имперской миссией давало ему возможности, какие имеют проповедники урба: все приходы на Кри, все миссионеры подчинялись ему. А ведь он был сейчас на мире-реликвии!

И он был не готов принять эту ответственность. Он… даже не мог решить, что делать. Бастиан знал себе цену, но понимал: принимая решение отправить его сюда, понтифик Маджерин не предполагала, каким окажется его задание на Кри. Те камерные расследования, которые он проводил для архидьякона Дюшера, не шли ни в какое сравнение с исчезновением прежнего главы Имперской миссии.

Но что он может сказать матери-настоятельнице и коменданту Делери? «Найдите другого исповедника, потому что я не справлюсь»?

Первым правилом в работе на дьяконат было — «никаких поспешных выводов». И Бастиан решил руководствоваться им, поскольку других ориентиров не было. Настоятельница, конечно, хотела, чтобы он отдал им приказ выдвигаться еще до того, как приступил к обеду, но ему потребовалось время, чтобы хоть немного привести в порядок мысли.

Коменданта он, поразмыслив, пригласил снова в кабинет исповедника Кот-ли. До возвращения хозяина ключ принадлежал Бастиану, и, пока в его собственных покоях Марел и Аталанта наводили порядок, он решил расположиться здесь. С одной стороны, это помогало ему свыкнуться с собственным статусом, с другой — не делало разговор похожим на ревизию. Прежде чем совать нос в дела крепости, стоило просто дружески побеседовать с комендантом.

Бастиан не прогадал: относительная раскованность Делери подсказывала, что он чувствует себя в этом кабинете комфортно. То, как завершился первый их разговор, давало коменданту надежду, что новый исповедник встанет на его сторону. Видимо, он уже выстроил в голове какой-то план, когда шел сюда.

— Как я заметил, мать-настоятельница горячо не согласна с вами. Поверьте, я не предвзят, — Бастиан невольно искал глазами кусочек неба в окне, ставшего за эти несколько часов менее насыщенным. — И сейчас вас никто не перебьет. Расскажите, почему вы думаете, что кри не похищали исповедника Кот-ли?

— Святая мать меня не слушает, — проворчал Делери. — Она считает, что за пределами ее монастыря все стоит на голове. Будто никто не понимает, где заканчивается цивилизованный Империум и начинается мир, который она изучает с высоты своей кучи книг, — фыркнул он и переменился в лице. — То есть, я не хотел сказать, что не испытываю уважения к труду сестер Диалогус…

Бастиан мысленно похвалил себя. Как он предполагал, Делери, оказавшись в обычной для него обстановке, заговорил так, будто перед ним был другой исповедник. Но в кресле у темного камина сидел не Кот-ли.

— Действия сестер строго регламентированы. Святая мать поступала так, как требовал порядок. Я-то могу позволить себе… гибкость, — он виновато улыбнулся. — К счастью, она согласилась дождаться вас.

Все хорошо, вот только от местного воздуха у Бастиана уже невероятно кружилась голова и клонило в сон. На Кри даже у воды был вкус! В Крепости Прощенных пили нефильтрованную родниковую воду, как подсказала сестра Татьяна. Теперь Бастиан раздумывал над тем, когда придет очередь желудку бастовать против полностью натуральной пищи.

— Сестры Диалогус не избрали бы игуменьей недостаточно мудрую женщину.

— Да… да, — признал комендант. Напряжение, которое проявилось в расправленных плечах и непроизвольных попытках оторвать нашивку от кармана куртки, медленно уходило. Бастиан держался почти так же, как обычно на приемах: улыбался и говорил достаточно туманно, чтобы можно было рассмотреть в его словах и комплимент, и угрозу. — Так вот… кри — невероятные люди, исповедник. Поймите правильно, мы не… общаемся. Почти не взаимодействуем друг с другом, мы просто соседи, которые встречаются только на нейтральной территории. Единицы из кри согласны принимать нас, еще меньше способны увидеть наши технологии и не попытаться убить на месте… и уж тем более, мало кто из чужаков… простите, ваше высокопреподобие. Из людей, не родившихся здесь, — поправился он, — мало кто понимает их веру и уклад. Я вот не возьмусь ни о чем судить. Исповедник Кот-ли говорил, Экклезиархия полностью принимает их под свое крыло. Если так считают святейшие люди диоцеза, я полностью поддерживаю их.

— Вы — дружные, но мало знакомые соседи, к этому вы клоните?

— Скорее, вежливые, — Делери затеребил кончик пряди, выделенной у пробора темно-красной бусиной. — Внимательные друг к другу. Спросите кого угодно из моих людей, кри расположены к нам. Только к нам, йанам. Между собой у них часто какая-то грызня. И еще они уважают священников, как своих Слышащих… шаманов, понимаете. Если между двумя племенами кри происходит схватка, — он активно жестикулировал, подчеркивая каждое слово, — скажем, одно отвоевывает у другого землю, первое не будет убивать шамана второго. Изгонит, может, но пальцем не тронет. Не могу представить, что бы заставило их посягнуть на жизнь или свободу исповедника. Нелепость какая-то.

Бастиан задумчиво потер подбородок.

— И часто племена сражаются друг с другом?

— Год от года по-разному. Миссионеры, которых Экклезиархия направляет к ним, учат их жить в мире, но… с их укладом это непросто. Они не принимают от нас помощи, там, никогда не дадут построить нормальную деревню или еще что. Зато вечно делят охотничьи угодья.

— Перо Вождя, о котором говорила мать Федра, это место, где… происходят переговоры?

— Можно и так сказать… Племена кри в этот период как раз кочуют и подходят к нам совсем близко. Знаете, сейчас как раз время… небольшого обмена, — замялся Делери.

— Я думал, Имперской миссии запрещено торговать с кри, — Бастиан испытующе взглянул на него.

— Да-а, — виновато протянул тот. Выразительная мимика Тиля Делери делала беседу с ним похожей на допрос: он словно выкладывался по полной с каждым ответом. — Но это традиция… и они сами ее навязали. Мы просто меняемся. Луки, арбалеты, всякие безделушки с нашей стороны. Им нравятся куртки, непромокаемая одежда и обувь, монокуляры — без регуляторов дальности, специально для них приходится перестраивать. А они привозят шкуры, экзотические фигурки всякие, кость… табак…

— Понимаю, — откинулся Бастиан в кресле. Вот где рождается контрабанда. — Стрелы и куртки в обмен на это, — он покосился на бусы из ягод, украшавшие стеллаж. — И это, — он перевел взгляд на темную шкуру.

Ее сдернули со зверя полностью, и вытянутая морда скалилась желтыми клыками.

— Эту тварюгу исповедник сам пристрелил на охоте с тана-тари, — поднял руки Делери, как будто оправдываясь. — Это часть нашей жизни. И сестры пусть не жалуются, в период обмена, — он продолжал выделять это слово, — они могут говорить с вождями и Слышащими кри. Только и делают, что записывают что-то. Понимаете, мы все следим за тем, чтобы общение не заходило далеко, как велит кардинал астра. Просто… кри не могут считать мирными отношения без обмена. Я в жизни, Император помоги, раза четыре хотя бы просто разговаривал с кри не «вот это на вон то», а нормально…

Интересное исполнение указа. И исповедник Кот-ли, очевидно, поддерживал эту слегка незаконную практику, как и исповедники до него. Что ж, в чужой монастырь не являются со своим укладом.

— Вы сказали, он охотился? — спросил Бастиан, стараясь не выдать растерянности.

Нелегальный обмен с замкнуто живущим священным народом удивил его не меньше, чем исповедник, охотящийся вместе с дикарями.

— Да. Так получилось, что исповедник Кот-ли… тесно общался с тана-тари. Это племя кри занимает территории, почти соседние с нами. Вы видели горы, это как раз граница их земель, — он махнул рукой в противоположную от окна сторону. — Каждый год он отправлялся к ним, взяв своего послушника, и проводил в племени несколько дней. Не лез я в его дела, сами понимаете. А тут вот он, видимо, ушел и… все, — Делери прикусил губу.

Бастиан услышал о послушнике впервые. Пропавший исповедник был важнее, но было странно, что о его помощнике никто не упомянул раньше.

— Вы говорили, что у вас есть пленник.

— Да. Я его для вас берег. То есть, что бы он ни сказал матери-настоятельнице, та услышала бы то, что ей удобно. А парень — парламентер, понимаете? Пришел с миром, чтобы предотвратить то самое нашествие «Поджигателей», которого кри, конечно же, не хотят. Но если оно случится, руку даю на отсечение, это будет война насмерть, пока мы не испепелим «Крыло», а потом с нас всех снимут головы. И правильно сделают, я скажу.

— Кто этот парламентер, комендант?

— Да парнишка один, сын вождя племени тана-тари… ох, — Делери вопросительно взглянул на Бастиана и закончил, — Белой Куницы.

— Куницы? — переспросил Бастиан негромко.

— Пушной зверь, водится в этих лесах, — пояснил Делери. — По традиции мы переводим имена и названия кри, примерно ориентируясь на старинный животный мир Терры. Не всегда выходит очевидно и гладко, но хоть язык не сломаешь.

— Хорошо, — размеренно кивнул Бастиан, ощущая внутреннюю тревогу. За такими именами должен стоять больший смысл, чем он может понять, едва ли представляя себе, как выглядит куница. — Итак, что говорит… юный принц?

— Да сами его послушайте, — Делери поднялся. — Чтобы святая мать меня с потрохами не сожрала, приходится беднягу в карцере держать. Я мигом распоряжусь, чтобы его привели…

— Я спущусь с вами, — возразил Бастиан. — Во-первых, хочу пройтись по Крепости Прощенных еще раз. Во-вторых, комендант, я ведь еще не принял вашу сторону. Не стоит давать этому человеку ложную надежду.

Что ж, первый представитель священного народа, которого он увидит, будет закован в кандалы.

***

Комендант ходил по крепости без охраны, и это удивляло Бастиана. Неужели у старшего офицера Фратерис Милиции не было недоброжелателей, желающих подстеречь его в одном из громко лязгающих лифтов? Но факт оставался фактом, вниз их сопровождали только Гермес и сестра Татьяна. Последняя стала объектом для косых взглядов сразу и коменданта — он явно не очень хотел, чтобы она отправилась с ними, — и Гермеса. Тот просто пялился. Наверное, находил, что мантия подчеркивает немало достоинств ее физической формы.

Только бы молчал, подумал Бастиан. Не хватало еще отскребать собственного телохранителя от пола, если Татьяна решит, что пора ему закрыть глаза. Не похоже, что в этой крепости Ордо Диалогус сестры уделяют мало времени тренировкам. Все, кого Бастиан видел, выглядели воинственно.

— Он сам хотел с вами поговорить. Представляете? — Делери поправил шляпу.

— Вы успели поделиться новостью с пленником? — Бастиан постарался, чтобы фраза не прозвучала как претензия.

— Нет, нет. Он знал, что вы прилетите. Ему только исповедник Кот-ли мог об этом сказать, так что…

— Вот как. Как его имя? Он вряд ли понимает готик, да?

Бастиану еще не приходилось беседовать ни с кем через переводчика. В любом допросе важнее всего тон. Не только в карцере — хотя в карцерах ему тоже не приходилось бывать, — но и на торжественном ужине. Хочешь узнать правду — спроси правильно.

— Хвост Лисицы отлично говорит на готике, — Делери так улыбнулся, словно говорил о своем сыне.

«Лисица», — повторил про себя Бастиан. Несколько древних текстов, написанных еще до Великого Крестового Похода, всплывали в памяти, но смутно. К тому же, если верить Делери, это было просто слово, описывающее какую-то местную породу, вот и все. У «лисицы» на Кри могло быть шесть ног. Или чешуя вместо шерсти.

— Паренек — необычный. Из тех, что не бросаются с копьями на машины, знаете. Я как-то давал ему пострелять из лазгана…

— Вы близко знакомы? — спросил Бастиан, и Делери запнулся.

— Ну… как, близко… так…

— Хвост Лисицы — единственный кри, который приходит на территорию Крепости Прощенных, — подала голос Татьяна. — Он по-своему уникальный представитель своего племени. Не только выучил готик, но и, как сказал комендант, преодолел одно из самых глубоких заблуждений кри.

— Просто взял и преодолел? — хмыкнул Гермес. — Я так понял, кри готовы концы отдать, если танк увидят.

За обедом Бастиан успел в очень общих чертах сказать своим спутникам то, что им стоило знать, чтобы не казаться — в свою очередь — дикарями здесь. Его самого ненависть кри к технике не задевала: они верили в истинного и единственного бога, в Императора. То, что священный народ не признавал творения Омниссии, могло повергнуть в смятение, поэтому вслух Бастиан придерживался мягкой теории, что кри просто не готовы к принятию технологий.

За пределы планеты этот слух не распространяли вовсе, чтобы не смущать верующих. Бастиан знал, что большая часть людей, работающих на Кри, никогда не видела священный народ. Общались с ними только гарнизоны крепостей — пяти вокруг Крыла, — миссионеры и сестры Диалогус. Все — от командира Фратерис Милиции до последнего слуги, жившего в гарнизоне, — давали клятву молчать обо всем, что узнают.

— Нет, — ответила Татьяна, хмуро взглянув на него. — Они готовы умереть под танком, чтобы остановить его.

— Хвост Лисицы — первая ласточка, если можно так выразиться, того, что миссионеры способны достучаться до этих консерваторов, — сказал Делери. — Не знаю, как в других крепостях, мы вот редко встречаем кри, готовых вести диалог с теми, кто не облачен в одежды священника. Только обмен — никаких бесед. А Хвост Лисицы интересуется буквально всем.

— Первый за пятьсот лет? — не поверил Бастиан.

— В летописях есть и другие примеры, но чаще всего к йанам приходили изгои. Хвост Лисицы — сын вождя. И он держал в руках винтовку.

— Не думаю, что его племя в курсе, — добавил Делери.

Татьяна кивнула.

— Значит, вы все его тут знаете, — подвел итог Бастиан. — И мать-настоятельница?

Делери закатил глаза и надвинул шляпу на лоб.

— Мать-настоятельница не одобряла то, что исповедник Кот-ли принимал кри в стенах Крепости Прощания, — ответила Татьяна. Она умудрялась говорить одновременно сухо и живо. Ее голос придавал выверенным фразам эмоции, которых там не предусматривалось. — Но Хвост Лисицы соблюдал все условия, озвученные исповедником. Простым людям он задавал только практические вопросы. Никогда не рассказывал больше, чем позволено, никому, кроме сестер.

— Очень сообразительный юноша, — подтвердил комендант. — Думаю, он первый смекнул, что после случившегося на Пере Вождя может начаться бойня, и решил прийти и все рассказать. Наши вертушки летать над Крылом не имеют права, но отсюда все равно видно, что племя отошло дальше в горы, а он — тут остался.

Лифт остановился. Бастиан приказал Гермесу остаться здесь и направился по узкому холодному коридору следом за комендантом.

— Меня удивляет то, что вы сказали о лазгане, — сказал он негромко, — если я правильно понимаю, это… необычно для них.

— Однажды лед должен был тронуться, — заметил Делери.

— Вам стоит послушать их Песнь о Последнем Шторме, — туманно ответила сестра. — Не возьмусь пересказать, но… она объясняет, почему кри боятся духов машин. Слишком боятся. Миссионеры толкуют эту Песнь так, чтобы примирить кри и технологии Империума. Однако это остается камнем преткновения уже пять веков. Понимаете, ваше высокопреподобие, по мнению кри, йаны ближе к Богу-Императору, чем они сами. Но поскольку есть еще вестники воли Старика, которые говорят им, что делать, они отдают предпочтение им.

— Тотемным животным? — на всякий случай переспросил Бастиан, не скрывая сомнений.

— Да, — подтвердила она. — Для вас должно звучать дико, исповедник. Но если вы поговорите хотя бы с одним их Слышащим, то… все поймете.

— Я предпочел бы сначала прочитать Песнь о… Последней Буре?

«Сразу после справочника по животному миру Древней Терры», — добавил он про себя.

— Последнем Шторме. Да, конечно, ваше высокопреподобие.

Делери кивнул стражникам в форме Фратерис Милиции, и те подняли решетку, пропуская коменданта, исповедника и сестру Диалогус в карцер. Делери отодвинул окошко на четвертой от входа двери и брякнул ключами, отыскивая нужный. К удивлению Бастиана, в Крепости Прощания все еще существовали обычные замки, непрактичные, ненадежные и просто… неудобные. Причем, судя по связке в руке коменданта, их было немало.

— Привет, юноша. Как ты и просил, — громко сказал Делери кому-то по ту сторону двери, — тебя выслушает исповедник.

3

Внук Императора

Вода и воздух

Недосказанная правда

Народ, тысячелетиями наблюдавший бурю варпа в небе собственного мира, навсегда сохранил зловещий отпечаток этой темной эпохи. Кожа кри имела лиловатый оттенок, у одних племен он был темнее и ярче, у других — едва заметен. Исследователи отмечали, что все зависело от их расселения. Тон кожи тех, что обитали ближе к святым камням в центре материка, был светлее. Тех, что чаще выходили к побережью — темно-фиолетовым. Экклезиархия нашла эту мутацию допустимой, хотя Бастиан впервые услышал о ней от сервочерепа нунция Хершела. На виденных им картинах, обыгрывающих эпизоды открытия Кри и принятия священного народа в лоно Империума, кри изображали людьми с темным загаром коричневого оттенка.

Бастиан считал, что готов принять эту особенность спокойно, но все равно вздрогнул, когда увидел ярко-лиловые глаза, смотревшие на него с неестественно-темного лица. Холодный оттенок кожи пленника словно физически отталкивал Бастиана.

Опытные священники до него решили вопрос, считать ли кри в полной мере людьми, но даже понимая это, он испытывал неловкость.

Юноша стоял у скамьи напротив двери, из узкого зарешеченного окошка под потолком на него падал теплый вечерний свет. Он поклонился, когда Бастиан вошел. Глухо стукнули висевшие на его шее маленькие черепа. Кажется, птичьи? Было слишком темно, чтобы разглядеть, и Бастиан непроизвольно выставил посох вперед.

— Солнце освещает тебе путь, о Слышащий йанов, — произнес пленник, выпрямляясь и поднимая руки к плечам. — Меня зовут Хвост Лисицы. Я говорю от всех Детей Оленя.

Хвост Лисицы казался ровесником Марела. Длинные волосы были заплетены в косу, и Бастиан не сразу, но рассмотрел в них такие же бусины, какие видел у Тиля Делери. Он был одет в темную рубашку, цвет которой было сложно определить, зато вышивка на груди чуть поблескивала от огня. А вот брюки напоминали форменные, в которых ходили все ополченцы Фратерис Милиции. Широкий пояс с кистями дважды обвивался вокруг талии, на нем крепились пустые короткие ножны и обмякшие кожаные мешочки, тоже опустошенные тюремщиками.

Хвост Лисицы смотрел Бастиану в глаза, и тот понял, что осторожное молчание затянулось. Его приветствие напоминало ритуальное, по крайней мере, он упомянул Солнце. Вряд ли в ответ подойдет что-то из словесного арсенала терпсихорского высшего света.

— Говори, — Бастиан заставил себя пройти еще на два шага. — Будь честен, и Бог-Император благословит тебя.

Кри взглянул ему за спину — без сомнения, чтобы получить одобрение Делери, хорошо знакомого человека. Предположение тут же подтвердилось, комендант подал голос. Говорил он мягко, но с легкой тревогой:

— Расскажи ему все, Хвост Лисицы.

Бастиан привык, что искренние разговоры, в которых собеседник действительно может раскрыть свои истинные мотивы и знания, происходят наедине. Но кри — человек — перед ним — как будто шагнул из другого мира. Он может сказать что-то, что Бастиан просто не поймет. Может просто забыть или перепутать слова. Придется оставить здесь сестру Татьяну. А выставлять одного коменданта не имеет смысла, ведь он и так слышал, что Хвост Лисицы собирается сказать.

— Мать Дочерей считает, что мы причинили вред Слышащему Сэ-турсу, — кри переступил с ноги на ногу. Штурц — понял Бастиан. Должно быть, Хвост Лисицы исказил сложное для произнесения имя. — Мое племя считает наоборот.

А «Мать Дочерей» — настоятельница Федра Ласма, должно быть. В этом даже присутствовала логика. Кри — внуки, йаны — младшие дети, а сестры — дочери.

— Твой отец — вождь твоего племени, верно? — уточнил Бастиан, решив начать с обсуждения известных ему фактов.

— Да. Белая Куница стал вождем до того, как я родился. Он мудрый и сильный, но все знают, что и вожди ошибаются. Когда Слышащий нашего племени, Небесный Бык, исчез, воины решили, что йаны забрали его. Они не послушали моего отца и пришли на Перо Вождя с оружием.

Бастиану стало не по себе от того, что Хвост Лисицы по-прежнему внимательно рассматривал его. Как будто лицо Бастиана чем-то его беспокоило. Делери не заковал пленника, тот стоял свободно, и на мгновение Бастиан представил кри бросающимся на него во внезапном безумии.

Отлаженный после событий на «Незапятнанном Благочестии» розариус был на поясе, но картина оттого не становилась менее… неприятной.

Бастиан снова молчал слишком долго.

— Почему они так решили? Разве такое уже случалось?

Тиль Делери крякнул за спиной:

— Да нет, коне…

— Комендант, если позволите, — строго, насколько позволяло головокружение, сказал Бастиан, — я допрошу вашего пленника сам.

Делери пробормотал извинения.

— У крепости Дочерей — нет. До нас доходили тревожные вести с других земель. Перед обменом приезжали шуна-тари, Дети Вепря, и стерхе-тари, Дети Цапли. Мы в мире с ними, они наши соседи. Я слышал их разговор с отцом. Они говорили много. Сказали, что другие Слышащие уходили бесследно. Все пропадали рядом с крепостями йанов.

Голова разболелась еще сильнее.

— Йаны не ступают на вашу землю, разве нет?

— Я верю, что вы уважаете землю Старика, — кивнул Хвост Лисицы. — Но если другие племена волнуются, мы не можем пребывать в покое. Когда мы увидели, что Дочери выходят на Перо Вождя, отец приказал не говорить с ними. Наши воины нарушили приказ, потому что тоже слышали шуна-тари и стерхе-тари — и решили, что йаны виноваты, что Небесный Бык пропал. Они поступили неправильно, потому что волновались. Теперь и мой отец заволновался тоже. Без Слышащего мы не можем принимать важных решений. Племя ушло к святым камням, чтобы выбрать нового, пока Небесный Бык не вернется.

На готике он действительно говорил свободно, разве что слишком старался выговаривать слоги.

— Не вернется? Разве вы его не ищете? — нахмурился Бастиан.

— Костер Небесного Быка был в порядке, и его шатер, и его жена, — пояснил Хвост Лисицы. — Он собрал вещи в дальний поход и взял две лошади из своего табуна. Отец думает, что он ушел вместе со Слышащим Сэ-турсу.

Бастиан покачал головой:

— То есть, по-вашему, ваш Слышащий и исповедник Кот-ли отправились в неизвестность, никого не предупредив?

— Если Небесный Бык спросил у духов, что делать, и духи сказали ему уйти, то он должен был последовать их совету, — Хвост Лисицы строил предложения старательно, но иногда казалось, что он вот-вот запутается. В такие моменты голос становился напряженным. Расслышать за этим подлинные эмоции было непросто. — Слышащий Сэ-турсу был его другом. Он мог пойти с ним.

Бастиан вздохнул. Исповедник Кот-ли, наверное, был немного странным, но даже если он считал одного из дикарей другом, он не мог бросить Имперскую миссию и просто исчезнуть.

— Вы пытались узнать, куда он ушел?

— Слышащему указывают духи, — Хвост Лисицы в который раз скрестил чуть согнутые ладони перед собой при упоминании духов, и Бастиан заметил отдаленное сходство этого жеста с сотворением аквилы. — Все говорит о том, что он ушел мирно, и племя не должно ему мешать. Если бы ему нужны были воины, он попросил бы.

Должно быть, жизнь кри была очень простой, если их не волновало, куда отправляется их духовный наставник и зачем. Бастиан невольно закрыл глаза и коснулся пальцами век, собираясь с мыслями.

— Дело в том, Хвост Лисицы, — вздохнув, сказал он, — что для всех нас исчезновение исповедника Кот-ли выглядит как похищение, а ошибка ваших воинов — как подтверждение вашей вины. Нет никаких доказательств, что он ушел куда-то с… с Небесным Быком. В Крепости Прощенных он был вождем, и он нам нужен.

Глаза уже привыкли к освещению. Теперь он мог хорошо разглядеть и орнамент, выложенный длинными иглами на рубашке кри, и вырезанные на птичьих черепах молнии. И серьги-перья, свисающие на тонких нитках почти до уровня плеч.

— Ты же избран следующим? — удивился Хвост Лисицы. — Пока Сэ-турсу не вернется?

— Я избран, чтобы отыскать его. В отличие от вас, мы не можем просто ждать, — отрезал Бастиан. Он почти валился с ног, а Марел, должно быть, уже разобрал завалы в его спальне. — Однако чтобы искать его на ваших землях, нужно позволение вашего вождя.

— Ваше вы… — почти испуганно начала сестра Татьяна и замолчала, когда он поднял руку.

Глаза кри засверкали, когда Бастиан закончил. Его брови поднялись в удивлении, поза выдавала волнение: он подался корпусом вперед и крепче сжал ладони.

— Вы хотите привести йанов на нашу землю, чтобы искать Слышащего Сэ-турсу?..

— Люди коменданта Делери или Дочери когда-либо причиняли вам вред? — спросил он и добавил: — Если, конечно, ваши воины не нападали первыми.

— Слушайте… — зашептал Делери.

— Старый договор запрещает это, — растерялся кри. — Мы принимаем ваших Говорящих и Слышащих, но… позволить йанам ходить по земле Старика — против воли духов!

— Старый договор и тебе запрещает приходить сюда, разве нет? — прищурился Бастиан, больше оттого, что в висках гудело, чем из коварства. — Но исповедник Кот-ли — Слышащий Сэ-турсу — разрешил тебе. Проблема требует решения, и чтобы решить ее мирно, я предлагаю нам поговорить с твоим отцом и… новым Слышащим твоего племени.

Хвост Лисицы качал головой.

— Если от лица йанов говорить будет священник, это не будет нарушением порядка? — вздохнул Бастиан, оборачиваясь к Татьяне. Та ошеломленно хлопала глазами, но все-таки нашла силы кивнуть. Кажется, предложение Бастиана оказалось по-своему революционным.

— Слышащий может быть избран, только когда Солнце стоит над камнями, — пробормотал Хвост Лисицы. — Но вас отец примет. Он не хочет ссоры с йанами. Вы — Слышащий, я верю, что вы сможете договориться. Я… могу отвести вас. Но лучше не берите с собой… много людей. Племя волнуется.

Пожалуй, разговор подходил к концу. Еще ни одни переговоры в жизни Бастиана не были такими… неопределенными. Словесные битвы, в которые приходилось вступать в Терпсихоре, и в сравнение не шли с этим простым разговором, в котором — на первый взгляд — собеседник был сама искренность.

Теперь кри выглядел несчастным, а комендант Делери как будто желал полностью скрыться под полями шляпы.

— Тогда — отведешь. Пусть мальчик переночует сегодня спокойно, — своим приказом Бастиан заставил Делери поднять голову. — Но оставьте охрану.

— Вы ведь прибыли со звезд, Слышащий? — спросил Хвост Лисицы. — Сэ-турсу говорил, немногие достойны ступить со звезд на Крыло. Я верю, что вы сможете договориться с отцом.

На этих словах Бастиан впервые поежился, радуясь, что в наплечниках этот жест не так заметен.

«Я могу отвести вас. Я верю, что вы сможете договориться с отцом». Пожалуй, самое время обсудить детали с комендантом Делери.

***

— Понимаете, ваше высокопреподобие, — Делери так волновался, что засунул руки в карманы брюк и поднял плечи. Куртку он расстегнул, и оказалось, что его рубашка тоже украшена вышивкой из игл. Они скорее принадлежали какому-то животному, чем растению, но уточнять было неуместно, — мы ведь, когда поняли, что исповедник пропал, ничего не сказали другим крепостям. Знает наш священник в части, сестры знают, мои старшие офицеры. Больше никто.

Бастиан молча слушал стук посоха по камню. Гермес уже шагал за ним, развесив уши. Сестра Татьяна держалась в отдалении и по-прежнему казалась растерянной.

— Так святая мать распорядилась. Нельзя допустить, чтобы Имперская миссия существовала без главы хотя бы… хотя бы и неделю. Знаете, даже маленькие слухи могут породить ужасные беспорядки…

— Выражайтесь точнее, пожалуйста, — с внутренним опасением попросил Бастиан.

— В Приюте Странников его преподобие проповедник Аббе и вовсе считает, что кри проявляют недостаточно уважения к Экклезиархии. Что их веру нужно… направлять в большем соответствии с Имперским Кредо. Я, видит Император, с чужих слов… Просто так все выходит, исповедник, кроме вас на Крыло некому отправиться, — краснея, выпалил Делери наконец. — Других священников здесь нет, отец Кинар стар уже и… не путешественник вовсе. Последние миссионеры, ожидавшие назначения, ушли во время обмена, — он заговорил совсем быстро и бессвязно. — Так что если вы не расскажете священникам в других крепостях, то… А еще слухи, о которых Хвост Лисицы сказал…

— Что — слухи? — упавшим голосом спросил Бастиан.

«Что значит — некому? — хотелось взвыть ему. — Это разве не крепость, из которой Экклезиархия управляет Имперской миссией?»

— Если кри перестают нам доверять, это… для Имперской миссии совсем паршиво. Я просто боюсь, чем все закончится, если его высокопреосвященство узнает! — Делери сотворил аквилу. — То есть, конечно, вы очень смело… поступаете, что хотите туда пойти. Но мы уже одного исповедника потеряли, — вздохнул он. — Не знаю, что и сказать!

— А куда мы идем-то? — не вытерпел Гермес.

Бастиан, поморщившись, отмахнулся от него.

— Каким вы видели выход из этой ситуации? — спросил он с раздражением, нараставшим помимо его воли. Его служба в Терпсихоре требовала выдержки, но здесь контролировать себя просто не получалось. — Хотели ждать, пока исповедник вернется? Это недопустимо, комендант!

Делери сдавил пальцами нос и нерешительно покачал головой:

— Я надеялся… кри знают…

— Вы, должно быть, слишком много общаетесь с кри, — хмуро отрезал он. Делери вспыхнул, — вопреки указу кардинала, замечу. Отправить на его поиски группу верных людей — первый наш долг! А если это невозможно, мы должны сделать это возможным.

— Я о чем и говорю, ваше высокопреподобие… вы же только прибыли! Вы и ваши спутники носите символы Экклезиархии, и вождь тана-тари вас послушает, я уверен. Но это опасно…

«Император всеблагой, я сам себе вырыл могилу, — подумал Бастиан отчаянно. — Мне придется идти к ним!»

— Со мной пойдут сестры, комендант, — выдавил он как можно более решительно. — Указ кардинала это допускает.

— Указ — да, — промямлил Делери. — Я… я все понял, ваше высокопреподобие. Я… понимаю, что медлить нельзя. Видит Император, я молюсь каждый вечер, чтобы исповедник Кот-ли вернулся. Я верю…

— Так куда мы отправляемся? — повторил Гермес. — Интригуете же!

— На Крыло, брат Гермес, — не утерпела Татьяна. Бастиан привык игнорировать не в меру разговорчивого телохранителя, а вот окружающих его манеры раздражали. — И вам придется побриться, — добавила она тише.

— Что? — возмутился Гермес. — Я меньше недели назад брился!

***

Бастиан захлопнул дверь и привалился к ней спиной. Он с охотой сполз бы на пол и обхватил колени, если бы мог. Ему мешали жесткие сапоги, широкий пояс и наплечники, которые скребли по дереву. Исповедникам не положено корчиться на полу.

Он выпрямился, обхватывая голову руками, и прошел вперед.

Когда нунций Хершел говорил ему, что главное — сохранять гармонию в Имперской миссии, за этими словами никак не читалось «бродить по местным лесам в компании дикарей». И ведь Бастиан действительно вызвался сам!

Это было своего рода дипломатическим поражением. Можно было оправдываться перед самим собой: ведь он и дух не успел перевести. Стоило сойти с трапа, он оказался главным героем этой… нездоровой истории. Он старался сделать все правильно, просто не мог остановиться и подумать. Происходи дело на Терпсихоре, у него было бы не меньше недели на принятие решения. А здесь…

Сегодня он увидел солнце и осознал, почему кри отождествляли это чудо с Богом-Императором. И сегодня же он оказался в самой глубокой луже, какую можно было найти.

Бастиан снова сжал рукой аквилу на груди. Что он сделал не так? Где ошибся? К чему приведет эта затея?

Или стоило быть осторожнее... с желаниями?

— Я сам просил Тебя, — икона Императора в его комнате была привезена с Титаниды. Он заказал небольшую копию статуи, стоявшей в его часовне. Образ, чужой для этого мира, возвращал Бастиана мыслями на родную планету. Напоминал обо всем, что было когда-то сказано в доверительной тишине. — Я просил — и Ты послал мне это испытание. Я… теперь я сомневаюсь в себе.

Голос сел. Бастиан снял с пояса розариус и, опустившись на колени, положил его перед собой.

— Я был самонадеян, но Ты все равно открыл передо мной эти двери. Теперь я вижу, что не готов. Но Ты знаешь, что я все сделаю, — ладонь до сих пор помнила острые золотые края, процарапавшие кожу. Бастиан хотел бы, чтобы эти шрамы не заживали вовсе, чтобы постоянно напоминать о чуде на борту «Незапятнанного Благочестия». — От Тебя я не могу скрыть, что растерян, но только Ты это слышишь. Я знаю, кто я, и что должен делать. Я — исповедник, — он закрыл глаза. — Я не могу отступить. Ты дал знак, что доверяешь мне, и я пойду тем путем, который Ты прокладываешь. Я не позволю страху… помешать мне. Пока Ты со мной.

***

Марел стоял на коленях, положив локти на подоконник. Когда Бастиан открыл дверь кабинета, он едва смог повернуть голову и с виноватым видом схватился за шею.

— Не могу... перестать, — выдавил он необычно хриплым голосом, — смотреть.

— Понимаю.

Бастиан перевел взгляд с запутавшегося в рясе послушника, пытавшегося подняться с пола, на потускневшие аквилы собора. Солнце переместилось за них, теперь гладкий металл казался темно-серым и напоминал о Терпсихоре, а храм отбрасывал двуглавую тень на двор.

Здесь было тесно, в отличие от огромного города-улья, все казалось… маленьким. И эти стены, которые можно было окинуть взглядом с посадочной площадки, и храм, не вместивший бы и сорок тысяч верующих. Чтобы попасть в монастырь Адепта Сороритас, ему придется пройти пешком через внутренний двор Крепости Прощания, миновать узкий провал между двумя крепостными стенами — и он на месте. Этот путь займет меньше получаса.

Конечно, сама Кри огромна. Бескрайние поля, засеянные зерном, сотни грузовых шаттлов, делающих небо серым в период жатвы. Фруктовые сады, пастбища, где нагуливают вес животные, которым предстоит отправиться на убой. Сотни тысяч людей, трудящихся под священным солнцем. Огромные рыболовные баржи, курсирующие по океанам Кри. Все то, что на бумаге превращалось в таблицы и графики, на самом деле едва укладывалось в голове.

Все нити тянулись сюда, в маленькую крепость, отделенную от Крыла нешироким проливом. Каждый регион имеет своего наместника, каждый наместник отчитывается перед исповедником. Дважды в год корабли забирают часть богатств Кри, раньше это были — корабли Таспаров, теперь будут — корабли Валенов. Это продолжается веками, а Кри все еще способна отдавать.

Величина не имеет значения. Пять крепостей вокруг Крыла кажутся хрупкими и миниатюрными. Тем временем спящие под ними мощные генераторы способны создать силовое поле, которое сможет защищать священную землю от бомбардировки месяцами. Но какой враг преодолеет кольцо станций и кораблей Сестер Битвы? Нет, Кри, жемчужина диоцеза, защищена не меньше, чем Титанида. Ее даже берегут еще сильнее, и… кажется удивительным, что люди, в чьих руках космические и наземные силы Экклезиархии, это упрямая мать-настоятельница, которая едва не начала войну с кри, и комендант Фратерис Милиции, в сложной ситуации не решающийся выглянуть из-под шляпы.

Все вокруг иллюзорно. Только небо было настоящим. Бастиан действительно понимал Марела.

— У меня в голове… — почти всхлипнул Марел, — совсем нет мыслей. Я… никогда так себя не чувствовал. О… — он пошатнулся и схватился рукой за стену.

— Голова кружится, — согласился Бастиан. — Мы привыкнем к этому.

— Простите, монсеньор, — вздохнул Марел, зажмуриваясь. — Я до сих пор не все книги разложил. Эти ящики… Я все приведу в порядок к утру.

— Лучше отдохни, — Бастиан постучал по одному из ящиков и улыбнулся. — Помолись. Побудь в покое. У тебя еще будет время.

Он сглотнул. Вот у него, возможно, времени на книги уже не будет. Зато Марел был слишком поражен собственными ощущениями, чтобы заметить, как переживает его наставник.

— Где Аталанта?

— Ушла пару часов назад. Мисс Атлав тоже.

Он, должно быть, даже не попытался остановить Аталанту, хотя она должна была ему помочь. Он терял рядом с ней дар речи и, казалось, боялся сказать слово поперек. Гермес своими издевательствами не раз подталкивал его к мысли, что пора обсудить их непродуктивную совместную работу, но Марел только тихо возмущался. Телохранитель продолжал думать, что послушник стесняется, потому что влюблен. Бастиан же знал правду и ждал завершения истории. Придет ли Марел за советом, будет ли страдать дальше, попытается ли поговорить с Аталантой снова?

Сегодня, возможно, он не стал бы останавливать ее просто потому, что хотел остаться один.

— Монсеньор… я не знаю, как благодарить вас, — Марел опустил голову. — Вы позволили мне полететь с вами. Если бы не вы… я бы не увидел Кри. И …

Бастиан не шевельнулся, когда послушник снова встал на колени, на этот раз — перед ним. Марел не видел, как дрогнули губы исповедника, как он сжал поднятую было руку в кулак.

Марел прижался лбом к перстню.

— …и я стал свидетелем чуда… — его голос упал.

— Мы говорили об этом, — Бастиан не сразу отнял руку. — Ты должен благодарить бессмертного Императора, и только Его.

Перед глазами пронеслось сплетенное из темноты щупальце. Брызнула кровь. Эхом из прошлого звучали дрожащие голоса хористов.

— В семь вечера по местному времени будет служба, ступай в храм, — он заставил Марела подняться. — В привычной обстановке мысли… придут в порядок.

Бастиан, по крайней мере, на это надеялся.

***

Перед Бастианом открылись высокие двери с вытянутыми литерами I. Черепа в центре букв окружало резное сияние.

Сестра Татьяна провела его через первый двор монастыря, открытый для просителей и паломников, к приемной матери-настоятельницы. Бастиан посчитал, что стоит ему прийти сюда, а не наоборот. Так можно было проявить уважение к высокому рангу игуменьи — и заодно смягчить ее сердце, если получится, ведь он действительно принял не то решение, которое она хотела бы услышать.

Монастырь святой Аглаи был древнее Крепости Прощенных. Его стены выросли на этом острове намного раньше, чем Экклезиархия перенесла сюда Имперскую миссию. По дороге Татьяна рассказывала исповеднику о монастыре и необычных традициях Ордо Диалогус на Кри.

Гермес, узнав, куда — без своего телохранителя — собирается отправиться исповедник Вален, назвал монастырь «самым здоровенным скрипторием в галактике». Он был не прав, и не только потому, что Империуму действительно требовались еще большие скриптории. Да, библиотека была сердцем монастыря. Адепта Сороритас из Ордена Святого Слова посвящали жизнь изучению кри: осторожному, внимательному, вдумчивому. Но кардинал Нейшер пятьсот лет назад распорядился отправлять для служения на Кри сестер, которые способны не просто хранить тайны этого места, но и, если потребуется, биться на Крыле так же эффективно, как сестры из Ордо Милитант будут защищать границы священного мира.

Биться — предполагалось в указе кардинала астра — с врагом, нашедшим обманом, кознями или наглостью путь на святую землю. Бастиан не верил, что может существовать другое прочтение.

Игуменья Федра писала что-то, когда Бастиан вошел. Он улыбнулся про себя сходству традиций: как и терпсихорское духовенство, мать-настоятельница использовала имитацию пера. Пышную копию с изящным металлическим кончиком, на ощупь так похожую на настоящее.

Она подняла взгляд, медленно, уважительно склонила голову, продолжая писать, и Бастиан сам закрыл за собой дверь. Запах книг был ему хорошо знаком. Вместо множества люминаторов стол освещал солнечный свет, темно-оранжевый — к вечеру все краски менялись. Это было еще одним маленьким чудом, на которое вряд ли обращали внимание жители Крепости Прощенных.

Он прошел вдоль книжных полок, изучая корешки, старинные и свежие. На некоторых вились золотые надписи, на некоторых ничего нельзя было разобрать. Снимать книги без разрешения он не стал.

— Вы выглядите неважно, — подметила Федра, наконец, откладывая перо.

— Я — смертный человек, — вздохнул Бастиан, разводя руками. — К тому же, с Титаниды. Вы говорили, что уже встречали таких, как я.

— Это все вода и воздух. Если будет хуже, обязательно поговорите с врачами. И предупреждаю, — на строгом лице промелькнула улыбка, — вы можете сильно раздаться здесь.

Бастиан несколько раз моргнул, а потом все же смирился с мыслью, что суровая мать-настоятельница только что пошутила.

— Постараюсь последить за этим.

— Вы пришли, чтобы сказать мне «нет», — переключилась она, стоило Бастиану немного расслабиться.

— Увы, святая мать. Я…

— Я принимаю ваше решение, — она подула на страницу и закрыла книгу. Возможно, в ней она делилась своими мыслями с будущими игуменьями, а может, записывала события сегодняшнего дня. Или сверяла расходы, в конце концов, обеспечение монастыря лежало на ее плечах. — Мои сестры готовы вступить в бой ради исповедника Кот-ли, но если вы видите другой путь, я отправлю их с вами.

Эти слова прозвучали удивительно покладисто.

— Позволите личный вопрос, прежде чем мы перейдем к деталям?

— Задавайте, — позволила она.

— Видит Император, я готов принять ответственность за свое решение, — еще Император видит, что необходимость принять это решение бросает исповедника в холодный пот, но своими эмоциями Бастиан не торопился делиться с настоятельницей. — Но меня удивляет кое-что. Положим, комендант Делери действительно нуждается в том, чтобы его направил исповедник. Но я чужак, я здесь и дня не провел, а вы доверяете мне, только сегодня ступившему на священную землю, решать ее судьбу?

Федра понимающе покачала головой и сложила руки перед собой. Игуменья Адепта Сороритас обладала не меньшей властью, чем исповедник; с тех пор как Кот-ли исчез, формально она осталась высшим духовным лицом на Кри. Конечно, сестры всегда беспрекословно подчинялись Церкви, но история знала немало случаев, когда дело брали в свои руки канониссы и игуменьи. Она имела право все решить сама.

— Мы встали перед непростым выбором. Можно было не ждать вас и отправить посланника в Духовный совет, — ровно ответила она. — Вот только ожидание может убить исповедника Кот-ли, если он, конечно, еще жив. Тогда на чести Адептус Министорум будет несмываемое пятно. Я считаю бездействие преступным, исповедник, но все действия, которые я могу предложить, имеют фатальные последствия. А Тиль… Делери, — от Бастиана не укрылось, что она назвала своего главного оппонента по имени, — не уполномочен начинать спасательную операцию без приказа исповедника.

— Звучит так, будто вы все подстроили, — мрачно заметил Бастиан.

— Роль Имперской миссии на Кри непроста. Комендант Делери прав, я могла бы поднять сестер. Похитив исповедника, кри нанесли оскорбление Экклезиархии. У нас достаточно сил, чтобы достойно ответить. Сжечь их леса, уничтожить их лагеря, но… исповедник Кот-ли был бы против такого решения. По крайней мере, без веских оснований, — добавила она, — а у меня нет оснований, только подозрения.

— Так почему вы не согласились на переговоры с кри?

— Я провела переговоры, — напомнила Федра, приподнимая указательный палец. — И кри их саботировали. Послушайте, я знаю, что их Слышащий исчез тоже, — пожалуй, не стоило спрашивать, откуда. Хвост Лисицы мог обмолвиться при свидетелях, когда сдавался Фратерис Милиции, а уж дальше настоятельнице не составило бы труда получить эту информацию. — Объясню, как все работает, исповедник. Сейчас вы расскажете мне, что вы предлагаете: отправиться на поиски. Кто это придумал, Делери, его пленник или вы сами, неважно. Я вам скажу, что это нарушает указ кардинала. И вы знаете, что нарушает. Мы не можем послать людей искать Штурца Кот-ли, потому что это можно расценить как вторжение во внутренние дела кри, в жизнь священного народа. И тогда остаются два варианта. Первый: кри выдают нам исповедника живым — или его тело с внятными объяснениями, что именно случилось. Второй: я объявляю мирный союз расторгнутым, что создает прецедент, ужасный для всего диоцеза. Как и говорил комендант, после этого с нас всех снимут головы.

— Вы — очень мудрая женщина, святая мать, — Бастиан отвел взгляд.

— Вы — единственное спасение, так уж получилось, исповедник. Что вы знаете о Кри, не важно. Важно, что вы — голос Экклезиархии. Я послушаю вас. Фратерис Милиция послушает вас. Обычно лишь хорошо подготовленные миссионеры и старшие сестры бывают на Крыле, но вы можете объявить законным что угодно.

«И ответить потом за это перед Духовным советом, — добавил Бастиан про себя, — неплохо».

— Вся Кри вам повинуется. Хорошо, что и вы оказались мудры, Бастиан, — Федра наклонила голову набок. — Надеюсь, вы не оскорблены моим маневром?

Вообще-то она только что почти размазала его на месте, не приложив к этому особенных усилий, но оскорбленным Бастиан себя и правда не чувствовал. Он только удивлялся, что не разгадал ее план сразу. То, как она подогревала в Делери желание доказать исповеднику, что необходимо начать спекулировать властью с порога, было очевидным знаком.

Он прилетел на планету дикарей, но слуги Империума здесь дикарями не были.

Он стремительно теряет хватку, раз позволил так откровенно использовать себя.

— Это было мое решение, — сказал он вместо ответа, — комендант, может быть, и хотел его услышать, но не имел смелости предложить. А этот кри… он… имеет своеобразные представления о мире. Мне так показалось.

— О, это точно. Кри мыслят совсем иначе, — согласилась Федра. — И что именно вы собираетесь делать?

Бастиану пришлось набраться решимости в очень короткий срок. Буквально в доли секунды.

— Я отправляюсь на Крыло, чтобы поговорить с вождем племени… тана-тари, — простые слоги звучали немного нелепо. Впрочем, перевод был не лучше: «Дети Оленя».

— Лично? — удивления в голосе не было.

— Это условие нашего юного пленника. Вождь его племени не будет говорить ни с кем, кроме священника. Я сомневаюсь в том, что мы хотим приглашать кого-то еще в Крепость Прощенных, чтобы распространить весть о пропаже исповедника Кот-ли. Остаюсь я.

— Благородно и решительно с вашей стороны, — она пристально взглянула ему в глаза, — и очень смело.

В груди невольно похолодело. Захотелось как можно быстрее перевести тему.

— Хочу воспользоваться минутой откровенности. Развейте мои сомнения, — он положил ладонь на подоконник. Шершавый камень был приятно согрет заходящим солнцем. Из окна матери-настоятельницы его еще было видно. — У меня сложилось впечатление, что вы не очень ладите с исповедником Кот-ли.

— Почему вы так решили? — спросила настоятельница с интересом. Бастиан, опасавшийся услышать скрытый гнев, немного расслабился.

— По многим причинам. Наиболее очевидная: вы недовольны его общением с кри. А его послушник вам настолько не по душе, что вы его даже не упомянули.

Игуменья помрачнела, и Бастиан подумал, что минута откровенности может закончиться очень скоро.

— Мы — наблюдатели, исповедник. Стражи порядка — и тайны. Мы сторожим границы мира-реликвии, чтобы сохранить его святость и не допустить искажения. Имперского Кредо, которое мы знаем, и той веры, что защитила этот народ во время варп-шторма, — она поднялась. Сейчас на ней уже не было нагрудника, только традиционная мантия Сестры Диалогус. Грудь перечеркивала белая перевязь с чеканными символами Ордена. Самая крупная брошь собирала ткань у плеча. — Кот-ли стремится стать частью кри. Да, избранного Богом-Императором, но… я находила и нахожу его привязанность к ним странной. И идеалистичной.

— Совместная охота, — начал перечислять Бастиан, — кри в стенах Крепости Прощенных.

— Не только это. Его послушник, — вздох игуменьи был искренним, тоскливым, глубоким. — Видит Император, я стараюсь заботиться об избранном Им мире, но некоторым сыновьям Кри лучше было не рождаться. История темная, исповедник, и позорная для нас. Для меня.

Он слегка развел руками:

— Я должен ее узнать, святая мать.

Голубые глаза сузились, но Федра все же заговорила. Они так и стояли у окна — Бастиан вскоре ощутил, как предательски слабеют ноги. Теперь он держал ладонь на подоконнике не чтобы чувствовать тепло, а чтобы ненароком не пошатнуться. Поставила ли его Федра специально в такое положение? Если бы они были на Титаниде, Бастиан не сомневался бы в положительном ответе. Но зачем игуменье испытывать его стойкость таким образом?

Семнадцать лет назад одна из сестер — Федра не стала называть ее имя, оно заслуживало проклятия и забвения — пришла в этот кабинет и покаялась — скорее, призналась — в немыслимом проступке. Она сказала, что зачала от шамана кри — и сделала это по своему желанию.

Бастиан не ожидал увидеть столько эмоций на лице настоятельницы. Прошедшее время не сделало случившееся меньшим преступлением против веры в ее глазах. Та женщина, как понял Бастиан, проводила много времени с кри. Очевидно, она была старшей сестрой, раз спокойно могла уехать на Крыло, провести там время и вернуться ни в чем не заподозренной. И в ее голове поселилась близкая к ереси мысль о необходимости ассимиляции. Она сказала, что ее ребенок станет последним подтверждением того, что кри должны полноценно вступить в Империум. Что их избранность, их вера должны стать достоянием многих.

«Я ударила ее», — сказала Федра ровно. Бастиан только согласно кивнул, удивляясь тому, как сестре Диалогус, той, которая должна истово блюсти законы Экклезиархии, могла прийти в голову подобная мысль.

Сестра считала себя избранной, первой матерью новой веры. Она была уверена, что принесет откровение Империуму. Слепота и гордыня смешались в ней с искренней верой в святость кри, и мать-настоятельница должна была покарать ее.

Исповедник Кот-ли вмешался и не дал Федре казнить оступившуюся сестру немедленно. «В ней живет дитя святого народа, — передала Федра его слова, — мы не можем убить его». Бастиан лишь предположил, что игуменья рвала и метала — о своих эмоциях она не рассказывала. Лишь сказала, что исповедник доложил о случившемся Духовному совету кардинала астра.

Они ждали ответа так долго, что в темнице монастыря безымянная сестра, уже изгнанная из Ордо Диалогус и преданная позору, родила сына. Кожа мальчика была светло-лилового оттенка, а глаза — «черные, как грех его матери». Так сказала Федра — и Бастиан невольно содрогнулся, представив себе этого ребенка. Указ же Духовного совета был разочаровывающе мягок. Они требовали позволить сестре родить, затем — отправить ее, кающейся, на Вирге Фанум, где ее допросят и предадут казни, а ребенка вырастить в тайне.

— Он должен был жить в стенах монастыря, — Федра хмурилась, глядя мимо Бастиана в окно. — Вырасти и умереть здесь. Но исповедник Кот-ли забрал его, когда ему исполнилось десять. Сделал тайну фиктивной. Феликс всегда закутан в рясу, никто не видит его лица, всем известно, что у него пигментная ксеродерма. Непереносимость ультрафиолета, — пояснила она, когда Бастиан выдал недоумение. — Но слухи — слишком мощная сила. Многие догадываются, но молчат, ведь стоит им сказать лишнее — они умрут, как и все, кто их слышал.

— Исповедник Кот-ли ездит со своим послушником к кри, верно? Это не… опасно для Имперской миссии? — почти прошептал Бастиан.

— Кри иначе смотрят на жизнь и смерть. Не удивлюсь, если Крыло — единственное место, где Феликс может спокойно открыть лицо и не услышать никаких вопросов. И не попасть под выстрел из моего болтера, — добавила она. — Я не допущу ереси снова. Если я не могу спрятать его, я прослежу, чтобы тайна была сохранена.

Бастиан осторожно и негромко вздохнул.

— Чем исповедник… объяснил свое решение?

— Тем, что ребенок не виноват в грехах матери, — Федра пожала плечами. Ее искренность одновременно подкупала и удивляла. Теперь она говорила с Бастианом, как с равным, хотя еще недавно с легкой снисходительностью подталкивала к выгодным ей решениям. — И тем, что мы «заморим в подземелье сына святой земли». Я обращалась к Духовному совету кардинала астра. Я описывала все возможные последствия решения Штурца Кот-ли, но… «если тайна раскроется — исповедник будет осужден», такой ответ я получила. Духовный совет посчитал, что сын кри может оставаться при Кот-ли, и я не смею оспаривать это решение.

Ответить на это было нечего. Возможно, Духовный совет хотел, чтобы человек из священного народа — даже полукровка — стал служителем Экклезиархии. Возможно, такое решение — попытка избежать двусмысленности ситуации. Кри защищены от любого вмешательства со стороны Империума, и арест одного из них, даже полукровки, можно считать нарушением собственного завета. Можно было представить, сколько мук ждало впавшую в ересь сестру, но на ее сына наказание не распространялось.

В том, чтобы провести первые годы жизни в заключении, Бастиан не видел никакой беды. Но никогда не выйти из него — должно быть мучительно. Сестры, конечно, заботились бы о своем пленнике, но пытка оттого не стала бы легче. Хотя, если не знаешь свободы, должно быть, и не будешь тосковать по ней.

Исповедник Кот-ли и правда человек необычного образа мыслей.

— Знаете, исповедник Вален, я никогда не чувствовала себя такой… жестокой, как когда пыталась добиться заключения Феликса, — вдруг она показалась неожиданно человечной. Сожалеющей — о чужих ошибках и своей невозможности их исправить. — Видит Бог-Император, я не желала зла ребенку, я хотела сохранить порядок. Исповедник Кот-ли желает того же, и с его слабостью к Феликсу пришлось смириться. Но я знаю: вера была подорвана в одной из нас. Что мы будем делать, если ересь найдет место в душах менее… крепких, чем наши?

— Боюсь спросить, были ли… подозрительные… случаи, — пробормотал Бастиан, ощущая потребность вытереть лоб.

— Бывают, — отрезала она. — Но они не граничат с ересью. Миссионеры порой принимают образ жизни кри и их веру. Остаются с ними не потому, что это их долг, а потому что желают этого. Начинают прислушиваться не к исповеднику, а к Слышащим. И их духам. Вам известно, исповедник, что Имперское Кредо, которое мы свято чтим, допускает много прочтений, — Бастиан кивнул. — Я знаю далеко не все, но мне не хватит и месяца, чтобы хотя бы перечислить те, с которыми я знакома. Вера кри притягательна для тех, чьи души открыты Императору, ведь доказательство Его невероятной силы здесь можно наблюдать своими глазами. Тех, кто уходит, не останавливает даже то, что они никогда не смогут вернуться.

— Общение с духами, — было неловко произносить это слово. Бастиан сотворил аквилу, — это колдовство?

Федра усмехнулась, смерив его взглядом.

— Нет. Экклезиархия отправляла псайкеров изучать земли кри. Тайно, конечно, под видом миссионеров или под иным предлогом. Они проверяли их святые камни — места, где проходят их ритуалы поклонения. Наблюдали за Слыщащими, когда те… говорят с Ним, — она опустила голову. — Это вера, исповедник. Не колдовство. Это чудо Императора, которое нам остается принять.

Последняя фраза прозвучало жестко. Бастиан повторил прославляющий Императора жест.

— Искушение, — скрестила руки на груди игуменья, — не только в простоте их жизни. Вы ведь знаете, главное, что мы скрываем, это их песни. Вот что привлекает даже самых сильных слуг Экклезиархии. Я считаю, что Штурц Кот-ли подвластен неосторожному восторгу перед истинным чудом Императора. Чудеса нужно оберегать от людей, исповедник.

Песни, до раздела с которыми в инфоковчеге нунция Хершела Бастиан дойти не успел, оставались весьма туманной темой для разговора. Опасаясь показаться некомпетентным и осознавая, что едва ли сможет продолжать беседу, Бастиан только не очень внятно выразил согласие. Слова святой матери смешивались в его голове, он почти не мог концентрироваться.

— Время службы, — резко сказала она, и Бастиан встрепенулся, как задремавший во время лекции нерадивый семинарист. — Я бы попросила вас обратиться к сестрам, но, вижу, сегодня не время.

— Завтра утром я постараюсь искупить свою сегодняшнюю слабость, — мягко признал свою усталость Бастиан.

— Я выделю вам сестер, — Федра вернулась к столу. — Комендант Делери наверняка захочет отправить и своих людей. Не уверена, что это хорошая идея, но решать вам.

— Кри, — невозможно было заставить себя произнести его дикарское имя перед лицом настоятельницы, — просил меня взять поменьше людей. Его народ беспокоится, что мы…

— …вступим на тропу войны, — подсказала Федра. — Сестра Татьяна вас проинструктирует, исповедник, прислушайтесь к ней. Есть кое-что, что вы должны будете сделать перед отъездом, чтобы встреча с кри прошла успешно. Думаю, вы оставите детей в крепости?

— Детей? — моргнул Бастиан.

— Ваших послушников.

— Да. Да, — вот идиллия для Марела и Аталанты! — Конечно. Увидимся завтра, святая мать.

— Пусть Император укрепит ваш дух перед этим непростым походом, — пожелание прозвучало не слишком воодушевляюще.

Бастиан так и вышел с застывшей на лице улыбкой.

4

Лес

Послушники

Песнь о Последнем Шторме

Нунций Хершел сказал, что Бастиан будет чувствовать себя подобно ребенку, открывающему мир. Так мог выразиться только человек, чье детство прошло не в Терпсихоре. До семи лет Бастиан видел одни и те же стены, а познавать мир начал, когда научился читать.

После всего пережитого на «Незапятнанном Благочестии» казалось постыдным даже перед самим собой заикаться об усталости, страхе, неудобстве. Паром, перевозивший исповедника и его спутников на Крыло, покачивался на волнах. Совсем иначе, чем дрожала палуба «Благочестия»: плавно, ритмично. Спрятав лицо от ветра, Бастиан прислонился к высокому бортику, стараясь не слишком заметно вцепляться в перила.

Морская вода тоже обладала запахом — резким, поначалу отталкивавшим. Но куда страннее было смотреть в нее — глубина затягивала больше, чем провалы между уровнями в Терпсихоре. Она была живой. Волны бились о борт с тихим плеском.

Утром от коменданта Делери прибыл посыльный с небольшой шкатулкой. Внутри обнаружился солнцезащитный крем — Бастиан оценил заботу. По крайней мере, есть надежда, что кожа не слезет с лица. Он и так потерял представительность, по настоянию сестры Татьяны избавившись от аккуратно выстриженной бородки. Как она сказала, кри не терпят растительности на лице. Пришлось пожертвовать привычкой, чтобы произвести хорошее впечатление.

Но солнце и вода не так волновали Бастиана, как то, что с собой на Крыло они везли целый табун лошадей.

Лошадей.

Он едва мог отвести взгляд от их поднятых над стойлами голов. Лошади трясли гривами и фыркали, и каждый раз Бастиан представлял, что ему придется ехать верхом.

По бездорожью, к тому же.

Гермес, облокотившись рядом с ним на перила, скручивал сигарету. Наверное, с ним поделился кто-то из людей Делери. Ни один ополченец из Фратерис Милиции не откажет священнику, который просит закурить.

— Я читал, до того как Титанида обросла городами-ульями, она поставляла Империуму конные полки.

— Молчи, — процедил Бастиан.

— Это значит, ваши предки неплохо ездили верхом. Вы же не зря так хорошо палашом машете. Это должно быть в крови…

Он щелкнул зажигалкой. Марела? Точно. Бастиан заметил знакомый священный символ на корпусе. Аколит будет рвать и метать — насколько вообще на это способен. То есть надуется и попытается прочитать Гермесу нотацию.

— Гермес, еще слово — и ты первым отведаешь, каково на вкус море.

Телохранитель затянулся сигаретой, разожженной священным огнем, и, заметив взгляд Бастиана, попытался быстро спрятать зажигалку в карман на поясе. Ее придется отдать капитану баржи, чтобы вернул в Крепость. Зажигалка — не технология, но принцип ее работы непонятен кри. В ней они тоже могли увидеть… зло.

Бастиан протянул руку. Скривившись, Гермес все-таки положил ее на ладонь.

— Ты ведешь себя так, словно для тебя нет ничего святого, — Бастиан погладил выпуклый символ Экклезиархии на корпусе. — Контролируй себя.

— Да никто тут не знает, что разрешено титанидским священникам, что нет. Вы же сами говорили. Можно смотреть в небо, пока за тобой не наблюдают.

— Я сказал не так.

— Вы явно имели это в виду. И потом, я же служу вам… — он прищурился.

Бастиан поднял бровь. Гермес стряхнул пепел за борт, обернулся по сторонам и заговорщически наклонился к своему нанимателю.

— Вы же святой.

Побелев, Бастиан сжал кулаки. Гнев вырвался в сдавленном шипении.

— «Литания смирения» тысячу раз! — процедил он, справившись наконец с собой.

— Как пожелаете, ваше высокопреподобие, — Гермес отвесил короткий поклон.

Оставаться рядом с ним Бастиан не мог. Хватало Марела и его перешедшего все границы восхищения. Слушать еще и плохие шутки телохранителя, спекулирующие истиной и подвергающие сомнению основы веры, не было сил. Бастиан ушел стремительно, не заботясь о том, что его провожают взглядом старшая сестра Тифия, одна из его сопровождающих, и ополченцы из Фратерис Милиции.

Люди Делери, впрочем, были именно солдатами — на Кри в подчинении Экклезиархии оказывались только лучшие претенденты, многое из которых имели опыт службы или просто участия в военных действиях. Делери не раз оговаривался и сам, будто забывая, что «Декрет о послушании» оставлял Адептус Министорум без официальных военных сил.

Бастиан почти не спал этой ночью. Ни общая усталость, ни резь в глазах, ни мысль о том, что завтрашнее путешествие отнимет много сил, не помогали заснуть. Бессонница мучила его часто. Кошмары выползали из темноты под опущенными веками, они напоминали изгнанную демоническую тварь, смеялись и шептали, как она. Тело сковывал страх. Бастиан перестал снимать тяжелую аквилу, царапающую грудь, перед сном, как делал раньше, и молился до полного изнеможения.

Однако вчера вечером кошмаров не было. Был только воздух, вынуждавший дышать слишком глубоко и прислушиваться к собственному дыханию. И свет звезд за окном — сияющих точек, складывавшихся в причудливые узоры созвездий. К утру Бастиан забылся, но когда Марел осторожно постучался, вырвав его из дремоты, никакого прилива сил не было.

Сестра Татьяна на утренней трапезе вместо воды налила ему в кубок нечто, терпко пахнущее травами. Бастиан смиренно выпил и хоть немного взбодрился.

Кассандра сидела у другого борта, положив на колени толстый блокнот, и быстро писала в нем. Перед отправлением сюда она отсоединила пикт-камеру и закрыла пугающий темный провал на лице плотной тканевой повязкой. Бастиан предлагал ей остаться вместе с Марелом в Крепости Прощенных, но она была уверена в своем желании поехать с исповедником. «Это может быть историческим путешествием, — сказала она. — Я помню все, что вы говорили о секретности. Я запишу лишь то, что вы позволите, но не могу не увидеть это своими глазами».

Ее не пугало даже то, что кри убьют любого, у кого обнаружат аугметику. В плотно прилегающем к голове платке, с повязкой и в форме местной Фратерис Милиции, Кассандра не имела ничего общего с женщиной, которую Бастиан встретил у Леонида. Ей шел этот решительный, немного бандитский вид, а особенно шляпа с загнутыми полями, которую она временно отложила в сторону. Форму ей предложил Делери, когда понял, что Бастиан не собирается уговаривать хрониста остаться. Комендант предупредил, что кри опасаются йанов, роль которых не могут определить с первого взгляда. Внешний символизм много значил для них: о месте кри в племени и его роде занятий можно сказать по его рубашке, украшениям, прическе, рисунке на лице. Того же они ждали от йанов. Говорящие — миссионеры — приходят в традиционной одежде кри, Слышащие — в одеянии священников. Кассандра временно превратилась в члена ополчения, но вместо длинного ножа она несла сумку со своими блокнотами и письменные принадлежности.

Когда Бастиан подошел, она подняла взгляд и, перехватив блокнот, начала вставать. Он качнул головой и сел рядом. Ощущение качки не пропало, и он вздохнул.

— Тебе удается найти слова, — сказал он, стараясь отвлечься от неприятного разговора с Гермесом. У другого борта телохранитель докуривал сигарету, выражения его лица Бастиан не видел. — Ты невероятно талантлива, Кассандра.

— Я лишь пытаюсь... — она опустила взгляд. — Мои заметки далеки от совершенства.

— Я знаю, как выглядит вдохновение, — возразил Бастиан. — Знаю, как сплетается текст. Я вижу по твоему лицу, что тебе удается. Прости, что помешал.

— Что вы чувствуете? — она заложила ручкой страницу и чуть наклонилась вперед.

— Головокружение, — улыбнулся Бастиан. — И восхищение. Я впервые узнал о Кри, когда был семинаристом. Мы изучали историю диоцеза, и мой наставник… тогда еще будущий наставник, проповедник Тальер, рассказывал об открытии Кри. Он сказал, что первые колонисты целовали землю Кри, когда осознали, что Император подарил нам плодородный мир, спасение от голода и разорения. Я понимал всю важность возвращения планеты диоцезу, но не мог понять, что может подтолкнуть человека целовать землю. Это сильный образ, и я принял его за метафору, — он поднял взгляд. Облака сегодня казались ниже и пышнее. — Много лет спустя я пришел в Храм Искупления и увидел фреску над главными вратами. Челнок только приземлился на Кри, но перед вышедшими людьми уже раскинулся сад. Ветви гнутся под тяжестью фруктов. Птицы несут в клювах ветки злаков. Преподобный Феликс Дюстан, лидер первой экспедиции, стоит на коленях, и его лицо полностью скрывает трава, а за его спиной возносят хвалу Императору его спутники. Фреску подновляют каждые несколько десятилетий, но краска все равно трескается: бескрайнее небо словно накрыто серой сеткой. Увидев ее, я поверил в свою версию о метафоре еще сильнее. И только вчера я понял, что эта сцена — не прием, воздействующий на слушателя. Поцеловать землю Кри — значит припасть губами к священной реликвии… Ты записываешь?

Кассандра виновато захлопнула блокнот.

— Простите, монсеньор. Это… привычка.

Он коротко рассмеялся.

— Можешь записывать. Мои мысли — не тайна.

Не все мысли.

— Я всегда записывала слова лорда Валена, — Кассандра потерла пальцем край блокнота. — Для хроники.

— Он тоже вносил цензуру?

— Да, — не смутилась Кассандра, — милорд очень внимателен ко всему, что касается репутации семьи. Но ему не так много приходилось вычеркивать. Я знаю, где нужно остановиться.

Она говорила правду. Один из ее инфопланшетов хранил запись о чудесном спасении «Незапятнанного Благочестия», защищенную одним из фамильных шифров Валенов. Бастиан прочел ее рассказ и признал, что в повествовании не было ни одного лишнего слова. Ни одной мысли, позволяющей истолковать историю неправильно. Это было признание чуда, восхваление милости Бессмертного Императора, и в то же время точная фиксация событий. В нем нашлось место праведному гневу, ужасу и отвращению, стойкости и надежде. В ней нашлось место подвигу верующих, которых направлял исповедник Вален. Очень изящно. И, если читать внимательно, очень многозначно.

Бастиан точно знал, что однажды этот текст станет важным свидетельством его…

«Святости», — едко сказал внутренний голос, и Бастиан болезненно скривился. Сначала Марел, теперь Гермес — один искренне, другой в насмешку — напоминают ему снова и снова о том, чего он не должен даже допускать.

— Я не хотела… — растерялась Кассандра.

— Все в порядке, — перебил он. — Я же говорил. Головокружение.

Он оперся локтями о колени, сцепил пальцы в замок и выдохнул. Про себя он просил у Императора прощения за непослушные мысли.

— Как я предупреждал, — сказал он, помолчав, — рассказывать о Кри тебе некому, Кассандра. Здесь правят бал сестры Диалогус. Они создают облик этой планеты для верующих всего диоцеза. Ты узнала только одну из тайн, но и о ней должна молчать. Другие тайны имею право знать лишь я.

— Вы сказали, монсеньор, что я — лишь паломница, которой выпала невероятная честь следовать за вами…

«Я сказал не так!» — устало подумал Бастиан.

— …и я не претендую на тайны, которых не достойна. Я счастлива быть здесь, — мелкие морщины вокруг глаза чуть углубились, а голос дрогнул. — Свет Императора нигде не светит так ярко, как на Кри. Благодаря вам я проснулась сегодня в Крепости Прощенных. А через несколько минут я смогу поцеловать священную землю. Я буду молчать, а если понадобится, отдам свои руки и язык за право просто идти за вами. Быть свидетельницей — уже немало.

— Надеюсь, жертвы не понадобятся, — серьезно ответил Бастиан.

— Если нет, — Кассандра понизила голос, — я могла бы рассказывать не о Кри. Ведь я — пока еще хронист семьи Валенов.

Ему кажется, или… Нет, не кажется. Кассандра не стала бы делать двусмысленных намеков, ее слова читались единственным образом. Но это прочтение оставляло Бастиана в том же замешательстве, что и шуточки Гермеса. И поползновения Марела падать ему в ноги.

— Ты видела Аталанту, Кассандра?

— Она внутри. Под надзором сестер… смотрит на… Хвоста Лисицы, — Кассандра задумчиво поднесла ручку к губам. — Имена кри странно звучат на готике…

Бастиан кивнул ей и ушел от еще одного сбивающего с толку разговора, чтобы навестить напросившуюся в дипломатический поход послушницу.

Аталанта никогда ни о чем не просила. Она была упрямой, племянница Бару, и скорее откусила бы язык, чем первая обратилась к наставнику. Только благодаря Марелу у нее были оружие, еда, книги… Бастиан понимал, что он заботится бескорыстно, а не ради прощения, и старался бы в любом случае, даже если бы она была ему не знакома.

Аталанта не понимала, что делает рядом с Бастианом Валеном, и он тоже не знал, что делать с ней теперь. Акт бессмысленной мести свершился, но он должен был позаботиться о послушнице… и если проявить заботу о Мареле было легко, Аталанта колюче смотрела на исповедника из-под темных бровей и не вызывала ни малейшего желания… сблизиться. Чем упрямее она кривила губы, тем больше напоминала своего дядю. Бастиан не мог заставить себя сделать первый шаг и проявить искренний интерес к ее переживаниям и чувствам.

Она переживала — но предпочитала молчать. Что творилось в ее голове, что ее тревожило? Мысли оставались невысказанными. Бастиан часто смотрел на Аталанту, когда она не замечала, и думал о том, что поступает как худшие из наставников. Он закрыт так же, как и она. Не обращается к ней без нужды, не пытается заговорить…

Немудрено, что она ему не верит. Даже на исповеди Аталанта оставалась резкой и немногословной, но вместо того, чтобы обратиться к ее душе, найти нужные слова, Бастиан отвечал каноническими формулировками. Стена между ними только росла.

И вот сегодня утром она попросила взять ее с собой. По сравнению с обычным ее поведением, она почти умоляла. Хмурилась, как всегда, не знала, куда деть руки, втягивала голову в плечи — но умоляла. Бастиан сдался, осознавая, что в нем говорит чувство вины. Так Марел остался единственным из свиты исповедника, кто не отправился на Крыло.

С исповедником Валеном поехали две старших сестры и Татьяна, а Тиль Делери отправил отделение: четырех ополченцев и лейтенанта Стэнса, сорокалетнего паломника с опытом службы в СПО. Экклезиархия вербовала таких, как он, на Киппусе и Вирге Фануме: ему некуда было идти, он был истовым верующим, Фратерис Милиция была словно создана для него.

Хвост Лисицы сказал, что людей слишком много, но Делери шикнул на него, и он перестал спорить.

Молодого кри перевозили под конвоем. Цепей на нем не было, но сестры недвусмысленно не отпускали его ни на шаг. Он вел себя спокойно, не пытался ни оправдаться, ни заверять, что не станет сбегать. На палубу его не выпустили, должно быть, потому что он мог прыгнуть за борт. Бастиана бросало в дрожь от мысли, что можно добровольно оказаться в воде — каково это, не чувствовать дна? — но кри наверняка были умелыми пловцами.

Внутри качка ощущалась сильнее. Бастиан и так ощущал себя непривычно легко: в такое путешествие было неразумно надевать тяжелые сапоги, водружать тиару на голову и нести с собой парадные книги. Эвисцератор он вынужден был оставить, чтобы не оскорбить кри. Палуба так и стремилась уйти из-под ног — или это он легко терял равновесие.

У открытых дверей в каюту стояла, прислонившись к стене, Татьяна и, судя по наклону головы, прислушивалась к негромкому разговору. Бастиан слышал голос Аталанты и молодого кри, но слов разобрать не мог.

— Что они обсуждают? — тихо спросил он.

— Аталанта начала расспрашивать его про оружие кри, — Татьяна повернулась. — Сейчас он объясняет, как снимать шкуру с бизона.

— С… вот как, — это слово он не мог припомнить.

— Это очень крупное парнокопытное, мясом которого в основном питаются кри. Не беспокойтесь, сестра Колен внутри. Но Хвост Лисицы умный мальчик, он не скажет лишнего.

Бастиан потер непривычно гладкий подбородок.

— Сестра, я многого еще не знаю об этом мире. Мой вопрос может показаться слишком простым, но… я знаю, что кри считают животных… вестниками воли Бога-Императора, единственного владыки галактики. И вы говорите, они…

— Это непросто понять, — оживилась Татьяна. — Охота — практически единственный способ пропитания для кри. Мясо — это их хлеб: соленое, вяленое, сырое. Они верят, что Старик посылает им удачную охоту так же, как и мудрые советы. Часть добычи кри всегда приносят в жертву Солнцу.

— В жертву, — эхом повторил Бастиан.

— Оставляют на камнях под солнечными лучами.

«О, Трон! Мы считаем эти обычаи… соблюдением Имперского Кредо? — подумал он растерянно. — Гниющие трупы — дань Императору?»

«Вы боитесь сгнить», — хихикнул зловещий голос из прошлого. Бастиан торопливо отвел взгляд, потому что Татьяна смотрела на него, будто испытывая. Разгневается исповедник с Титаниды, услышав об очередной дикости, или все же сдержится?

Их разговор услышали внутри, и теперь голоса Аталанты и Хвоста Лисицы больше не звучали.

Он ощутил, как баржа замедлила ход. Должно быть, уже подходила к выступающему далеко в пролив причалу. Любая технология осквернила бы земли кри, поэтому пришвартоваться придется здесь.

Ржание лошадей подсказало Бастиану, что их выводят.

«Император всеблагой, пожалуйста… — он не знал, как просить о чем-то подобном. — Не дай мне…» — опростоволоситься? Разбить лицо, вывалившись из седла. Бастиан надавил подушечками пальцев на опущенные веки.

— Ваше высокопреподобие, — обратилась к нему сестра Тифия, невысокая, но крепкая женщина с темной кожей и заплетенными в мелкие косички волосами. Бастиан был вынужден повернуться к неизбежности лицом, — мы прибыли.

***

Первое, что Бастиан осознал: кони гораздо больше, чем кажутся, если сидеть верхом. И кажутся выше, чем на самом деле, когда ты цепляешься за уздечку и невольно желаешь обхватить бока ногами покрепче, а бедра ноют, а это существо, под тобой… движется. Никогда раньше его транспорт не дышал, не тряс головой и не пытался периодически пуститься быстрее, чем хочется пассажиру.

Ему, конечно, понадобилась помощь, чтобы хотя бы вскарабкаться на него. Бастиан даже убедил себя, что в этом нет ничего постыдного. Аталанта вот и вовсе припадала к шее своего коня, опасаясь упасть, и нервно смеялась, когда Хвост Лисицы легко наклонялся к ней со своей лошади и что-то говорил. Иногда он пытался выправить ей спину и плечи, действуя так непринужденно, как никто на Титаниде не мог позволить себе в первый день знакомства. Они ехали впереди — вместе с неустанной наблюдательницей, старшей сестрой Колен — и Бастиан отчаянно завидовал своей послушнице. Она могла казаться нелепой, охать и даже жаловаться.

Что сестра Колен сделает, если «умный мальчик» сделает то, что часто делают даже самые внимательные: ошибется? Проговорится о чем-то, что Аталанта не должна знать? Стоило запретить ей общаться с кри еще на барже, сейчас это будет уже не похоже на заботу. Будто Бастиану просто не хочется, чтобы она была рада. А она радовалась новому опыту искренне — это слышалось в уверенном, хотя и тихом, ведь она оставалась титанидкой, смехе, — напоминая, что Бастиан взял с собой ребенка в одно из самых потенциально опасных путешествий.

Гермес ругался сквозь зубы, что наталкивало на мысль, что, подтрунивая над исповедником, он и сам храбрился не меньше. Оставшийся без привычного оружия, он взял из своего арсенала обычный меч, напоминающий гладиаторский. «Из-за этих лиловых парней мне придется снова махать зубочисткой!» — посетовал он, зачехляя эвисцератор перед отъездом.

Кассандра держалась в седле изящнее всех титанидцев, но едва ли увереннее. Стали особенно заметны ее гибкость и умение сохранять равновесие. Танцы и гимнастика были обязательными дисциплинами в Высшей школе искусств, но чтобы быстро привыкнуть к верховой езде, требовалось держать себя в форме. Любопытно, что хронист Валенов находила для этого время.

Впрочем, нет, не это было любопытным. Если раньше Бастиану казалось, что Крепость полна звуков и запахов, то теперь он и вовсе был оглушен и растерян — свистом, шорохами, стрекотом. Что-то едко щекотало внутреннюю стенку глотки, когда он втягивал воздух ртом, переводя дух, что-то отдавало горечью или казалось сладким. Он пытался сдувать с лица мошек, не решаясь сильно размахивать руками. Какое-то насекомое уже попыталось ужалить его ладонь сквозь перчатку, когда он хотел согнать его с плеча, но ткань оказалась слишком плотной, и проверить на практике, распухают ли руки от укусов, Бастиану не пришлось. На станции Сестер Битвы всем им ввели вакцину, защищавшую от самых распространенных болезней на Кри, так что он не боялся слечь с лихорадкой. Но перспектива покрыться воспаленными пятнами и чесаться всю дорогу оставалась неприятной.

В «походной» шкатулке Делери лежал лосьон, которым следовало обработать перед поездкой тело и одежду, но он пах так резко, что Бастиан не решился им воспользоваться. Гермес благоухал до тошноты сильно, зато к нему мошкара не подлетала…

Условность зримого масштаба стала еще отчетливей, когда лошади ступили в лес. Деревья оказались редкими, ветвились над головами, обступая путников чуть сучковатыми ровными стволами. Дорога была по-своему «обкатанной», Хвост Лисицы сказал, что племя всегда шло на обмен этим путем. Тропа и вправду была заметной, однако не казалась Бастиану легкой. Каждый раз, когда конь ступал в небольшую рытвину или, напротив, на один из гладких плоских камней, исповедника настигало ощущение, что он вот-вот вылетит из седла.

Здесь не утихал птичий свист. Одну из трелей Хвост Лисицы прокомментировал, едва она прозвучала: «Наши наблюдатели знают, что мы идем». Бастиан заозирался, но не заметил ни одного кри. «Вы не увидите их, если они не захотят», — неутешительно пояснила сестра Тифия. На вопрос, почему бы не начать разговор с тана-тари немедленно, Хвост Лисицы только покачал головой.

Бастиан мог не надеяться вступить в диалог ни с кем, кроме вождя. Его не знали здесь, он пришел на Крыло с группой вооруженных воинов, и кри не пытались гадать, что у него на уме. Пусть придет в их лагерь, если захочет.

Разумеется, из-за неопытных всадников процессия двигалась медленно. Бастиан готов был идти пешком, но никому словно не приходила в голову такая идея. Еще двух коней ополченцы вели привязанными к своим, как объяснила Татьяна, в подарок Белой Кунице. Среди других даров были стальные болты для арбалетов, ювелирные украшения из металлических сплавов для жен вождя и священные аквилы, которыми — как сказала Татьяна — аборигены охотно украшают шатры. Этот символ был им знаком и понятен: еще до прихода йанов двуглавый орел был для них одним из обликов Старика. Кри верили, что священная птица существовала на самом деле.

Все, что Бастиан мог делать, это держать спину ровно и поменьше смотреть под ноги.

О привале попросил Гермес, и именно потому, что видел, как страдает его наниматель. Сам он, конечно, не получал удовольствия от этого варварского способа передвижения, но и не так уж страдал. Бастиан не стал его благодарить даже взглядом. Если он пытался заслужить хотя бы отчасти прощение за глупую выходку на барже, то манипуляция была слишком очевидной… будто исповедника можно подкупить отдыхом.

Можно. Бастиан привалился к дереву, не заботясь о том, сколько насекомых могло копошиться под корой, и перевел дух. Потом сполз вниз, ленясь перебирать ногами, чтобы не выдрать всю траву из земли, и сел на выступающие из сухой почвы корни. Когда мир перестал качаться, он стал притягательней. Взгляд выхватывал из ослепительно многообразной зелени листья и колоски самой разной формы. Бастиан рассеянно стянул перчатку и провел ладонью над травой, чтобы та едва щекотала кожу.

Целовать землю он вряд ли стал бы — видя, как она шевелится тонколапыми жуками с длинными спинками и тонкими червями. Он устал восхищаться, и все то, что он видел и слышал впервые, затуманивалось перед грядущей необходимостью говорить с вождем кри.

— Так мы будем долго добираться до тана-тари, да? — спросил он у Татьяны, стараясь сделать улыбку более задорной, чем виноватой.

— Дорога станет тяжелее, — предупредила она.

Вместо мантии все сестры надели темно-красные брюки и кожаные нагрудники, укрепленные бронированными пластинами. В этой одежде они могли легко держаться в седле или карабкаться по камням пешком, как Хвост Лисицы. Все трое уже бывали на Крыле раньше. Татьяна взяла с собой свой рюкзак и посох, зато Тифия и Колен были вооружены серьезнее, чем ожидаешь от Сестер Диалогус. Почему кардинал Нейшер поручил именно этому Ордо «сражаться на Крыле»? Почему не повелел разместить гарнизон Сестер Битвы?.. Неужели, даже им невозможно доверить тайны этой планеты?

— Я надеялся, что через два дня мы будем у святых камней, — Хвост Лисицы погладил коня по шее. В отличие от остальных, он ехал без седла и уздечки, да и его конь вел себя иначе, чем другие. Подошло бы слово «увереннее». Ему будто не требовалось указывать направление, ну, или он понимал своего наездника без слов. — Но это займет больше времени. Придется сегодня заночевать пораньше, я знаю хорошую пещеру не очень далеко отсюда. Если пройдем мимо, будем спать под открытым небом.

Бастиан невольно огляделся.

Хвосту Лисицы вернули оружие и какую-то плотную цветную накидку, которую он пока перекинул через коня. Он ехал с ними как равный, а не как пленник. Татьяна сказала: чтобы кри не сомневались, что делегация — мирная. Отобрать у воина кри оружие — это оскорбить его. Сдаваясь, Хвост Лисицы сам вручил нож и арбалет ополченцам, сейчас же оба были снова при нем.

Кри должны презирать людей из Империума, не умеющих сидеть на лошади и легко ориентироваться в лесу. В глазах Хвоста Лисицы это Бастиан был похож на ребенка… да и дети кри, говорят, сызмальства учатся верховой езде. Так что он хуже ребенка.

— Замри! — услышал он и поднял удивленный взгляд. Кри держался за нож. Сестра Татьяна одним движением перехватила посох, но Хвост Лисицы покачал головой. — И ты, пожалуйста.

Сейчас на них смотрели все.

Бастиан попытался встать, не понимая, что происходит, неудачно поставил ногу и потерял равновесие. Сапог просто скользнул по земле, Бастиан вцепился в корни, чтобы не упасть на спину, и не успел даже заметить, как в сантиметре от пальца в землю вонзился нож.

Кри вскинул руки, когда шипастый посох сестры Колен оказался у его горла. Люди Делери тоже похватались за мечи, и кровь наверняка бы пролилась, если бы Аталанта не закричала:

— Постойте!

Хвоста Лисицы загораживал Гермес, уже стоявший на траектории полета ножа — если бы нож летел в исповедника. Бастиан выдохнул, сжимая пальцы в кулак.

«Перчатки испачкались», — рассеянно подумал он.

— Да постойте все! — Аталанта подскочила к дереву, путаясь в рясе, и выдернула нож так сильно, что полетели комья земли. А затем, брезгливо поморщившись, двумя пальцами подняла что-то длинное и поблескивающее.

— Хишерта, — сказал Хвост Лисицы. — От ее яда умирают в считанные минуты.

— Опустите оружие, — Бастиан передернул плечами. Темно-коричневая кожа змеи сливалась с корой, не странно, что он не заметил ее. А вот кри — увидел. — Благодарю тебя, Хвост Лисицы.

— В лесу будь осторожным и внимательным, Слышащий. Она пришла, потому что ты потревожил ее дом. Если бы ты не шевелился, хишерта бы вернулась под корни, — пояснил он с искренним сожалением, как будто сочувствовал убитой им твари.

«Я пережил повреждение поля Геллера, а меня чуть не погубила змея!» — Бастиан поднялся и отступил от дерева.

Аталанта подняла тело змеи повыше, присматриваясь к узору. Чешуйки складывались в орнамент с редкими крупными зеленоватыми пятнами.

— Красиво, — услышал ее негромкий вздох Бастиан.

— Я могу сделать браслет из ее кожи. Хочешь? — бесхитростно спросил Хвост Лисицы, забирая тело змеи и нож. — Мы украшаем ею сапоги и гребни.

— Спрашиваешь! Хашерта, ты сказал? Она всегда живет под деревьями?

— Хишерта, — поправил Хвост Лисицы. — Дочь корней, так ее имя переводится с нашего языка. Она выбирает именно такие места — не слишком влажные и не слишком сухие, с мягкой землей и выступающими корнями.

Бастиан поджал губы, прислушиваясь к разговору.

— А твое имя как-то переводится на ваш язык?

— Да. Все в племени зовут меня Апаши. Но я скоро получу новое имя. Меня будут звать Хотора, Воинственный Охотник, или Уаникия, Победитель… — он задумался, вспоминая слово. — Медведей…

— Почему?

— Когда кри становится взрослым, он слышит новое имя во время священного бдения. Настоящее имя, — добавил он так мечтательно, что Бастиан невольно вспомнил, сколько их провожатому лет. Их ведет несовершеннолетний даже по меркам кри паренек, в некотором смысле предающий собственный народ, общаясь слишком близко с Имперской миссией.

— Священного бдения? — голоса отдалялись.

— Когда Слышащий скажет, что я готов, я буду поститься семнадцать дней и нанесу священные знаки на тело, а затем уйду к святым камням и проведу там в молитве три ночи…

— Хвост Лисицы, — негромко, но властно перебила его сестра Колен.

— …и потом меня будут звать иначе, — закончил он покладисто.

— Меня тоже будут звать иначе, — уже едва слышно произнесла Аталанта, однако Бастиан расслышал знакомую тоску и злость в ее голосе. — Но еще нескоро.

— У Марела просто нет шансов, — вдруг Гермес отряхнул со спины Бастиана приставшие кусочки коры, и тот покачнулся. — Смотрите, а то малая убежит в леса с лиловокожим.

Бастиан оглянулся через плечо. Гермес был прав, эта совместная поездка могла закончиться плохо для Аталанты. Если он, как и обещал, хочет позаботиться о ней, то должен запретить ей вот так, запросто, болтать с кри. Пусть они путешествуют вместе, пусть парень — залог того, что Белая Куница и вправду выслушает требования Имперской миссии, это не значит, что он может заигрывать с послушницей, даже так по-простецки. Как и не значит, что она может отвечать ему тем же.

***

Едва ли Аталанта могла затаить на него большую обиду. Он хотел объяснить, что запрещает ей ехать рядом с кри ради ее же блага, но успел только начать. Перебив его резким «да, монсеньор», она поклонилась, нагло развернулась и ушла к своей лошади. К счастью, разговор происходил почти без свидетелей, их слышали только Татьяна, Гермес и Кассандра, а последних двоих нелегко было удивить хамством юной послушницы. Аталанту нужно было окоротить, но делать это посреди леса и на глазах ополченцев было неудачной идеей. К тому же, она выполнила его приказ.

Теперь Хвост Лисицы поглядывал на него с удивленным непониманием, будто всем своим видом спрашивал: «Разве я нарушил ваши запреты?» Этот наивный вид пробуждал в груди Бастиана неконтролируемо растущую ярость. Хотя, возможно, не кри был тому виной, а вновь разболевшиеся ноги, трудная дорога в гору и иногда бьющие по лицу ветки.

Деревья росли все чаще, камней попадалось все больше. Здесь смог бы быстро проехать только истинный кри, даже ополченцы чувствовали себя не слишком уверенно. В какой-то момент всем пришлось спешиться и везти коней под уздцы. Бастиан без сожалений отдал своего Гермесу и обрадовался, что притороченный к седлу посох все-таки не оказался лишним грузом.

Кри завел их в пещеру, где, по его словам, можно было переночевать. Холодный и темный провал не казался Бастиану даже отчасти уютным, и пока он следил за тем, как ополченцы разжигают костры у входа и внутри и раскладывают спальники, он находил все больше подтверждений своим мыслям. Невольно чудился запах сырого мяса, а земля внутри была холодной и жесткой.

Хвост Лисицы рассказал, что эта пещера — перевалочный пункт для дозорных и охотников из его племени. Правда, останавливаются они здесь нечасто: слишком близко эти земли к йанам. Зверей здесь меньше, за эту территорию тана-тари не спорят с другими племенами, да и бывают здесь только в период обмена.

Дальние путешествия были обычным делом для племен кри. Их родиной были холмистые равнины на западе Крыла, и каждый год они шли оттуда через леса и горы, от одних святых камней к другим, чтобы прийти на Перо Вождя.

Живой огонь трещал оглушительно, а ветки шуршали, распадаясь на кусочки и превращаясь в черный уголь. Огонь отгонял мошкару, воздух колебался над ним, искажая противоположную стену пещеры, заставляя рисунки на ней двигаться. Простые линии изображали людей, охотящихся на крупных четвероногих животных с высокими горбами. Те защищали свою жизнь, топча кри, и падали, только когда из их высоких спин торчало не меньше трех стрел или копий. Над сценами охоты, выцарапанными в камне или нарисованными красной краской, художники-кри изобразили солнце с человеческими руками.

Бастиан был бы рад упасть и заснуть, но ему не давали забыться ни звуки, ни мысли. Он видел немало огня, но никогда не вдыхал запах костра. Хворост — не свеча и не плошка с маслом… Еще он слышал ветер снаружи и сопение спящих ополченцев. Вахту несли по очереди, сейчас у пещеры сидел Гермес, а Хвост Лисицы и сестра Колен ушли куда-то в ночь.

Он смотрел на огонь. Жесткая земля напоминала о простых постелях в семинарии, Бастиан отвык от ощущения, когда что-то постоянно утыкается в лопатки или бедро, но мог это пережить. Дело было не в этом, а в том, что мир вокруг… изменился. Как будто кто-то щелкнул пальцами, и Бастиан Вален перестал быть Бастианом Валеном. Потому что Бастиан Вален не мог лежать в лесу, в пещере, рядом с костром; не беспокоился о том, что ему придется говорить с кем-то, ведь он в совершенстве владел словом…

Костер едва теплился, не позволял замерзнуть, но и не пылал, как поначалу. Бастиан вспоминал другие костры, горевшие по всей Терпсихоре, когда сожгли культистов из Лодора. Пленников разделили, чтобы каждому району Терпсихоры досталось хотя бы по одному преступнику. На площадях возвели костры. Понтифик говорила о том, как важно быть бдительными, ее голос доносился из всех мегафонов по всему городу-улью.

Толпы ликовали, когда огонь пожирал предателей Бога-Императора. Чем ниже, тем яростнее было ликование. Арбитры получали донесения о самоуправстве, о незаконно разожженных кострах, на которые бросали без суда тех, кого по какой-то причине подозревали в ереси соседи. Жгли того, кто задолжал, кто обвесил, кто не протянул монетку нищему, кто пропустил службу, потому что был болен. Того, кто промедлил сотворить аквилу, потому что ребенок дергал его за руку. Бастиан знал об этом даже не от Гермеса, любителя компрометирующих слухов. Адептус Арбитрес повесили на Экклезиархию все расходы на восстановление порядка после казни лодорского культа. Архидьякон Дюшер долго поносил всех проповедников Терпсихоры, порой не только не мешавших, но и поощрявших акты спонтанных казней.

А здесь целый народ поклоняется духам животных, и жизнь каждого из них берегут, как зеницу ока, даже если их существование опасно для Экклезиархии, как, например, Феликса.

Бастиан не знал, сколько времени прошло, прежде чем он отчаялся заснуть и сел. Он бы с большой охотой переоделся во что-то более свободное. И умылся не водой из фляги. И…

Кассандра лежала ближе всех к нему. Она сняла шляпу, но оставила повязку, а поверх нее — платок. Крепко завязанные узелки должны были мешать, но она дышала спокойно и глубоко. Неужели, можно чувствовать себя счастливой здесь?.. Почему он, рассказав Кассандре эту немного сентиментальную историю о фреске, на самом деле сейчас не счастлив и не восторжен? Кри не перестала быть чудом Императора, а он будто… будто…

— Монсеньор! — раздался громкий шепот от входа. Бастиан заморгал, присматриваясь к силуэту Гермеса. — Вы ж не спите? Подойдите тут… к нам, — только сейчас Бастиан понял, что телохранитель как будто держит кого-то за воротник. Разобрать не получалось, даже несмотря на слабый огонек костра снаружи.

Он выбрался из спальника. Снаружи была звездная ночь, уже вторая звездная ночь для Бастиана. Вернее, только вторая. Он с охотой уставился бы в небо, удивляясь тому, как ясно различимы самые крохотные мерцающие точки, но был слишком удивлен делами, творившимися на земле.

— Что ты здесь делаешь? — невольно вырвалось у Бастиана, когда он увидел, кого Гермес держит за шкирку.

— Такой вот у нас гость, — ухмыльнулся тот, встряхивая Марела. Послушник ойкнул и неловко махнул руками. Гермес скомкал его рясу в кулаке и почти прижимал к себе, так что двигаться свободно Марел не мог.

— Ваше высокопреподобие, — пролепетал он, — простите…

Вид у Марела был изможденный. Ряса испачкалась, местами даже порвалась. Руки и лицо покрыты мелкими красными пятнами, за ухом удобно устроилась веточка с мелкими листочками.

— Отпусти его, — приказал Бастиан, и Марел едва не плюхнулся на четвереньки, потеряв равновесие. — Ты должен быть в Крепости Прощенных!

— Я должен… я…

Бастиан заметил кри и сестру Колен. Они стояли в стороне, а когда Бастиан вопросительно взглянул на них, Хвост Лисицы осторожно сделал шаг вперед. Он почти сливался с темным лесом за спиной, только глаза блестели.

— Мы с Дочерью нашли его к востоку отсюда. Он шел по нашим следам весь день, не иначе Старик его вел. Тут легко заблудиться.

Пешком? По следам? Они, конечно, ехали медленно и петляли, останавливались… Бастиан обернулся к Марелу. Тот низко опустил голову и теребил четки, которые, должно быть, чудом не потерял в пути.

— Что-то случилось? — должна же быть причина, почему он здесь! Почему, ничего не зная о диком мире, отправился в лес, полный… того, о чем он имел представление только по книгам.

Конечно, если бы что-то случилось, святая мать наверняка нашла бы другой способ связаться с исповедником. Отправить титанидца без карты, без проводника — да даже без оружия! — на Крыло? Это больше напоминает казнь.

— Нет. Нет, монсеньор… — отчаянно выдохнул Марел. Бастиан видел, что ему нужно сесть. Или хотя бы упасть на колени, чтобы приобрести больше точек опоры. Но вместо этого он покачивался и бормотал что-то невнятное.

— Оставьте нас.

Бастиан крепко сжал губы, провожая взглядом кри. Тот — вместе с неотступно следовавшей за ним сестрой — растворился в ночи. Именно это словосочетание, пожалуй, ставшее избитым тысячелетия назад, наиболее точно описывало то, что сделал Хвост Лисицы. Кри словно были рождены для того, чтобы становиться частью ночного мира.

Они остались у входа вдвоем. Гермес отошел не слишком далеко, но даже если собрался подслушивать… пусть подслушивает. Марел его не видел, а значит, заговорит. Он обязан рассказать наставнику, что заставило его покинуть Крепость Прощенных.

— Объяснись, Марел, — Бастиан изучал его, насколько позволяла полутьма, и видел следы падений, царапины, засохшие пятна.

— Я нарушил ваш приказ. У меня… не было причины, — выдавил тот. — Я… я должен быть с вами.

— Не может не быть причины, — отрезал Бастиан. — О чем ты думал?

— Я хотел остаться! — воскликнул Марел тихо, поднимая глаза. — Я хотел! Но понял, что не могу вас оставить. Пожалуйста, не заставляйте меня возвращаться! Пожалуйста, монсеньор!

Бастиан зажмурился и провел пальцами по нахмуренным бровям, собираясь с мыслями.

— Как ты попал сюда?

— Ополченцы перевезли на лодке. Я… я соврал им, монсеньор, — сглотнул он, — сказал, что должен отправиться за вами. Я… я ваш послушник, они мне поверили. Я… кажется, они посчитали меня безумцем, но поверили. Потом я… шел по следам лошадей… я… сам не знаю, как…

«Старик его вел», — так сказал кри.

— Комендант Делери накажет своих людей, ты это знаешь. Они поверили твоей лжи, — сложно было представить Марела откровенно лгущим в глаза, он старался быть честным, даже когда помогал наставнику в работе на дьяконат, — но все равно понесут наказание.

— Я… да, — он снова опустил голову.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — сухо сказал Бастиан. — О твоем наказании я тоже не забуду. Я не ожидал, что ты нарушишь мой приказ, Марел. Что бы тебе ни казалось, ты должен быть только там, где я скажу.

— Да, монсеньор…

Можно послать с ним одного из ополченцев, но Бастиану не хотелось терять ни одного из потенциальных союзников. И — Трон Святой! — что будет думать про него настоятельница, когда побег Марела вскроется? Это просто… смешно.

— Скажи мне одно, — Бастиан облизнул губы, зная, что послушник не увидит этого выдающего слабость и волнение жеста. Окраску голоса он контролировал без усилий. — Ты здесь… из-за Аталанты?

Он встрепенулся, словно Гермес снова подкрался и тряхнул его за воротник. Бастиан встретился с ним взглядом и разочарованно покачал головой.

— Будь честен, — он сделал несколько шагов к пещере, оставив Марела за спиной.

— Я… — Марел смолк.

Может быть, он и соврал ополченцам. Собрался с силами и солгал, чтобы потом отчаянно признаться. Его раскаяние было искренним, но этот поступок был глупым, а не… вынужденным.

Даже если им он соврал, то наставнику — не смог бы.

— Это… разочаровывает, — подвел Бастиан черту.

— Вы не так поняли, — снова повысил голос послушник. — Вы… Я не потому… я должен быть с вами! — повторил он.

— Отдохни. Продолжишь путь с нами.

Он бросил эти слова вместо множества других, которыми можно было бы отчитать послушника. Не нужно было иначе выражать осуждение. Марел сам знает, что не пожелал быть искренним — и исповедник ему это не простит. Да он сам себе не простит — Бастиан устало усмехнулся. Поступок Марела обескураживал, но зато напоминал, что послушник все еще слишком наивен. «Я должен быть с вами?» Не звучит как достойная причина.

Татьяна вышла ему навстречу. Она выглядела сонной, но ступала уверенно. Поклонившись исповеднику, она заглянула через плечо.

— Услышала, как вы встали, — пояснила она.

— Прости, что разбудил.

— Что вы, ваше высокопреподобие. Я должна сменить брата Гермеса.

Она окинула взглядом Марела. Бастиан не обернулся, он и так мог представить его: разбитого, тяжело дышащего, с мокрыми от слез глазами.

— Брат Марел, я надеюсь, у тебя нет с собой техники? — ровно спросила Татьяна. — Хронометр, вокс?

— Нет, — прошептал он. — Ничего нет.

— Хорошо. Я покажу, где ты можешь лечь.

От кострища веяло теплым воздухом. Бастиан взглянул на спящую Аталанту. Она запрокинула голову, закинула руку за нее, словно собиралась метнуть в кого-то гранату, но выражение лица было безмятежным. Во сне люди не сердятся.

Если Марел не солгал, что еще он имел в виду? Как иначе можно расценить его фантастически глупый побег? То, что он рисковал жизнью, чтобы отыскать их маленькую экспедицию?

Пещера была просторной, но не настолько, чтобы он мог не заметить, как Марел тихонько проходит на место, указанное сестрой Татьяной. Она уступила ему свой спальник, забрав рюкзак с сокровенными пергаментами — или что она взяла с собой? — на пост.

— Она не будет впечатлена, малыш, — пробубнил Марелу Гермес. Шептать он никогда не умел, так что даже со своего места Бастиан услышал очередную его попытку дать отеческий совет. — Сидел бы ты, читал свои книжки.

Послушник, как обычно, не ответил. Судя по глухому стуку, он погрузился в сон раньше, чем успел опустить голову. Гермес перетянул его на мягкий валик и побрел к своему спальнику.

***

— Не думаю, что успею прочитать Песнь о Последнем Шторме.

Бастиан с большим трудом заставил коня идти быстрее. Хвост Лисицы и Колен, не спускавшая с него взгляд, казалось, даже во сне, продолжили ехать во главе процессии, и сейчас Бастиан с Татьяной оказались прямо позади них.

— Но я хотел бы знать, о чем она.

— Я мог бы тебе спеть, Слышащий, — кри обернулся, и перья, болтающиеся в ушах, взметнулись вместе с косой. — Дочери переведут.

«Не обязательно, — подумал Бастиан. — Мне хватит короткого пересказа».

— Если ты будешь петь, тебя все услышат, — осторожно возразил он.

— Это древний диалект, — вмешалась Татьяна. — На нем не говорят, только поют о прошлом.

В монастыре Святой Аглаи изучали песенное искусство кри столетиями. О песнях говорилось в сервочерепе нунция, их упоминала святая мать. А Татьяна настаивала, чтобы он познакомился с полной версией, и Бастиан еще тогда подумал, что у сестер Диалогус особое отношение к культурному наследию священного народа.

Видимо, так и было.

— Мы поем ее каждый раз, когда приветствуем солнце над святыми камнями. Когда небо стало синим снова, наши предки пели ее много дней подряд. Она рассказывает, как Старик защитил нас от злых духов, когда вихо восстали против него.

Бастиан уставился на него, повторяя про себя услышанное. Вихо — «старшие сыновья» — так кри, если верить прочитанным еще в Терпсихоре документам, называли Астартес. В глубине души зарождалось удивление, но задать вопрос он не решался. Татьяна встретилась с ним взглядом, и Бастиан прочел в нем замешательство.

— Кри известно о величайшем предательстве? — спросил он на высоком готике, надеясь, что Хвост Лисицы на нем не говорит.

Теперь и Колен обернулась с удивлением.

— Я думала, что вы знаете, — растерянно ответила Татьяна. Она тоже перешла на высокий готик, а значит, Бастиан угадал верно. — Варп-шторм отрезал планету немногим после того, как Архипредатель, будь проклято его имя, обернулся против Бога-Императора. Мы не знаем точно, когда, но Кри знают не только о нем. Многие их песни рассказывают о событиях из истории Империума, которые происходили намного, намного позже. Об Эре Отступничества, например. Или о подвиге святой Пракседы.

— Спустя тысячелетия после того, как их... отрезало, — прошептал Бастиан.

— Да, ваше высокопреподобие.

Он молча покачал головой. Разве... разве такое возможно? Хвост Лисицы спокойно ждал, пока они закончат разговор, а вопросы уже крутились на языке Бастиана. Вот что имела в виду настоятельница! Их песни опасны, потому что говорят...

...о чем угодно?

— Они сами понимают...

— Это их героический эпос, повествование о Старике и его детях. Астартес, старших, и йанах, младших... А также многочисленных его врагах. Они знают о зеленокожих, хотя те не могли побывать здесь. О чуме галактики — флотах-ульях тиранидов. Конечно, они верят всему, о чем поют, только не знают, насколько правы. Некоторые сюжеты мы до сих пор не можем идентифицировать, хотя они как будто рассказывают о славных и темных днях Империума.

— Я была уверена, что вы посвящены в тайну кри, исповедник, — почти недовольно сказала сестра Колен. О, он наверняка был бы посвящен, если бы успел дослушать записи, дарованные нунцием.

— К счастью, Песни слышат и записывают только те, кто получил разрешение Адептус Министорум. Те, кому не положено знать подробности, ничего не узнают.

— Откуда?.. — конь под ним споткнулся, и Бастиан едва не вылетел из седла. Он прикусил язык и смолк, вопрос получился резким и почти жалобным.

— Песни складывают Слышащие, а им — по их словам — поет само солнце, — ответила Татьяна.

— Есть много версий. Та, которой придерживаемся мы, — Колен наверняка имела в виду весь монастырь, — что природа их знания лежит в божественной защите всеблагого Бога-Императора. Своей волей Он хранил этот мир от воздействия варп-шторма. Но в Своем безграничном могуществе Он смотрит в каждый уголок галактики, являясь незримым свидетелем всех событий. Те кри, чья вера особенно сильна, благословлены и могут слышать Его. Знать то, что знает Он. На этом основывается их религиозный институт, простой и построенный на чистой вере.

Бастиану показалось, что он слышит упрек в ее словах. Упрек от сестры Диалогус в адрес Экклезиархии? Не сходит ли мир с ума?

— Ты говоришь, что все Слышащие — святые?

— Этот народ — святой, — возразила она, — Слышащие — избранные из избранных.

— Взрослея, кри узнают от Него свои имена, — добавила Татьяна. — Никто из йанов не может проверить это или опровергнуть, нам остается поверить, что это правда. Они постятся, молятся — и Он благословляет их. Каждого.

— На святых камнях, — вспомнил Бастиан недавно подслушанный разговор.

— Я понял, что мое пение будет некстати, — вдруг вмешался Хвост Лисицы. — Не хочу осложнять вашу работу, Дочери.

— Нет, — откликнулся Бастиан. — Нет, я... послушаю.

«Мне нужно подумать», — добавил он про себя.

— Тогда я начну. Скоро дорога станет труднее, придется спешиться, — он улыбнулся, сверкнув белыми зубами.

***

Когда Старик создал землю, и воздух, и воду, он так обрадовался своему творению, что небеса над миром окрасились в синий, цвет счастья. После создал он вихо, старших сыновей, которых отдал части своего разума и своей силы, и отправил к далеким звездам, набираться мудрости и творить другие миры. После создал он энки, средних сыновей и дочерей, и поручил им заботиться о прекрасном своем мире. После создал он йанов, чтобы они помогали вихо вдыхать жизнь в новые сотворенные миры. Сам же он обратил свою любовь в сияющий диск, чтобы тот освещал и согревал его творение.

Первый из вихо вернулся в этот мир и населил его своими сыновьями, внуками Старика, и назвал их — кри. Он подарил им защиту от всех невзгод — стены, которые не страдают от дождя и огня, — и неустанных слуг, в нерушимых телах которых заключены были побежденные Стариком злые духи. Земли первых кри были окружены водой, но не было тогда разных племен, не было нужды в тяжелом труде и постоянной охоте, нечего было делить. Сделал так Первый из вихо и ушел, завещав слушаться энки и чтить отца мира, создателя света и тени, хозяина жизни и смерти.

Но однажды старшие сыновья пошли против Старика, решив занять его место. Тогда от его гнева небеса взбунтовались и окрасились в цвет тоски и боли, земля взбунтовалась и выплеснула из себя огонь, вода взбунтовалась и встала стеной. Старик же вынужден был уйти, чтобы наказать сыновей. Почуяв свободу, воспрянули и освободились запечатанные им злые духи. Бессмертные кони затаптывали людей, и не брали их ни копья, ни стрелы, а руки непобедимых гигантов, безмолвно служивших прежде воле своих хозяев, теперь извергали смерть. Народ кри спрятался от них и построил ковчег, и сбежал на большую землю.

Ни вода, ни огонь, ни расстояния не могли спасти их от обезумевших злых духов. Те отправились следом, пробираясь сквозь шторм и не страшась гнева Старика. Тогда с мольбой обратились кри к отцу мира, но бушевала в небе такая буря, что он не услышал слова внуков. Тогда с мольбой обратились кри к энки, чтобы они донесли до Старика весть о смертельной угрозе. Один за другим энки пытались исполнить просьбу. Горная коза вскарабкалась на вершину Пика Победы, но и ее голос Старик не услышал. Горестно выли волки, но и их голос Старик не услышал. Отчаялись кри и приготовились к смерти, но тогда белый орел взмыл в небо, не испугавшись грома и молний, преодолел бурю и сел Старику на плечо.

Стал белый орел свидетелем жестокой битвы. Вихо сражались по обе стороны, одни защищали отца, другие жаждали убить его, и каждый показывал всю свою силу. Битва так увлекала белого орла, что он не знал, в какую сторону смотреть, и пожелал отрастить себе вторую голову, и желание исполнилось.

Но и о цели своей он не забыл. Белый орел рассказал Старику о беде кри. Тогда вспомнил Старик об оставленных без защиты внуках, отвлекся на мгновение — и едва не погиб. Шестнадцатый сын, тот, что вел остальных предателей, ударил его, и он пал на колено, и тогда содрогнулось небо и извергло больше молний, ослепив всех, кто поднял головы в мольбе и надежде. В последний миг силой своей воли отец мира уничтожил Шестнадцатого из вихо, и прочие бежали в страхе, но сам Старик ослабел настолько, что не смог бы вернуться вовремя.

Тогда он послал орла, чтобы тот перенес часть его воли в своих когтях и спас народ кри. Орел вернулся, но так велика была боль Старика и горечь о том, что сыновья отвернулись от него, что молнии жалили без разбора своих и чужих. Почти подлетел орел к земле, когда одна из молний впилась ему в глаза, и одна голова его ослепла. Но вторая еще видела путь, и так высвободил белый орел волю Старика в небе над великим морем.

Весь мир обернулся против злых духов, управлявших нерушимой плотью. Огонь и вода слились в единый бушующий смерч. Невозможно было понять, где кончается вздыбившееся море и извергают гнев Старика тучи. С диким воем бушевал шторм, уничтожая неуничтожимое, изгоняя злых духов со святой земли. Кри возликовали, но радость их была недолгой. Когда шторм стих, увидели они, что море скрыло острова, где жили они раньше, ни в чем не нуждаясь. Когда шторм стих, небо сохранило свой тоскливый цвет. И сказал белый орел, что Старик не может вернуться, пока не восстановит силы, а пока кри должны жить сами по себе.

Шторм стих, но плакали кри о смертях своих братьев и печалях отца мира. Сквозь лиловую дымку видели они красноватый шар солнца и молились ему, прося вернуться, но лишь слышали в ответ тихий шепот. Энки собрали их, убитых горем и растерянных, и разбрелись по большой земле. Так появились племена кри.

5

Трубка мира

Песнь о Священном Дыме
Барабаны бьют

Бастиан испытывал неловкость, находясь рядом с одним кри. Множество же сияющих фиолетовых, розовых, лиловых глаз, смотревших с темных лиц, пробуждали необъяснимую панику. Глазели все от мала до велика, не стесняясь и обсуждая между собой прибывших. Дети восторженно тыкали пальцами, женщины взволнованно перешептывались, мужчины присматривались — хмуро и недружелюбно. Бастиан заставлял себя смотреть прямо, сохраняя серьезное и важное выражение. Так он не встречался с кри взглядами — но сердце все равно колотилось слишком часто.

«И кожа безутешных кри стала цвета печали», так процитировала сестра Татьяна.

Бастиан все еще пребывал под впечатлением. Песнь о Последнем Шторме оказалась сказанием о самых черных временах для Империума, а не простым объяснением, почему кри боятся технологий. Интерпретация сестер была очевидной, Бастиану даже не потребовалось ничего объяснять: влияние варпа все-таки коснулось планеты. Великий Враг обратил против далеких предков нынешних кри их собственные машины, в которых гарнизон не испытывал недостатка. Судя по словам Песни, здесь размещались даже малые Титаны. Возможно, на этой планете собирались — или даже успели — основать крупную военную базу, но за тысячелетия история планеты почему-то затерялась в архивах.

Император защитил кри, позволил им выжить в охватившей мир агонии. Небо над их головами почти сотню веков переливалось всеми оттенками безумия, но все влияние, которое варп оказал на кри, это... изменил пигментацию их кожи.

Чудо, подобных которому галактика знает очень мало.

И все же, осознавая это, Бастиан не чувствовал себя комфортнее в окружении лиловокожих. Напротив, теперь ему мерещилось в их глазах отражение клубящегося варп-шторма — такого, каким он мог его представить.

Бастиан и его спутники въехали в поселение, в котором было больше двух десятков шатров и палаток поменьше из шкур животных, натянутых на толстые ветки. Кри постоянно кочевали, но на их родных землях нечасто встречались удобные пещеры. Свои дома они перевозили с собой. За каких-то пару часов это место могло опустеть, и только присыпанные кострища, круги теплых камней и дырки в земле подскажут, что здесь останавливалось племя.

Сейчас все тана-тари высыпали наружу. «Йаны», «йаны», с трудом вырывал Бастиан из их бессвязных переговоров и тихих восклицаний. Речь кри звучала хрипловато и резко: много глухих согласных, открытые слоги, краткие, почти проглатываемые гласные. Кри негромко тараторили, и, даже не понимая ни слова, Бастиан слышал тревогу в производимом им гуле.

В поселение первым въехал Хвост Лисицы. Воины, вооруженные копьями, обменялись с ним парой фраз, прежде чем пропустить процессию. Бастиан следил за лицами сестер, они не беспокоились, значит, речь шла не о том, чтобы убить гостей на месте.

Аборигены считали, что йаны провели слишком много времени среди звезд и забыли важные истины. Они не верили, что машины таят в себе зло, не чтили животных и не старались достичь гармонии с природой, а значит, были дальше от Старика, чем кри. Зато йаны были непосредственными свидетелями и участниками легенд, о которых кри лишь слагали песни, а потому к ним относились с уважением.

Уважение не имело ничего общего с безграничным доверием.

— У меня ощущение, что нас тут с радостью поджарили бы, — тихо сказал Гермес, — до лиловой корочки.

— Это не так, — твердо ответил Бастиан. — Ты одет как Слышащий йанов. Они не поджарят тебя, даже если решат нашинковать остальных.

— Отрадно слышать, — хмыкнул тот.

Хвост Лисицы поднял руку, призывая процессию остановиться. Бастиан спешился не слишком ловко, но зато без помощи ополченцев. У него пересохло в горле. После бессчетных обращений к дворянству Терпсихоры, после испытания на «Незапятнанном Благочестии» он был слишком взволнован перед встречей с вождем дикарей и осознавал всю нелогичность своих опасений. Белая Куница даже не поймет, что он ему скажет. Главным окажется поведение Бастиана: тон, жесты, взгляд. Переводить будет Хвост Лисицы, ему и искать нужные слова.

Они стояли перед шатром из белых дубленых шкур. Над занавешенным входом двумя размашистыми стежками была пришита аквила. На одной из шей орла висело ожерелье из серых пушистых перышек. Наконец шкура отогнулась, и из шатра появился... огромный бело-черный гребень.

— Твою ж, — восхитился Гермес.

Все кри украшали себя перьями, когтями, зубами, лентами из кожи и меха — трофеями, добытыми на охоте. Бастиан успел заметить множество вариантов: обручи, пояса, ожерелья, вышивка на одежде. Их манера украшать себя больше не казалась ему безвкусной. Пестрая толпа кри была привлекательной, их хотелось рассматривать в ответ. Кассандра, например, так и делала. Ее рука лежала на сумке, где покоился блокнот, и она наверняка жалела, что не может записать впечатления немедленно.

Головной убор Белой Куницы был огромным и тяжелым. Его украшали десятки перьев, черных у основания и белых у кончиков, они же спускались длинным хвостом за спину. Между рядами перьев болтались на унизанных красными бусинами нитках маленькие птичьи черепа. Похожие носил на груди Хвост Лисицы.

Все это изобилие не закрывало темно-лилового лица, по которому с трудом можно было определить возраст. Вождь тана-тари выпрямился и поднял руки в традиционном приветствии: к плечам, повернув ладони к солнцу.

Жест был Бастиану знаком, а о значении произнесенных слов он догадался сам.

— Солнце освещает тебе путь, Белая Куница.

Хвост Лисицы искренне улыбнулся, повторил то же на крийском, а после — перевел слова отца.

— Мы рады приветствовать младших детей Старика. Наши шатры — ваши шатры, наша пища — ваша пища.

— Благодарю, вождь, — хотя эту часть они с Татьяной репетировали по дороге, сейчас он невольно затруднялся в выборе слов. — Мы прибыли не с пустыми руками. Наши подарки — от чистого сердца, — ополченцы спешились и вывели предназначавшихся вождю коней вперед. — На спинах этих скакунов — ткани для домов и платья для женщин твоего племени. Мы привезли крепкие болты для ваших арбалетов и небьющиеся сосуды. Пусть все это поможет вам пережить зиму.

Это подсказал Хвост Лисицы. По его словам, зима — самое тяжелое время года. Никто уже не помнит, но деды передают то, что слышали от дедов: раньше зимы были еще суровей. Но и сейчас на этот период нужно было запасать пищу, теплую одежду, корм для лошадей. На зиму все племена отступали от моря далеко внутрь Крыла, так что обмен был для них способом немного облегчить жизнь в холодные месяцы.

Голос Белой Куницы тоже не был ни старческим, ни молодым. Он ответил коротко.

— Добрый подарок, Слышащий.

— Йаны не помнят обид, — продолжил Бастиан. — Я — исповедник Вален, я временно возглавляю йанов на Крыле и пришел заверить тебя, что случившееся на Пере Вождя не помешает нашему миру. Твой сын помог мне, и я благодарен ему за это.

Когда эти слова прозвучали на языке кри, вздох прокатился над столпившимися членами племени.

— Ты принес подарки, и мы ответим по справедливости. Мы с радостью дадим отдых твоим коням и людям, — Хвост Лисицы заговаривал немногим позже, чем начинал Белая Куница, их речь сливалась. Бастиан напряженно слушал сына, стараясь смотреть на отца. Он не мог сказать, похожи они — или все кри похожи друг на друга. — А ты пройди в мой шатер, Слышащий, стань моим гостем.

Бастиан поклонился, принимая приглашение.

Вождь откинул полу шатра и вернулся внутрь, два воина-кри забрали подаренных коней, и Хвост Лисицы поманил Бастиана за собой к стоявшей неподалеку кадке с водой. Она пахла травой, но была приятной и прохладной. А ведь еще несколько недель назад Бастиан не приблизился бы к этой кадке и на расстояние вытянутой руки.

В течение трех дней путешествия вдоль медленно поднимающихся гор Бастиану некогда было следить за собой. Стоило покинуть Терпсихору, усмехался он про себя, и ты распустился, маркиз Вален. Не меняешь белье каждый день и не заботишься о волосах. Единственное, что пришлось сделать, это побриться сегодня утром. Татьяна строго заставила их всех взяться за бритвы, и даже то, что в попавшемся им по дороге ручье вода была ледяная, ее не смягчило. Старшие сестры молча наблюдали со стороны, а вот она описывала все ужасы презрения, которое кри испытывают к небритым гостям.

Ополченцев заставлять не понадобилось, люди из Фратерис Милиции неплохо знали местные правила.

Кожа лица в считанные дни на Кри стала болезненно сухой. Правда, позаботиться о ней шансов не будет до самого возвращения в Крепость Прощенных.

Бастиан отстегнул от пояса розариус и, не привлекая внимания, убрал в седельную сумку. Сестра Колен успокоила его перед отъездом, что сияние света, защищающее Слышащих йанов, не воспринимается кри как технология. Зримое проявление благословения Императора было для них частью устройства мира. Но, когда мир почти восстановлен, пусть переговоры с вождем не сорвет по какой-нибудь случайности спровоцированная вспышка.

— Я с тобой не пойду, — сказал Хвост Лисицы. Если он и заметил, что Бастиан что-то спрятал, то не подал виду. — Я прослежу, чтобы остальные отдохнули.

Бастиан поблагодарил его и направился к шатру. Следом тут же шагнул Гермес, и сын вождя замотал головой:

— Ты не должен заходить! Отец позвал только его.

— Вот уж наплевать, кого он позвал, — Гермес скрестил руки на груди. — Я монсеньора одного туда не пущу.

— Вы ведь пришли подтвердить дружбу между йанами и Детьми Оленя, — растерялся Хвост Лисицы, — недоверие оскорбительно.

— Я ее тоже подтвержу, — оскалился Гермес.

— Хватит! — отрезал Бастиан, заметив, какой ажиотаж в племени вызвали их препирательства. — Мы — гости. Нужно следовать традиции.

— Вертел я...

— Брат Гермес, — вмешалась Татьяна, — я пойду с исповедником и буду переводить. Я прослежу за его безопасностью. Белая Куница знает меня, это его не оскорбит.

Гермес поднял руки, всем своим видом говоря «если что, я предупреждал», и отступил.

Уже стоя у входа в шатер Бастиан слышал, как Хвост Лисицы сетует, что в шатре его семьи недостаточно места, чтобы разместить всех гостей, но его дядя — еще какой-то зверь — примет йанов с радостью. С ними оставались две сестры, и Бастиан не волновался за сохранение всевозможных тайн.

Он волновался за самую сложную часть — предстоящие переговоры.

Его едва не свалил с ног жаркий воздух, дым и запахи трав и мяса. Глаза заслезились, но он все же сделал два небольших шага вперед, чтобы пропустить Татьяну.

В шатре оказалось просторно. Вокруг уложенного камнями очага лежали шкуры всех цветов: темные, снежно-белые, пятнистые. Сплетенные из гибких светлых веток спинки удерживали их на манер кресел.

Вождь сел напротив входа, скрестив ноги, и гостеприимным жестом указал Бастиану на место справа от себя.

— Обычно здесь сидит Небесный Бык, — сказала Татьяна негромко. — А исповедник Кот-ли — рядом с ним.

Вождь кивнул ей, она осторожно направила Бастиана к ложу и вежливо, но настойчиво усадила на шкуры. Он не сидел вот так, скрестив ноги, с тех пор как они с братом читали книги, устроившись на одной кровати. С ножнами удалось справиться, а вот посох Бастиан озадаченно приподнял, не зная, как лучше положить. Поставить было некуда, он опасался опереть его на мягкие стенки шатра, хотя тот выглядел крепким. Что ж, по крайней мере, разумно было отказаться от свечей. Бастиан снял металлические подсвечники перед отъездом и был сейчас особенно рад этому. Кри жили с огнем в домах, но вряд ли они отнесутся хорошо к тому, что йаны случайно подожгут шатер вождя.

С трудом уложив посох рядом с собой, Бастиан собрался уже что-нибудь сказать, но в этот момент вошли еще кри. Несколько мужчин шумно приветствовали вождя, обратились к исповеднику с уже известным ему традиционным пожеланием и уселись в круг.

Очаг давал немного света, чтобы Бастиан мог рассмотреть их лица. Почти все кри были длиннолицыми, высокими, с выступающими скулами и чуть косым разрезом глаз.

Последней вошла женщина с седыми волосами и начала открывать расставленные по углам корзины.

Белая Куница взял в руки что-то массивное, брякнувшее бусинами и когтями животных, и поднял его над головой. Только тогда воцарилась тишина.

— Ты не был нашим гостем раньше, Слышащий, — начала переводить Татьяна. Бастиан только сейчас заметил, что она убрала свой посох назад, за плетеную спинку, и оперла на одну из толстых веток, державших шатер. Досадуя, что она не подсказала ему, а он не догадался посмотреть, Бастиан едва не прослушал начало ее речи. — Прежде чем мы начнем, я представлю тебе старейшин нашего племени. Это Красный Жук, мой старший сын. Если племя будет согласно, он станет вождем, когда я поднимусь к Солнцу. Это Поющая Стрела, лучший воин нашего племени...

Каждый раз, когда он называл имя, один из кри приподнимался и слегка склонял голову. Бастиан отвечал тем же: этот ритуал роднил кри с терпсихорским высшим обществом. Он даже подумал о том, что дворяне так же выставляют напоказ свои регалии и славную историю предков, как эти мужчины с обветренными лицами, в перьях и бусах, отороченных мехом жилетках и самодельных сапогах — свои боевые и охотничьи трофеи. Все эти перья, шкурки и куски меха, пришитые к поясам, были символами, как и оплетенные неровным бисером ножны, как и рисунки на темно-лиловых лицах.

Хвост Лисицы, перед тем как въехать в деревню, посетовал, что не может «поставить печать покоя» на лбу, чтобы уж точно успокоить встречающих. Тело было для кри таким же полотном, как их рубашки и накидки.

— Моя старшая жена, — сказал вождь, когда седая женщина поднесла Бастиану небольшую глиняную миску. Седели кри в пепельно-белый, красивый цвет, лишенный желтого оттенка, — Ветка Ягод.

Он принял миску в ладони и озадаченно уставился на ее содержимое. Оно напоминало жидковатую, но при этом недоваренную кашу, в которой лежало несколько жестких широких стеблей.

— Дехекели, «еда земли». Пища, которую едят в честь праздничных событий, — пояснила Татьяна тихо.

Бастиан мог поклясться, что толченое содержимое пахнет сырым мясом.

— Что это?

— Просто ешьте, — когда Татьяна говорила сурово, она становилась похожа на мать-настоятельницу. Может быть, из-за обрамляющих лицо прядей, а может из-за тона, который ученики часто перенимают у наставников.

Она взяла свою миску из рук Ветки Ягод, коротко поблагодарила ее — скорее всего, поблагодарила — и, используя один из стеблей как ложку, зачерпнула розоватую кашицу.

Все уже ловко работали импровизированными приборами, закусывая ими же дехекели и поглядывая на Слышащего йанов. Пялясь на угощение дольше, Бастиан рисковал оскорбить хозяев. Он повторил жест Татьяны — все равно задел пальцем жирные остатки на стенках — и решительно отправил содержимое в рот, молясь, чтобы оно оказалось хотя бы съедобным.

Сырое мясо. Или почти сырое, Бастиан чувствовал что-то: приправы, травы, мелкие ягодки на зубах. Он постарался не задерживаться и проглотить дехекели как можно быстрее. Еда встала поперек горла, но он заставил себя не давиться.

Еще никогда не приходилось просить у Императора твердости… в таком контексте.

— Твое прибытие и твои слова радуют нас, — сказал тем временем вождь и положил ритуальный жезл на колени, затем вытащил из шкур небольшую темную коробочку и встряхнул. Только когда он начал засыпать сухие листья в чашу, почти скрытую перьями и цветными нитями, Бастиан понял, что это длинная трубка, выточенная из камня или даже кости. — Я приношу извинения за тех, кто нарушил мой приказ.

От Бастиана не укрылось, что Поющая Стрела исподлобья покосился на гостей-йанов и быстро отвел взгляд.

— Нет нужды, это дело прошлого, — он задержал дыхание, когда Белая Куница первый раз затянулся и выдохнул. Воздух в шатре был спертым, жарким, запах табака, и так пропитавший шкуры, стал еще явственней. — Но я хотел бы…

Татьяна перестала переводить и, посмотрев на него, коротко качнула головой.

Она предупреждала, что кри неторопливы, но Бастиану не терпелось закончить эти посиделки в кругу лиловокожих и выползти на свежий воздух раньше, чем все тут заволочет дым.

— Вы пришли в хорошее время, — дым снова скрыл лицо Белой Куницы. Бастиан наконец-то узнал запах: Леонард курил этот же табак, с примесями, которыми контрабандисты разбавляли редкий товар, но все же именно его. Правда, судя по запаху, этот был покрепче. — Завтра в полдень солнце встанет над святыми камнями. Мы закрепим мир, приветствуя нового Слышащего…

— Вы не ищете Небесного Быка? — спросил Бастиан. Татьяна возмущенно уставилась на него. — Переведи.

Когда она говорила на крийском, казалось, она слишком напрягает горло. Голос ломался, становился резче.

«Интересно, — подумал Бастиан, — Хвост Лисицы говорил, что племя выберет нового Слышащего в день солнцестояния. Этот день завтра, так разве он не должен быть здесь, среди избранных?»

Вождь нахмурился, а старейшины — слово не точно отображало суть, здесь были и весьма молодые воины, находившиеся высоко в иерархии племени — начали переглядываться.

— Небесного Быка позвали духи, — так, должно быть, хмурилось небо над Кри, когда бушевал варп-шторм. Волосы и брови вождя были черными, как ночь в среднем улье. Если он был ровесником своей жены, их должна была тронуть седина, но Бастиан не видел ни одного белого волоса. — Он ушел без принуждения, и твой товарищ тоже.

«Мой товарищ», — повторил Бастиан про себя выбранное Татьяной слово. Вряд ли сестра Диалогус переводила невнимательно или небрежно.

— И его ученик, — Бастиан, волнуясь, крепче сжал стебель, и тот потек соком прямо ему на пальцы. По совету Сестры, он снял перчатки, прежде чем войти в шатер вождя. Ко всем этим условностям он относился спокойно, вот только от перспективы еще раз отведать «еду земли» бросало в дрожь. — Татьяна, я прислушиваюсь к твоим советам, но я хочу, чтобы вождь знал, что я говорю. Я спрошу тебя, если буду сомневаться.

— Сахтана а, — вздохнув, сказала она.

Резко, громко заговорил Костер на Горе, представленный Бастиану знахарем племени. Он обращался к вождю, потрясая своей миской с дехекели и искоса поглядывая на гостей. А тот затянулся снова и вдруг засмеялся — сначала показалось, что закашлялся, но едва ли тана-тари мог подавиться дымом.

— Как и все твои братья и сестры, ты торопишься, Слышащий Вален, — сказал он и вдруг подался вбок, к Бастиану. — Поговорим о Небесном Быке и твоем товарище позже. Сейчас мы сидим в круге, а в нем нет места спорам, — укоризненный взгляд пригвоздил знахаря к шкурам, на которых тот неуютно ерзал. — До вечера мы празднуем дружеский союз, и Старик радуется, глядя, как мы радуемся. На закате обсудим твои дела.

Бастиан испытал невероятной силы желание стиснуть переносицу, а еще лучше — зажать рот ладонью, и вылететь из шатра. Но он только сглотнул, пытаясь избавиться от привкуса дехекели.

И тогда Белая Куница вручил ему трубку. Она была тяжелой и щекотала руку перьями. Бастиан до последнего надеялся, что эта чаша его минует. «Так скажешь ему, что я не курю», — проворчал он, когда Татьяна предупредила его об обычае пускать трубку по кругу. «Отказываться нельзя. Мужчины курят вместе, если не враждуют между собой, — ответила она, — достаточно будет затянуться один раз».

Кончик трубки был влажным и горьким. Бастиан с удивлением нашарил пальцем аквилу, вырезанную на кости прямо под чашей для табака, и это напомнило ему, что трубка мира — священный обряд кри. Сам этот разговор — часть их размеренной жизни, подчиненной множеству правил.

Он закашлялся, когда горячий и горький воздух ударил в горло. Морально он был готов, но все равно вдохнул слишком сильно, а затем еще и проглотил дым… Бастиана затошнило, и он испуганно закрыл рот ладонью. Вкус недоваренного мяса, едкого желудочного сока и табака не давал вздохнуть, глаза невольно заслезились.

Тана-тари посмеивались. Что-то проворчал сын вождя — Красный Жук? — судя по интонации, беззлобно, но насмешка оттого не звучала менее оскорбительно.

«Император ми… милостивый», — Бастиан даже думал, заикаясь.

Штурц Кот-ли мог жить с тана-тари, охотиться и курить сколько угодно, но маркизу Валену хотелось оказаться как можно дальше отсюда. К чему вообще отправляться за исповедником? Разобрался бы он в управлении Имперской миссией! Дьяконат Титаниды контролировал больше людей, приходов и организаций, чем есть на всей Кри!

Мысли были грязными и трусливыми. Почти такими же грязными, как покрытые копотью шкуры под самым потолком, куда, сквозь небольшой просвет, уходил дым.

— Хорошо, — сказал он себе тихо, наклоняя голову в сторону и переводя дух. — Хорошо!

Вторая затяжка уже не выбила слез. Он выпустил дым через ноздри и передернул плечами. Леонард курит эту дрянь постоянно! За тем, как табак впервые к нему попал, стояла какая-то темная история. Нужно быть в отчаянии, чтобы…

Он с большой охотой глотнул бы воды, но почему-то ее как раз и не было.

Старейший кри в племени, улыбаясь, похлопал себя по губам. Бастиан выдавил ответную улыбку, полагая, что правила титанидского этикета — «если кто-то опростоволосился, на это ни в коем случае не обращают внимания» — тут не действуют, и поэтому делать вид, что ничего не случилось, не нужно.

— Он говорит, что если выдыхать ртом, не так забористо, — очевидно, дословно перевела Татьяна. — Советую передать трубку, ваше высокопреподобие. Табак кри очень крепкий. Еще пара затяжек, и вы можете просто не встать.

— Теперь придется попробовать все сделать правильно, — ответил Бастиан, сохраняя кривую улыбку.

Стало очень жарко. Удивительно, как кри сидят в духоте вокруг очага и почти не обливаются потом, да еще и дышат горячим дымом. И ведь они одеты не так легко: рубашки и накидки, некое подобие жилетов с длинными кистями…

Бастиан повернулся было к Татьяне, но та шепотом напомнила:

— Женщины не курят.

Это казалось странным. И правда, все старейшины были мужчинами, жена — старшая жена, напомнил себе Бастиан — сидела у самого входа, не ела и не участвовала в разговорах. Все-таки он сидит здесь с дикарями…

Руки почему-то дрогнули, когда он передавал трубку. Имя человека, который забрал ее, Бастиан уже забыл, зато впервые обратил внимание на руки кри. Ладони казались намного светлее, словно темный налет смылся или стерся с них, но оттенок все равно оставался неестественным.

Бастиан выпрямил спину и замер, стараясь глубоко не дышать. Белая Куница заговорил, расслабленно положив ладони на колени. Он произносил отрывистые слоги удивительно степенно.

— «Наше дыхание поднимается к Старику. Он становится свидетелем нашего союза, и если мы нарушим договор, он накажет нас». Кри верят, что когда они разжигают костер, Он слышит и видит их, — вставила Татьяна торопливо. — «Ты знаешь историю трубки мира, Слышащий Вален? Песнь о Священном Дыме». Советую попросить ее спеть.

Бастиан моргнул. Везде свои правила хорошего тона, но закон «гости смиренно слушают рассказы хозяина, даже если им дурно» действует повсюду.

— Буду рад услышать, вождь.

Развеселившиеся было кри — улыбались они широко, и белые полосы зубов, казалось, разрезали лица — посерьезнели. А потом знахарь племени, качнувшись вперед-назад несколько раз, скрипуче запел.

Талант или хотя бы умение здесь никого не волновали. Глаз невольно дергался, когда голос срывался или певец вдыхал не там и сбивался. Бастиан улавливал повторы и аллитерации, кри любили соседство одинаковых слогов. Интересно, просто ли повторяли их или подбирали так слова? Татьяна молчала, значит, суть этой легенды Бастиан узнает, только когда дослушает старейшин до конца. Он не мог сказать, что тана-тари соревнуются, кто поет хуже, но кое-кому здесь это давалось плохо.

С другой стороны, пение было для них неотъемлемой частью жизни. Никого не волновало наличие слуха и голоса.

Пока один пел, другие передавали трубку. Заканчивая, певец брал ее и словно старался вытянуть из нее последнее, чтобы отправить Старику свое послание.

Когда они закончили, Бастиан счел нужным сотворить аквилу. Он успел незаметно отодвинуть миску подальше, запах больше не дразнил его желудок, так что он чувствовал себя немного лучше.

«Раз в сто лет Старик ложится отдыхать. Было так, когда тосковал он по сыновьям, и когда тосковать перестал и забыл, как родители забывают детей, пошедших не той дорогой. Тогда и мы, его внуки, прерываем все наши дела и молимся, сидя в шатрах, о его возвращении. Но эта история произошла, когда в первый раз лег он, укрывшись теплым одеялом, и заснул, и внуки последовали его примеру. Тогда выпущенное предателями-вихо зло почувствовало свободу. Думало оно, что не сможет больше Старик помешать ему, и спустилось на землю. И обратилось в дикую свинью, чтобы обмануть хишири-тари».

— Переводится как «Дети Дикой Свиньи», — пояснила Татьяна. — Свинья была их энки, покровителем племени. И, раз я прервалась, — она вздохнула, — вторая от звезды планета — гигант, который действительно заслоняет солнце Кри раз в сто двенадцать лет.

Бастиан кивнул.

«Зло пришло в поселение хишири-тари и село у шатра вождя, и стало повизгивать. Тогда жена вождя вышла, увидела ее, приняла за энки, обрадовалась и разбудила мужа. Тот проснулся, обрадовался тоже и приказал поднять все племя. "Мы будем праздновать сегодня, несмотря на то, что Старик оставил нас! С нами энки, а значит, мы не можем горевать!" И приказал разжечь костры на улице, устроить пир и танцевать до упаду.

«Вышел Слышащий хишири-тари и воскликнул, плача, что совершает вождь большую ошибку. Что нельзя веселиться, пока Старик спит, а нужно, как он приказывал, вести тихую жизнь и ждать, когда он вернется. И если уж явился священный дух, нужно отправиться к святым камням и там восславить его, как положено. Тогда зло подошло к Слышащему и брызнуло на него слюной, и он тотчас схватился за грудь и умер.

«Встревожились люди племени хишири-тари, но вождь сказал: "Видите, наш Слышащий пошел против воли энки и погиб. Так оставим его тело и восславим Дикую Свинью, посланника Старика!" Забили барабаны и запели свирели, и начались танцы. Немногие остались молиться в своих шатрах, и все они были осмеяны. Зло же радовалось нарушению заветов Старика, хрюкало и визжало оно, носясь между танцующими, задевая их своими клыками, царапая острой щетиной, но они ничего не замечали.

«Крики и песни донеслись до Старика, и он проснулся. Скинул одеяло, светом вновь озарил землю и увидел, что радуются хишири-тари злу, бродящему среди них, восхваляют его и не замечают, как их кожу разъедает яд всякий раз, когда зло касается их. Разгневался он, и собрались тучи еще темнее прежних, и небо из лилового стало черным, и молния ударила в костер, осыпав хишири-тари искрами. Поняло зло, что вернулся истинный хозяин кри, что следующим ударом испепелит его, и само прыгнуло в костер. С диким визгом вертелось оно в огне, а дым устремлялся не к небесам, а к растерявшимся и зарыдавшим кри. Каждый, кто вдыхал его, умирал в мучительной агонии.

«Наконец, буря прекратилась, свет Старика вновь слабо засветил сквозь изменчивую дымку, и стало видно, что не осталось в живых ни одного хишири-тари, нарушившего завет Старика. И хотя прятались в шатрах те их соплеменники, что были тверды духом, злой дым проник сквозь шкуры и отравил их тоже. Когти зла изнутри рвали их, царапали горло и ребра, не давали вздохнуть. С трудом вышли они, пали на колени и взмолились о прощении.

«Старик услышал их и несмотря на то, что зол он был на хишири-тари, дал верным внукам шанс исправиться. Увидели они, как стремительно гниет тело Слышащего, брошенное в стороне от костра, и как прорастают сквозь него стебли невиданного прежде растения. В считанные минуты выросли яркие длинные листья, ветер сорвал их и бросил на тлеющие угли костра. Подошли хишири-тари к костру и увидели, что дым идет вверх, как и положено, и вдыхали его полной грудью, превозмогая боль, пока не смогли дышать свободно...»

— Исповедник?

Бастиан вздрогнул.

— С вами все в порядке?

Он едва увидел Татьяну в дыму, заполнившем шатер. Песня, которую она переводила для него, шокировала. Но иначе, чем предыдущая. Песнь о Последнем Шторме отсылала к Ереси Архипредателя, да будет его имя забыто, как забыта его черная душа. Песнь о Священном Дыме напомнила о детстве, о сиплом дыхании брата — и обо всех последних встречах, когда Лео неизменно набивал трубку, прежде чем приступить к любому серьезному разговору.

«Святая Терра! — воскликнул он про себя, непроизвольно качая головой. Пальцы дрожали, а голова кружилась еще сильнее. — Мудрейший Владыка Человечества, Ты посылаешь мне знаки, один за другим, или напоминаешь о моем грехе?..»

Торопливая речь кри вернула ему сознание.

— Прости, Татьяна, — он ощущал такую сухость в горле, что едва мог говорить. — Я слушаю.

— Скоро конец, — мягко сказала она тем же тоном, каким пересказывала Песнь. Тана-тари слушали Татьяну почти так же внимательно, как друг друга. Звучал ли готик для них слишком медленно? Казался ли слишком плавным?

«Пока вдыхали они спасительный дым, выросли из тела Слышащего новые стебли. Окрепшие, хишири-тари сами собрали урожай, высушили листья, сделали трубки из дерева, костей и камней и расстались навеки, разбрелись по всей земле. Они обходили другие племена, рассказывали им о смерти хишири-тари и коварстве зла и с каждым выкуривали трубку мира, чтобы защитить от ужасной смерти...»

«Всевидящий Император, будь милосерден, — повторял Бастиан про себя молитву, пытаясь собраться с мыслями, — хотя мы и недостойны этого».

«С тех пор каждый раз, когда Старик уходит отдыхать, зло пытается прорваться. Но мы гоним его прочь, как нам показал Старик и проклятое племя хишири-тари. Пока мы вдыхаем священный дым, зло не получит наши души. Зло не убьет нас».

«Хранитель путей, освети верную дорогу в окружающей нас тьме, — продолжал Бастиан, даже когда Татьяна замолчала. — Мы Твои воины и Твои слуги, мы прозрели сердцем и освободились от лицемерия, тщеславия и лжи...»

— ...Во имя Золотого Трона, во имя вечной жизни Твоей, как Бога Человечества, храни и укрепляй нас, сражающихся ради Тебя, — закончил он шепотом.

Его слышали. А Татьяна еще и поняла, что он молился, а не просто бормотал. Бастиан закрыл глаза и понял, что веки влажные — и не от пота. Он должен быть собранным. Всему свое место и время. Но он просто не мог слушать ее рассказ и не плакать.

Эта история, эта легенда о какой-то свинье, походила не то на чудесную сказку, не то на кошмар.

— Я благодарю вас за этот рассказ, — он услышал свой голос и внутренне обрадовался тому, что никакие тревоги не способны помешать исповеднику из верхнего города Терпсихоры говорить ровно и спокойно.

Татьяна вот заметно нервничала, когда передавала вождю его слова. Но если тот и обратил внимание на контраст между растерянным видом исповедника и тоном его голоса, то не показал вида.

— Тогда начнем готовиться к празднику! — воскликнул Белая Куница под одобрительные кивки и хлопки старейшин. — Можешь ходить по нашему лагерю свободно, Слышащий Вален. В любом шатре тебе рады. После пира приходи ко мне. Время песен пройдет, начнется время бесед.

***

— Во имя Золотого Трона, во имя вечной жизни Твоей, — повторял Бастиан, стоя за самым дальним шатром в лагере, лицом к лесу. Солнце окрашивало его в удивительно теплые цвета.

Молитва помогала успокоиться, только пока он повторял ее: слова, со смирением произносимые верующими по всей галактике. Стоило замолчать, и Бастиан вспоминал Песнь о Священном Дыме. А затем мысль неслась против его воли.

Что здесь — выдумка? Что — правда?

— Простите, что прерываю, ваше высокопреподобие, — неуверенно окликнула его Татьяна.

Он обернулся. По крайней мере, он больше не плакал. Эта досадная слабость могла пошатнуть его авторитет перед всеми, и дикарями, и сестрой Диалогус, и даже вспоминать о ней не хотелось.

Татьяна подошла и встала рядом. Поправила лямку рюкзака.

— Хотите комментарий? — запнувшись, спросила она.

— Хочу, — кивнул Бастиан.

— Кри верят, что табак защищает их от болезней. В их легенде говорится о нечистой твари, мы думаем, демонической природы, — они оба сотворили аквилу, — пытавшейся вырваться из варпа, но убитой волею Бога-Императора. По крайней мере, одно точно: ныне не существует племени хишири-тари. А само это животное считается нечистым… Знаете, именно поэтому я попросила вас побриться. Усы и бороды напоминают кри щетину и шерсть на морде дикой свиньи.

Бастиан выдавил что-то вроде смешка, и Татьяна виновато улыбнулась.

— Мне показалось, вам надо отвлечься, — извиняющимся тоном сказала она. — Легенды кри необычны и производят очень сильное впечатление.

— Ты сказала: «кри верят, что табак защищает их от болезней». Не просто: «табак защищает их...» Что же... на самом деле?

— Имперская миссия изучала этот вопрос, — она сложила руки перед собой. — У этого растения нет целебных свойств, по крайней мере, о которых поют кри. Но оно по-своему уникально — благодаря земле, на которой растет. Оно не наносит серьезного вреда организму и не вызывает привыкания, как многие аналогичные растения в других культурах, — Бастиан поднял бровь. По Леонарду не скажешь, что он готов отказаться от своей трубки. — Вероятно, в древности произошел какой-то семантический перенос, и чудо спасения стали ассоциировать с ним. В любом случае, для всех кри это священное растение, а обряд раскуривания трубки помогает Имперской миссии сплачивать разные племена.

За их спинами начала играть музыка. Как описывала Татьяна: «Забили барабаны и запели свирели, и начались танцы».

— Эта Песнь взволновала вас больше предыдущей. Обычно бывает наоборот.

Он потер лоб.

— Ты же не старшая сестра, Татьяна. Почему ты можешь присутствовать… при исполнении этих песен? Я знаю, что только старшие сестры путешествуют по Крылу.

Бастиану было уже не так плохо: свежий воздух наполнял легкие, кусочки полусырого мяса больше не норовили вытолкнуться наружу. Он выпил полфляги залпом, прежде чем смог нормально говорить.

— Однажды я услышала то, что не должна была слышать, — Татьяна обхватила себя за локти и опустила голову. — Иногда мы ездим со старшими сестрами, как ваши послушники — с вами. Мы должны избегать разговоров и участия в делах племени. Это причащение к святому издали — большая честь для любой сестры. Мы только слушаем, составляем словари, изучаем лексику, морфологию, синтаксис. Потом нам позволяют изучать местные сказки и истории, мы переводим новые тексты и наоборот — совершенствуем переводы литаний и псалмов на крийский. И только избранные слушают и знают Песни.

Бастиан удивился тому, что она вдруг разговорилась. Нет, молчуньей сестра Татьяна точно не была, но раньше она никогда не заговаривала о себе. Если бы она не хотела говорить, подумал Бастиан, отделалась бы коротким вежливым ответом.

— Я приехала к тана-тари с сестрой Колен и сестрой Тифией. Исповедник Кот-ли попросил их помощи, чтобы записать одну… особенную легенду. Он сказал, раньше кри не рассказывали ее йанам… почему-то. Но готовы рассказать ему и тем, кому он доверяет.

— За пятьсот лет мы выудили из них не все Песни? — почти равнодушно спросил Бастиан. Беседа не помогала отвлечься. Мыслями он возвращался к той истории, что уже прозвучала. Казалось, что-то ускользает от него.

«Боитесь стать навозом!» — оглушительно зашипело прошлое мерзким голосом демона.

«Вверяю Тебе свою веру и свою душу, Бессмертный Император, Пастырь Человечества», — произнес он одними губами.

Татьяна, к счастью, по-прежнему смотрела в землю.

— Оказалось, не все. Святая мать благословила Колен и Тифию, а я просто сопровождала их. Здесь я должна была следить за лошадьми и совершенствовать язык. Но я была молодой, любопытной и увлеченной…

— Звучит не очень скромно, — заметил он.

Когда Татьяна широко улыбалась, родинка на кончике носа как будто чуть сдвигалась влево.

— Так и было, ваше высокопреподобие. Я уже тогда бегло говорила на крийском, мне было невероятно интересно, что за Песнь Слышащий споет для исповедника Кот-ли, и я… подслушала. Прокралась к шатру, чуть раздвинула шкуры сзади и просто подслушала, — она развела руками.

«Зная мать-настоятельницу, удивлен, что ты не в цепях», — подумал Бастиан, но не стал так неосторожно шутить.

— И что же это была за Песнь?

Она покачала головой:

— Простите, ваше высокопреподобие, но этот череп над моей бровью — не знак особых заслуг. Это клеймо, которое напоминает, о чем я должна молчать.

— Даже так? — Бастиан сложил руки за спиной. — Я — исповедник, Татьяна. Я не какой-то там… ополченец или послушник.

— Я знаю, — она отвела взгляд, — но мать-настоятельница не распорядилась… И старшие сестры тоже… спросите у них, они имеют право говорить об этом. Даже не знаю, почему я вам рассказываю, — Леонард обычно так же растерянно качал головой. — Я ведь даже… не дослушала до конца. Меня нашел Хвост Лисицы, кстати. Ему было двенадцать, но я все равно испугалась и сбежала.

— Как я понимаю, потом ты призналась?

— Да. Уже… в монастыре. Я… пришла к матери-настоятельнице и все ей рассказала. Я думала, что мне очистят память, — Татьяна потерла татуировку над бровью. «Очистят память» — превратят в сервитора, который будет вечно сметать с книг пыль. Наказание еще не самое суровое. — Но вместо этого меня ждал очень долгий разговор. Очень долгий, — повторила она мрачнее. — К счастью, святая мать посчитала меня достойной… продолжать. Я попала к старшим сестрам, и с тех пор изучаю Песни. Не так-то мало работы, знаете.

Бастиан читал ее так же легко, как Марела, вот только в ее непринужденной болтовне невольно мерещилась наигранность. Вернее, даже не наигранность, а скрытая тоска.

— Могу представить, — ободряюще сказал он, — я провел детство в библиотеке при семинарии. Крупнейшей библиотеке в улье.

— Теперь я знаю все наизусть, кроме одной, — Татьяна вдруг обернулась. — Знаете, без вас ведь не начнут. Вернетесь?

Ей все-таки удалось отвлечь его, понял Бастиан. Действительно удалось.

— Надеюсь, мне не надо будет танцевать? — нешироко усмехнулся он. — Боюсь, мои умения окажутся бесполезны.

***

— Красный Жук! Их будущего вождя зовут Красный Жук! — повторял Гермес, хрустя волокнистыми стеблями. От того, с какой охотой он уплетал дехекели, Бастиану становилось дурно. — Я, клянусь, ничего тупее в жизни не слышал. А я бился на арене, между прочим, с ребятами, у хозяев которых не было никакого вкуса!

— А как тебя звали, когда ты был гладиатором? — Аталанта крутила миску в вытянутых руках, как можно дальше от себя. Капризный детский жест немного удручал.

— Да тебе какое дело, малая? — Гермес наклонил миску и хлебнул огромный глоток содержимого.

Аталанта скривилась, отворачиваясь.

— Наверняка у тебя было такое же дурацкое имя…

— Аталанта! — как только Бастиан привлек ее внимание, лицо ее словно омертвело. Она послушно повернулась и выпрямила спину. — Постарайся хотя бы ты с уважением относиться к хозяевам этой земли.

— Да, монсеньор, — глухо согласилась она.

— Он же брат Хвоста Лисицы, — с набитым ртом поддержал исповедника Гермес. — А Хвост может тебя слышать.

— Так как тебя звали-то? Тугое Брюхо? — оскалилась она.

Бастиан перевел взгляд на высокое пламя костра. Начинался вечер, пир был в самом разгаре, веселье охватило все племя, и оно было… зажигательным. Слово подходило как нельзя лучше. Бастиан смотрел, как они радуются, что призрак угрозы растаял, как на своем языке благодарят Императора, которого — будто неразумные дети — запросто называют Стариком, и испытывал мягкую, даже в чем-то приятную зависть.

Титанида корчилась, не смея поднять взгляд. Скованная страхом, жаждала вырвать у судьбы хотя бы маленькую надежду, что Император прощает ее. Кри не сделали ничего, чтобы стать святыми. Просто Он избрал их, а не титанидцев. Еще утром Бастиан бы ощутил разливающуюся по венам досаду, но теперь даже удивление ушло. Кто он, чтобы мысленно оспаривать решения Бога-Императора?

Кри танцевали. Бастиан бывал на балах. Конечно, он не кружился в вальсе, хотя умел, но привык видеть танцующих людей… другими. Сдержанными, выверяющими каждый жест. Кри в этом не нуждались, они перескакивали с ноги на ногу невпопад, не заботились о сползающей одежде — ни мужчины, ни женщины, — трясли головами; стучали бусы, серьги-перья взмывали в воздух и не успевали плавно опасть, потому что их владелец прыгал снова.

Те, кто плясать не мог, сидели вокруг, хлопали, пели, били в кожаные барабаны. Дети носились вокруг, изредка влетая в важных гостей, заглядывая в их бледные лица с невероятным удивлением, и порой пытались что-нибудь стащить.

— Но Красный Жук! Почему не Жирный Червяк? — простонал Гермес, которому все не давало покоя имя старшего сына Белой Куницы. — Почему, ради Сияющей Терры, вы вообще переводите их имена? — он ткнул измазанным в мясной кашице стеблем в сторону Татьяны. — Можно же их называть так, как они себя называют? Тратата или, там, Улюлю.

— На этом настаивают сами кри, — откликнулась она. — Первые миссионеры стали называть их на их же языке, и они оказались недовольны. Их имена имеют смысл, они гордятся ими, их дарит им Бог. Исповеднику Кот-ли они из уважения тоже дали имя: Сэ-турсу, «Рожденный Охотником». «Если просто повторять, то ничего не поймешь», так они говорят.

— Ага, и поэтому их вождя будут звать Цветная Букашка, — закатил глаза Гермес. — Я тебя умоляю, сестра! Бог-Император не слишком любит этого парня…

По другую руку царила сосредоточенная тишина, если на этом безумном празднике ей вообще было место. Кассандра сидела чуть в стороне, не поддерживала разговор и смотрела только на танцующих. Она положила блокнот на колени, но не писала — движения руки со стилусом были непривычно резкими.

Словно почувствовав взгляд, Кассандра обернулась, а потом, легко поднявшись, пересела ближе к Бастиану.

— Я прошу прощения, — она заложила стилусом страницу, — если вопрос покажется слишком… личным. Милорд Вален говорил, что вы… рисуете. Это правда?

— Я немного увлекался графикой в юности. Не сказал бы, что я «рисую».

Кассандра осторожно поправила повязку. Она выглядела растерянной.

— Сидя здесь, я понимаю, что слова и не нужны, — призналась она. — Это другая жизнь, другой… опыт. Когда я не знаю, что сказать, я делаю пикты, монсеньор. Но я не могу, и… никак не удается поймать момент. Ни одного удачного наброска за вечер.

— Сохранить в памяти — недостаточно? — прищурился он.

— Если бы человеческая память могла сохранить все, моя работа была бы абсолютно бесполезна! — она, кажется, подмигнула единственным глазом. Атмосфера свободы невольно распространялась на свиту исповедника. Только старшие сестры сидели с каменными лицами. У них, как выразился Гермес, «выработался иммунитет к жизнерадостности». — Может быть, вы… нет, не могу, — Кассандра рассмеялась.

— Хотите, чтобы я попытался зарисовать это? — он собирался обвести рукой веселящихся кри как раз в тот момент, когда очередной ребенок бросился ему под ноги. Громкий хлопок, девчонка свалилась с ног и обиженно уставилась на Бастиана. Он замер в растерянности, но никто вокруг не обратил внимания. Девчонка насупилась и потерла лоб, протараторила что-то резкое и наверняка обидное и убежала обратно в круг.

— Хотя бы пару набросков, монсеньор, — вкрадчиво попросила Кассандра.

Он покачал головой и протянул ладонь, сам не веря, что соглашается:

— К счастью, без моего разрешения вы все равно не сможете их никому показать, так что — почему бы не попробовать?

Было слишком темно. Огонь плясал, свет то и дело загораживали скачущие фигуры. Ему хотелось оказаться в часовне. Под ногами — прохладный камень. Вокруг — не пропускающие ни звука стены. Тишина, неподвижные свечи… Там, перед пока еще пустым алтарем, Бастиан сделал последний на сегодняшний день набросок.

Поперек шероховатого листа бумаги, от нижнего края к верхнему, тянулся черный дым.

6

Святая кровь

Слышащий

К перевалу

Белая Куница стоял у шатра рядом с Костром на Горе. Бастиан давно заметил их, но сестра Татьяна, разумеется, посоветовала не торопиться и не срываться с места сразу же. Поэтому они подошли только тогда, когда исповедник начал ерзать как на иголках, словно маленький ребенок.

Бастиан не успел поблагодарить вождя за радушный прием. Тот сразу обратился к Татьяне, говорил он как всегда спокойно, но Татьяна мрачнела с каждой секундой. К сожалению, понять, что он говорил, Бастиан не мог, зато с трудом разобрал «Апаши» — имя Хвоста Лисицы.

— Вождь не хочет, чтобы я шла с вами, — сказала Татьяна хмуро. — Говорит, что переводить будет Хвост Лисицы.

Бастиан молчал несколько секунд, собираясь с мыслями.

— Если вождь хочет, — наконец, сказал он, — не стоит спорить с ним, да, Татьяна?

— Колен и Тифия меня убьют, — она выразительно взглянула на него и испугалась. — Ой. Простите, ваше…

— Им мы не скажем, — он доверительно наклонился к ней и понизил голос. — А если придется оправдываться: я настаивал, чтобы мы не портили отношения с вождем тана-тари.

Она улыбнулась краем губ. Все было просто. Он уже понял: Татьяна становилась другой здесь. В Крепости она старалась подражать наставнице, быть строгой, послушной, осторожной со словами. В дороге она оживилась, а здесь — как будто наконец-то очутилась в своей тарелке. Должно быть, это имела в виду игуменья Федра, когда предупреждала о притягательности кри.

— Святая мать говорит: или ты служишь достойно, или поддаешься духу авантюризма, — Татьяна уже сдалась. Она обхватила посох обеими руками и улыбнулась: — Для протокола советую настоять, чтобы я отправилась с вами.

— Увы, — развел руками Бастиан и кивнул вождю. Стоит выучить хотя бы пару слов. Он не уверен даже, как сказать «да» и «нет».

Они не вошли в шатер. Костер на Горе направился куда-то в сторону, вождь громко подозвал Хвоста Лисицы, и тот на удивление быстро выскочил из круга танцующих. Почти не запыхавшийся, но взмокший и счастливо улыбающийся, он сделал несколько шагов рядом с отцом, слушая его, а потом повернулся к Бастиану:

— Костер на Горе зовет нас в свой шатер. Отец говорит, у него есть кое-кто только для ваших глаз.

— Кое-кто?

— Да, — задумчиво подтвердил Хвост Лисицы. — Кажется, я правильно сказал.

Шатер знахаря стоял отдельно от остальных. Натянутые шкуры украшали аквилы и загнутые рога, покрытые царапинами и засечками. Костер на Горе внимательно осмотрел камни, прижимавшие шкуры к земле, и только потом приглашающе откинул одну из них. Белая Куница вошел первым.

Бастиан услышал тяжелое дыхание и почувствовал сильный запах трав. Вместо плетеных корзин всюду лежали выбеленные черепа животных и птиц. На многих из них были нарисованы какие-то знаки. Татьяна говорила, что у кри нет письменности, но устойчивые пиктограммы, очевидно, все же использовались в ритуалах.

Костер на Горе затараторил что-то, присаживаясь рядом с нагромождением одеял. Он снял верхнее, самое тяжелое, взял одно из разложенных рядом полотенец и потянулся к железной миске — несомненно, фабричного производства. Кри брали от йанов только то, что помогало им в быту, и, к счастью, даже не подозревали, сколько машин участвовало в создании посуды или стальных болтов.

Под одеялами оказался кри. Из-за шума снаружи Бастиан не сразу услышал его хриплое дыхание, к тому же, казалось странным, что знахарь устроил больного в стороне от очага, в темном углу шатра.

Смочив полотенце, Костер на Горе положил его на лоб своему лежащему пациенту и заговорил.

— Охотники нашли его раненым, — перевел Хвост Лисицы. — Он почти не приходит в сознание, а если приходит, бредит на вашем языке.

Бастиан подошел ближе. Пришлось опуститься на колени, чтобы толком рассмотреть раненого. Костер на Горе помазал чем-то его губы, и дыхание стало спокойнее.

— Кто он? — Бастиан оглянулся на Хвоста Лисицы. Тот ответил с легким удивлением:

— Феликс. Ученик Сэ-турсу.

Вождь, не проходивший далеко в шатер, заговорил негромко и размеренно. Хвост Лисицы на этот раз подождал, пока он закончит. Наверное, успел заметить, что обоих сразу Бастиану слушать нелегко.

— Слышащий Сэ-турсу однажды попросил меня, если с ним что-то случится, чтобы я позаботился о его ученике. Он сказал, что нужно скрывать его от йанов. Что только он и Мать Дочерей знают правду.

— Еще я знаю, — ответил Бастиан медленно. — Я... занял место Штурца Кот-ли до тех пор, пока он не вернется.

Он присмотрелся к мокрому от пота лицу Феликса. В полутьме полукровка мало отличался от других кри. Просто больной — раненый — юноша из племени. Черты лица у него были непропорциональные, некрасивые. Резкие скулы кри и мягкий подбородок, слишком большие ушные раковины, тонкая шея, кожа, под которой просвечивали темные сосуды. Наверняка в детстве он был болезненным ребенком, подумал Бастиан. Но выжил, несмотря на то, что игуменья Федра желала ему смерти.

— Вы знаете, что случилось?

Ответ вождя был довольно пространным. Бастиан выпрямился, надеясь, что лицо выражает достаточно терпения.

— В последний раз Сэ-Турсу и Небесный Бык много говорили друг другу. Они отпустили Феликса охотиться, и его не было несколько дней. Мы редко охотимся к берегу, здесь меньше дичи. Но молодая кровь требует... — о да, Бастиан верно угадал, что ответ будет полон лишних подробностей. Хвост Лисицы казался взволнованным, начал больше путаться в словах и предлогах. Он постоянно поглядывал на Феликса. Если исповедник часто приводил его сюда, юноши могут быть близко знакомы. — ...а потом они ушли тоже. Они собрались в дорогу тихо, не сказав ничего ни жене Небесного Быка, ни мне, ни еще кому-то из племени. Значит, их позвали духи.

— Не все из вас так решили.

В отличие от Татьяны, Хвост Лисицы не оспаривал его слова. Сестра наверняка сказала бы, что он слишком резок.

— Братья из Детей Вепря и Детей Цапли говорили, что Слышащие из их племен тоже уходили. А там, на востоке, твои товарищи говорят иначе, чем Сэ-турсу.

Бастиан нахмурился. Крепости Экклезиархии разделили Крыло на «зоны влияния», но повсюду члены Имперской миссии должны были выполнять приказы исповедника Кот-ли.

— Что значит «иначе»? — мрачно спросил он.

— Мы уважаем Говорящих. Но Говорящие должны уважать нас. Дети Вепря и Дети Цапли сказали, что Говорящие предлагают свои традиции вместо наших. Вмешиваются в наши молитвы. Исправляют Песни. Это оскорбляет Старика, это оскорбляет кри.

Бастиан сложил руки перед собой и постучал пальцами одной по кулаку другой. Его самого пугало то, как отличается Старик от того образа Бога-Императора, которого почитают в Империуме. Старик совершал ошибки, он не был всесилен и порой находился во власти эмоций — требовалось собирать всю волю, чтобы не объявить ересью некоторые слова кри.

Татьяна успела пересказать ему еще несколько Песней, пока кри пировали, — конечно, удостоверившись, что никто больше не слышит. Одна рассказывала о том, как Старик впервые столкнулся с коварством злых сил и потерял своих детей. Он казался в ней самоуверенным и в чем-то доверчивым, как обыкновенный человек, а не Бог. Татьяна, скорее всего, смягчала правду, чтобы не повергнуть исповедника в безумие, но даже ее лишенного подробностей рассказа хватило, чтобы он, слушая, колебался между гневом и растерянностью.

Он окончательно убедился в мудрости кардинала Нейшера. Кри могут быть избраны, но их Песни лучше никому не знать. Каркас событий соответствовал известной священной истории, но их толкование — упрощенное, приближенное к представлениям кри о вражде и мире, семье и дружбе — рушило сам фундамент веры. Великие подвиги почитаемых веками героев превращались в последствия ошибок, а святые деяния — в обыкновенные попытки выжить.

Миссионеры, чьим делом было постепенно приводить верования племен в соответствие с Имперским Кредо, должны были действовать тонко и при этом сохранять верность Экклезиархии. Бастиан мог понять тех, кто не мог смириться с противоречием между святостью и возмутительным искажением истины. На некоторые Песни трудно было не поставить клеймо ереси. Должно быть, именно поэтому только Сестры Диалогус могли сражаться на Кри.

— Исповедник Кот-ли об этом знал? — спросил Бастиан.

— Когда он узнал, то очень рассердился. Он сказал, что предупреждал Слышащего Аббе один раз, и обещал, что второй раз не будет мирной просьбой. Если Сэ-турсу сказал, значит, так он и собирался сделать. Я стал… спокоен… успокоился, — поправился Хвост Лисицы.

Тиль Делери упоминал об этом. Имя Аббе, по крайней мере, Бастиан уже слышал. Он был проповедником в Приюте Странников — крепости недалеко от восточного побережья Крыла. Если Крепость Прощенных была административным и научным центром, то Приют Странников контролировал поставки на Титаниду. В нюансы разделения власти на Кри Бастиан вникнуть не успел, но Аббе были одной из ветвей дома Таспаров, чьи корабли до недавнего времени перевозили драгоценный груз.

Знахарь проворчал что-то, и вождь кивнул ему.

— «Ты любишь вести сразу две беседы, Слышащий Вален. Закончи одну, прежде чем задавать вопросы», — Хвост Лисицы заулыбался. — А отец прав.

Бастиан недовольно взглянул на него. Кри оказались очень просты и прямолинейны в общении, что подростки, что взрослые. С такими собеседниками было непросто сохранять лицо, но не хватало еще, чтобы его отчитывал мальчик, детство которого прошло на диких равнинах.

— Скажи, что я извиняюсь. Значит, сначала ушел Феликс, потом — Небесный Бык и исповедник Кот-ли, а затем… ваши охотники нашли Феликса умирающим?

Костер на Горе поднялся и, жестикулируя, подошел к Хвосту Лисицы почти вплотную. Пришитые к одежде маленькие витые рожки и раковины стучали друг о друга.

— Он говорит, что раны Феликсу причинили не кри. У нас нет такого оружия. Мы используем стрелы, копья и короткие широкие ножи. А его грудь рассекли очень острым клинком. Либо это оружие обменяли у йанов, либо йаны же и напали на него. Так думает Костер на Горе. Охотники нашли его два дня назад, так что я ничего не знал, когда пришел в Крепость, — добавил Хвост Лисицы. — Феликс лежал у подножия скалы. Он упал сверху, сломал ноги и несколько ребер, но выжил. Наверху охотники видели следы людей и лошадей, но крови было мало. Если он путешествовал вместе с Сэ-турсу и Небесным Быком, то они направились через перевал. Охотники не пошли за ними, потому что решили отнести Феликса и добычу в лагерь.

Хвост Лисицы очень старался, но его речь все равно звучала неловко. Бастиан невольно мысленно поправлял самые очевидные неточности и ошибки.

— А сейчас ты послал людей, вождь? — спросил он. — Если на них напали один раз, могут напасть снова.

Белая Куница прищурился.

— Но какой наставник покинет умирающего ученика? — Хвост Лисицы переступил с ноги на ногу.

Бастиан вспомнил перепачканного в земле, падающего с ног Марела, которого он отчитывал несколько дней назад. Бастиан мог на него сердиться, но никогда не оставил бы в лесу, и уж тем более раненым. Почему он не подумал об этом сразу? Кот-ли бросил умирать послушника, за свободу которого бился с матерью-настоятельницей, привлекая Духовный совет кардинала астра. Белая Куница прав, произошло что-то… необычное.

— Ты думаешь, — он с тревогой взглянул на Феликса, — что исповедник Кот-ли сам хотел… убить его?

— Я не могу говорить о том, чего не знаю.

— Так ты послал людей, вождь? — повторил он.

— Сэ-турсу и Небесный Бык отправились через горы на… — Хвост Лисицы замялся и почесал лоб, — север-восток. Так сказали охотники. Это земли Детей Бобров. Мы не в мире с ними. Если я пошлю воинов, я начну войну. Слышащих они не тронут.

Тихий хрип отвлек Бастиана. Феликс открыл глаза — и даже в полутьме Бастиан рассмотрел, что они светло-серые. Только это выдавало в нем чужую кровь. Взгляд был мутным и беспомощно блуждал по натянутым над головой шкурам шатра.

Костер на Горе снова наклонился к нему, но Феликс отвернулся от протянутой плошки с водой.

— Я слышу тебя, — выдавил он на готике.

Бастиан замер.

— Ты — исповедник? Штурц тебя ждал… но ты ничего не изменишь, — он сел, одеяла сползли, и Бастиан увидел проступающую на рубашке кровь.

Белая Куница положил руку сыну на плечо, и тот зашептал на крийском — скорее всего, переводил.

Феликс попытался оттолкнуть знахаря, но оказался слишком слаб, чтобы даже поднять руку.

— Что произошло у перевала? — Бастиан плечом оттеснил Костра на Горе. Феликс наконец-то остановил взгляд на нем.

— Делай, что хочешь. Ты не остановишь его, — губы блестели от знахарского снадобья, а глаза — от безумия. У него был жар, он бредил, но…

— Кого? Кот-ли? — Бастиан встал на одно колено рядом с Феликсом, стараясь не сводить с него глаз. Плечи послушника дрожали, а пальцы нервно хлопали по шкурам, отбивая бешеный ритм.

С его губ сорвался кровавый пузырь.

— Я… я ему не помешал. Помешают другие, — пробормотал тот, — а ты… хочешь посмотреть, как рушится священный мир?

Феликс засмеялся, и кровь хлынула сильнее.

— Маттахийаси! — в самое ухо Бастиану воскликнул Костер на Горе и бросился к раненому с полотенцем. Наверное, укорял за то, что тот лезет с глупыми вопросами к умирающему. Пришлось схватить его за одежду, и тогда знахарь остановился так резко, что птичьи черепа на его шее стукнули друг о друга. Гневная тирада, которой он разразился, едва не оглушила Бастиана.

— Он — послушник Экклезиархии! Я решаю, когда ему помогать, а когда нет! — отрезал он. — Переведи ему!

Хвост Лисицы заговорил быстро, они с Костром на Горе сцепились, и Бастиан даже не слушал, пытается вождь остановить их или наблюдает, не вмешиваясь.

— Что произошло у перевала? Ты напал на Кот-ли? Почему?

Феликс повесил голову. Крови было слишком много, Бастиан видел, как она сочится изо рта, носа и глаз, и понимал, что это неправильно. Дело вовсе не в ранах, причина кровотечения в другом, но…

— Рушится, — повторил он, давясь кровью. — Курите свой табак, кри! Все закончится очень скоро…

Он терял сознание, и Бастиану пришлось встряхнуть его за плечи. Голова безвольно болталась на шее, кровь брызгали во все стороны. Бастиан почувствовал ее на губах и торопливо вытер.

— Ты умираешь, Феликс! Рассказать правду — твой единственный шанс спасти душу! Ты понимаешь это?

— Душу? — булькнул тот. — Ты туда же, белый красавчик!.. — продолжил он.

— Милость Императора…

— Я… плевал на твое… вранье, — в светлых глазах было сейчас столько ненависти, что Бастиану стало не по себе. — Если бы я только успел… я был бы счастлив.

Бастиан отпустил его, и Феликс без сил упал на шкуры. Слез не было, но он всхлипнул и затрясся снова.

— Небесный Бык — твой отец, верно? — он мог лишь предполагать, но, судя по взгляду, угадал верно. — А исповедник Кот-ли воспитывал тебя с детства! Почему ты хотел убить их?

Вопрос уже прозвучал, когда Бастиан понял, насколько он был наивен. Это не Терпсихора, где «семья» означает «все».

— Какая разница, кто мой отец? — прошептал тот слабеющим голосом. — Главное, кто мой дед, а? И это... не... труп на Троне...

Бастиан хлестнул его по лицу. Слабое тело дернулось и едва не слетело со шкур. Костер на Горе шагнул было вперед, но на этот раз его задержал Белая Куница.

— Ересь!

Голос дрогнул.

Феликса растили сестры Диалогус, а после — воспитывал исповедник! Как эти грязные мысли могли родиться в его голове? Как могли слететь с языка? Бастиан читал о ереси немало — о ее многоликости, о гнилой таинственности, окружающей ее, о страхе еретиков перед истинными верующими и справедливым возмездием. Он видел, как горят члены лодорского культа, держал в руках подлинные доносы и записи допросов, но никогда никто не говорил ему в лицо эти омерзительные слова.

«Труп на Троне».

Рука сжалась в кулак. Ударить раненого? Перед ним не человек, и уж тем более в нем нет святой крови. В нем только порча, яд, отрава для любой души. Император отворачивается лишь тогда, когда отворачиваешься ты. Еретик всегда делает первый шаг к падению сам.

Значит, исповедник Кот-ли пригрел змею на груди.

— Теперь он заберет меня, — безумно и чуть слышно хихикнул Феликс. — Передай привет матушке, исповедник… Приходите танцевать вместе…

«Что, во имя Терры, он несет?»

Его лицо почти разрывало кровью, как будто давление в голове стало невероятно сильным. Она залила глаза, текла из ушей и носа. Бастиан отшатнулся, непроизвольно сложив ладони в священную аквилу.

— Когда кри умирает, мы говорим, что теперь Старик возьмет его на охоту, — очень тихо сказал Хвост Лисицы, — но не уверен, что я должен сказать это.

— Не должен, — процедил Бастиан, нервно вытирая лицо. Феликса больше не колотило, он замер, выпучив злые безумные глаза на исповедника и открыв рот с окровавленными зубами. — Он — еретик.

«Существует ли у них такое понятие — ересь?» — подумал он запоздало.

Вождь обратился к нему с каким-то вопросом, но Хвост Лисицы все не переводил и не переводил. Бастиан взглянул на него с тревогой. В отличие от отца и знахаря, юноша понял все, что лепетал тут Феликс. А ведь тот угрожал их земле и… отрицал Бога. Признавался в том, что собирался убить Слышащих. Не слишком ли много переживаний для семнадцатилетнего юноши?

Хвост Лисицы выглядел подавленным.

— Таких, как он, мы оставляем энки, — наконец вымолвил он.

— Тогда так и стоит сделать. Скажи это своему отцу, — Бастиан медленно поднялся и толкнул голову Феликса носком сапога. — И лучше не привлекать внимания.

Хвост Лисицы кивнул и взволнованно облизнул губы:

— Но я… не понял, что он сказал. Может быть… слова…

— Думаю, ты понял слова, — мрачно произнес Бастиан. — Но что имелось в виду, я и сам пока не знаю.

«Я даже не понимаю, от чего он умер», — добавил он про себя.

***

Костер на Горе остался с телом. Пока тана-тари стоят лагерем здесь, избавиться от него незаметно не получится, а они пробудут у святых камней еще несколько дней. Нужно было завернуть его и присыпать землей.

Кри не погребали мертвых в земле. Она, как и камни, считалась священной. Костер на Горе должен был сделать все, чтобы и крупинка земли не соприкоснулась с телом еретика, пока оно будет ждать своего часа. А затем оно насытит энки. «Так тот, кто творил зло при жизни, принесет пользу хотя бы после смерти».

Как понял Бастиан, кри спокойно относились и к Феликсу, и к тому, что он вырос среди йанов. Небесный Бык не считал его сыном, а Белая Куница — частью племени. Немудрено, ведь впервые с кри он встретился, когда ему исполнилось пятнадцать.

Хвост Лисицы рассказал, что Феликс был замкнутым и молчаливым. Он не разговаривал с тана-тари, как и другие йаны, и всегда держался ближе к исповеднику Кот-ли, однако ходил на охоту, учился выслеживать, стрелять из луков и арбалетов, ездить на лошади без седла, как кри. Кот-ли разрешал послушнику уходить в лес в одиночестве с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать. Хвост Лисицы и другие юноши звали его с собой на охоту, но он всегда отказывался.

До встречи с Феликсом Бастиан сказал бы, что мальчик чувствовал себя одиноким из-за своего происхождения и тяжести тайны, которая должен был блюсти в Крепости Прощенных, и ему было спокойнее в лесу, где никому не было до него дела. Но теперь сомнений не осталось: где-то в лесах Крыла Феликс встретил того — или тех — кто столкнул его с верной дороги.

Ересь повсюду ищет лазейки. Жизнь человека — постоянная борьба за свою веру. Феликс вырос в окружении верующих — верящих по-разному, но в одного, единственного Бога. Ему наверняка помогли оступиться.

Легко совершить ошибку, когда хранишь на кого-то обиду. Аталанта, постоянно смотревшая на Бастиана, как на врага, была живым подтверждением этой простой правды.

Вместо того чтобы принять испытания, которые послал ему Император, Феликс предал Его.

Но как еретический культ появился на святой земле? Каждое насекомое здесь, каждая травинка существуют благодаря защите Бога-Императора, не говоря уж о людях!

«Таких, как он, оставляют энки», — сказал Хвост Лисицы.

Он имел в виду тех, кто покушается на Слышащих. Бастиан осторожно уточнил у него после, когда Хвост Лисицы немного отошел от шока. Именно это — самое страшное преступление, а не инакомыслие. О том, что кто-то отвергает Старика, и речи не могло быть.

Бессвязные угрозы Феликса все же укладывались в общую картину, смутную и пугающую. Нечто угрожает священной земле, и Кот-ли с Небесным Быком узнали об этом. Нечто пугало настолько, что исповедник не стал медлить. Бастиан только предполагал — но предположение казалось очевидным и рациональным — что Кот-ли отправил Феликса с посланием в Крепость Прощенных, а сам отправился вглубь Крыла. Вот только Феликс выждал, когда они отойдут подальше от святых камней, где наверняка встанут тана-тари, и попытался убить их.

Что это может быть за угроза? Феликс бредил, очевидно, о некоем нечестивом ритуале. Бастиан видел одно объяснение, действительно ужасное: Великий Враг сумел проникнуть в священный мир. Ясных доказательств не было, только бред умирающего безумца, но острое предчувствие опасности смеялось тонко и задиристо: «Ты сгниешь...»

Легенда о зле, спускающемся на землю, чтобы отравить кри и забрать их души, обретала новый зловещий оттенок. «Курите свой табак…» Силовое поле, генерируемое крепостями Экклезиархии, могло защитить от внешних врагов. Но со злом внутри можно только сразиться.

Все это складывалось в голове в единую картину, пока они втроем возвращались в шатер вождя. Татьяна пыталась пройти следом, но Бастиан запретил ей — пожалуй, слишком резко, резче, чем она заслуживала.

— Вы должны послать людей за Слышащими, — сказал он, не успев даже сесть напротив Белой Куницы.

— Я говорил тебе, Слышащий, так начнется война с Детьми Бобра, — Белая Куница был сосредоточенным и серьезным. Хвост Лисицы говорил с придыханием, а его рука лежала на ожерелье из черепов, как будто оно было его священной аквилой. — Прежде чем мы договоримся, люди погибнут с обеих сторон.

— Вы же не нападаете друг на друга, едва заметив?! — воскликнул он так эмоционально, что вождь вопросительно поднял темные брови.

— Именно так, — сказал Хвост Лисицы вместо того, чтобы перевести его фразу отцу, — если Дети Бобра увидят наших воинов, они нападут, не раздумывая. Так мы охраняем свои земли. Чтобы заключить мир, нужно отправить посланника к вождю Детей Бобра. Нужно послать подарки и предложить жен. Если договор будет заключен, старейшины обоих племен выкурят трубку мира. Только тогда воины смогут прийти на чужую землю и не бояться получить стрелу.

— На это нет времени, — сквозь зубы ответил Бастиан. До разговора в палатке знахаря он чувствовал себя немного уставшим, но сейчас сонливость как рукой сняло. — Скажи отцу, что зло решило вернуться, не дожидаясь затмения. То есть, не дожидаясь, пока Старик...

— Я знаю, что значит затмение, — Хвост Лисицы, кажется, слегка обиделся, — я с двенадцати лет стал учить готик.

— Верно, — пробормотал Бастиан. — Верно...

— Вот только Небесный Бык говорил, что затмение будет в этом году, — тихо добавил он. Бастиан сотворил аквилу.

— Когда?

— Оно всегда осенью, — Хвост Лисицы с тревогой взглянул на него, вздохнул и продолжил переводить. Вождь кивал, слушая сына, и мрачнел все сильнее. Казалось, что тень сделала серыми даже перья и черепа, украшавшие его голову.

— Он говорит, ты можешь пойти. Твой отряд очень большой, но в нем нет кри. Дети Бобра не нападут на вас. И ты можешь провести нашего посланника.

— С тем же успехом я могу потратить несколько дней, чтобы вернуться, собрать армию сестер и Фратерис Милиции и начать наступление, которое кри представить себе не могут, — хмуро сказал Бастиан, — и это будет так же бессмысленно! Исповедник Кот-ли не нашел времени лично рассказать о... зле Имперской миссии, а ему для этого потребовалось бы меньше двух дней! У времени еще меньше…

Хвост Лисицы помолчал немного. Отец смотрел на него вопросительно.

— Я не буду передавать твою угрозу, хорошо?

— Смышленый парень, — вздохнул Бастиан. Он начал забывать, что говорит с ребенком, как и о том, что этот ребенок только что пережил.

Белая Куница положил руку на сердце, а потом поднял ладонью вверх. Он не стал дожидаться, пока сын переведет слова Бастиана, а заговорил сам.

— Решения о мире принимаются советом старейшин и с благословения Слышащего. Но Разрывающий Надвое будет посвящен лишь завтра. Отец готов решить все сейчас, — Хвост Лисицы взволнованно облизнул губы и почему-то широко открыл глаза, глядя на Белую Куницу. — Он верит тебе. Он не может послать никого из старейшин, потому что они осудят наскоро принятое решение, и не может послать воина. И… он посылает меня. Твои люди помогут мне попасть к Детям Бобра. Ты сможешь объяснить им, а я стану голосом Детей Оленя. Если они согласятся на мир, они дадут тебе воинов. И позволят нам прислать своих воинов тебе на помощь. Это все, что он может сделать.

Бастиан опустил веки.

Мать-настоятельница держит «Поджигателей» наготове не просто так. Стоит ей все узнать, она не станет медлить.

Хвост Лисицы сказал, что Бастиан угрожает? Это не угроза, а всего лишь очень возможный вариант развития событий. Что если нужно прокатиться с танками по святой земле, чтобы защитить ее? Будут ли они все прокляты, если прольют кровь кри, чтобы остановить Великого Врага?

Что на самом деле творится в глубине материка, куда сорвался исповедник, едва не погрузив Имперскую миссию в хаос?

— Я согласен, — вздохнул он. — Потому что у меня нет выбора. Мы должны найти исповедника Кот-ли как можно быстрее. Но передай… отцу, что сначала я хочу попросить его об услуге.

— Он говорит, ты можешь просить что угодно у Детей Оленя, Слышащий.

Бастиан потер лоб. Он снова смотрел Белой Кунице в глаза и думал о том, что исповедник Кот-ли был для тана-тари лучшим миссионером. Если он все правильно понял, скоропалительное решение о мире — вот так, в одну минуту принятое — было возмутительным нарушением традиций. Кри никогда и никуда не бросаются сломя голову, их жизнь подчинена строгому порядку. Йаны же кажутся им непредсказуемыми, сначала делающими, а потом думающими. Вождь поступил как йан.

— Я… хочу услышать Песнь, которую... которую вы спели для Сэ-турсу.

Хвост Лисицы выглядел немного удивленным, и Бастиан решил, что ему не была известна эта часть истории. Нехорошо, если он вдруг вскрывает чужие тайны, но...

— Отец спрашивает, кто рассказал тебе об этом?

— Сестра, которая слышала ее, — ушел от прямого ответа Бастиан.

Вождь взглянул на огонь и коротко сказал:

— Ала.

— Он не будет, — передал Хвост Лисицы.

Бастиан ждал отказ и уже приготовил возражение:

— Я ведь Слышащий йанов, я их... вождь здесь. Но я прилетел меньше недели назад и знаю не так много. Если бы я не услышал Песнь о Священном Дыме, я не понял бы, какая опасность нависла над миром. Раз зло угрожает вашей земле, я должен знать все.

— Ала, — повторил вождь недовольно.

«Вы ведь уже рассказали ее сестрам и Кот-ли! Она стала достоянием Экклезиархии в тот же час!» — недовольно подумал Бастиан. Возможно, вождь этого не понимал.

— Хвост Лисицы, я хочу, чтобы ты переводил дословно, — Бастиан дождался согласия. — Вождь, я сказал не всю правду. Зло пытается заполучить не только ваш мир. Ты знаешь, что я прибыл со звезд, как все йаны. У себя на родине я тоже был вождем, — мог бы стать, но это не имело значения. — И мой народ... страдает от болезни, той же, с которой боролись ваши предки. Теперь я знаю, что вы ее победили. Любое знание важно для меня, потому что оно может помочь и моему народу.

Белая Куница слушал так же, как и Бастиан: смотрел в глаза не переводчику, а говорящему. Глаза у него были светло-лиловые, тусклее, чем у сына. Может быть, радужка стала не такой яркой с возрастом, а может, этот глубокий оттенок достался Хвосту Лисицы от матери.

— «Эта Песнь тебе не поможет. Она не лечит ни душу, ни тело, она заставляет нас плакать об ошибках лучших из лучших», — Хвост Лисицы вопросительно посмотрел на отца и добавил: — Если тебя утешит, Слышащий, я тоже не знаю, о какой Песни ты говоришь.

Бастиан нахмурился. Может быть, речь идет о легенде, которая известна лишь посвященным? Экклезиархия окружила планету стальным концом заботливых стражей, чтобы искренность и знания кри не стали помехой в контроле над диоцезом. Есть ли у кри свои собственнные тайны?

— Скажи, что я не настаиваю на ее изложении. Но я могу хотя бы знать, о чем она?

Вождь выслушал сына, задумчиво постукивая пальцами по коленям.

— Ты нетерпелив и недоверчив, как многие йаны. Но я понимаю, почему ты волнуешься. Это Песнь о первом из вихо и его братьях. О Темном Льве.

— Святейший примарх, — прошептал Бастиан, — благословенный Лев Эль’Джонсон...

— Что? — переспросил Хвост Лисицы.

— Так... мы зовем его. Лев Эль’Джонсон, святейший защитник Империума.

У кри есть отдельная Песнь о Примархе Первого легиона? Верно, ведь именно его они считают своим далеким предком. Всему находилось объяснение: в архивах на Терпсихоре не сохранилось ни слова об открытии Кри, Песни ясно говорили, что присоединили ее Темные Ангелы, ведомые самим святейшим примархом.

Что же за истории о нем кри могут... стыдиться?

Бастиан еще обдумывал это, когда вождь заговорил снова.

— Тебе придется уйти до церемонии, на рассвете. Подготовь своих людей, а я подготовлю своего сына.

«Ты должен уже гнать, сломя голову, Бастиан, — сказал он себе. — Причем — в Крепость. Ты не готов к переходу через горы. К тряске в седле. Ты ни к чему не готов, ты не способен на это, ты должен поручить это тем, кто для этого создан...»

— Вождь, — он задумался, подбирая слова. — Я не могу обещать, что все пойдет по плану. Не могу обещать, что ничего не случится с твоим сыном...

Только когда Хвост Лисицы перевел ответ — Белая Куница не собирался брать со Слышащего йанов никаких обязательств, — Бастиан подумал о том, как прозвучали эти слова.

— Прости, но это так, — повернулся он к сыну вождя.

— Я знаю, — откликнулся тот. — Так решил отец, не ты. Он знает, что это опасно. А я — не боюсь.

— Я буду слушаться тебя, пока мы не отыщем костер, о котором сказал Феликс. Слышаший Сэ-турсу говорит, что тайна — главное оружие йанов. Мы должны сохранять все в тайне?

— Только пока, — ответил Бастиан.

— А еще я хороший охотник и читаю следы. Я буду полезен не только как… слово… заложник?

«Заложник, — повторил про себя Бастиан. — Не совсем. Или…»

Дети Оленя не отправляют подарки и не предлагают жен для обмена. Хвост Лисицы и правда всего лишь залог, с помощью которого Бастиан попытается выкупить себе право вести за собой воинов тана-тари. Возможно, это даже не понадобится. Возможно, Дети Бобра и есть их враги.

Если ересь уже здесь, любой может оказаться врагом.

***

Бастиан не хотел, чтобы его письмо показалось Федре сбивчивым, но пусть слова ему подбирать удавалось, рука все равно дрожала. Возможно, потому что приходилось писать практически на весу, подложив небольшую дощечку под пергамент, а возможно, потому что судьба Кри стала вдруг слишком неопределенной.

Во-первых, игуменья должна сообщить обо всем кардиналу и не предпринимать никаких действий без его приказа.

Во-вторых, ей придется взять на себя руководство всеми крепостями. Если Феликс не сошел с ума, если Кот-ли и Небесный Бык не ошиблись, усилий маленькой группы может быть недостаточно. Если Великий Враг вдруг проявит себя, если Бастиан не вернется до затемния, если кардинал астра прикажет — силы Экклезиархии должны выступить единым фронтом.

Все это — «если».

Он запечатал свиток и протянул его Татьяне.

— Передай это лично святой матери.

Вокс-связь — спасительное блаженство, когда минута промедления может убить целый мир. Однако Имперская миссия вынуждена полагаться на гонцов.

— Я должна вас оставить? — вскинулась она. — После всего, что вы сказали?

А рассказал он почти все, умолчав о немногих деталях. Чтобы не привлекать внимания к Феликсу, он сделал вид, будто тот уже был мертв, а Белая Куница с Костром на Горе лишь пересказали его последние слова. Сестры Диалогус точно знали о полукровке, а вот посвящать Гермеса Бастиану не хотелось, с него и так пришлось взять клятву, что он будет держать язык за зубами. Больше на маленьком совете никого не было: Бастиан не был готов сейчас воодушевлять ополченцев, а послушников и Кассандру Атлав надеялся отправить в Крепость Прощенных.

По словам Тифии и Колен, до затмения оставалось больше двух недель. Если поторопиться, можно найти исповедника Кот-ли и понять, какие действия предпринимать дальше.

— Марел и Аталанта поедут с тобой.

— Это неразумно, — вмешалась сестра Тифия. — Кри доверяют Слышащим, а не друг другу. Если хотите заставить их помогать вам, придется отправлять послов. Чтобы кри их слушали, это должны быть люди в одежде священников, а не сестры и не ополченцы. И уж тем более не другие кри.

— Ты хочешь, чтобы мы потащили с собой детей? — не выдержал Гермес.

«Они уже видели достаточно зла…» — мысленно закончил за него Бастиан.

Тифию вопрос не смутил.

— Они дали клятву служить Ему, как и все мы. От них ничего не требуется, но они — фигуры. Важные фигуры, пусть и юные. На этой земле они — ваша валюта, исповедник.

— Они не валюта, они дети, циничная ты...

— Гермес! — громко воскликнул Бастиан и добавил тихо: — Они не дети. Они воины Императора, а мы на войне.

Тот смотрел на него мрачно и зло. Никогда раньше, препираясь с Бастианом, Гермес не выглядел настолько… разгневанным? Да он и не имел права на гнев, как и на обсуждение приказов.

— Это Марел — воин? — процедил он.

— Я уверена, что брат Марел готов следовать своему предназначению, — сестра Тифия прожигала Гермеса взглядом. Колен же смотрела снисходительно.

— Вы же даже не знаете, что за перевалом! — упрямо ударил Гермес по земле. — Может, мы и не успеем повидать этих кри? Хотите щелкнуть пальцами и сколотить единую армию из кучки маленьких банд? Так не бывает!

— Выйди, — вздохнул Бастиан.

Он ожидал встретить новую волну возмущения, но Гермес поднялся и прошел между Бастианом и сестрами, свернув сапогами несколько камней очага.

Странно осознавать, что из всех них только у гладиатора из низов улья — кем бы он ни был на самом деле — есть сердце.

— Вы знаете верования кри лучше меня, сестры, — Бастиан рассеянно смотрел на разбросанную Гермесом золу. — Вы тоже считаете, что… Великий Враг здесь?

«Потому что я хотел бы, чтобы речь шла о мифе, которым промыли мозги слабоумному послушнику-одиночке».

Сестра Колен подалась вперед и методично вернула камни на место. Сестры были не намного старше его, но держались так, словно их окружала докучливая ребятня, которую нужно было учить всему: держать в руках ложку, считать до десяти и молиться. Бастиану порой приходила в голову мысль, что именно на Сестер Диалогус намекал нунций Хершел.

— К тому, чтобы узнать кри, нужно готовить и душу, и разум. Миссионеры годами учатся в монастыре, прежде чем отправиться на Крыло. Не всем из них святая мать и исповедник в итоге дают позволение, многие остаются служить иначе. Исповедник Кот-ли должен был подготовить вас. Жаль, что вы пришли сюда, не зная даже ни одной Песни.

— Это не ответ на мой вопрос, сестра, — раздраженно заметил Бастиан.

— Я хочу сказать, исповедник, что сочувствую вам, — сухо сказала она. — Это непросто принять. Кри не ошибаются. Они трактуют все по-своему, но они безжалостны, потому что всегда говорят правду. Если Небесный Бык отправился на земли Детей Бобра, а исповедник Кот-ли пошел с ним, то опасность серьезна именно настолько, насколько мы все боимся.

— Но мы на Его земле, — кивнула Тифия, складывая ладони в аквилу, — и Он ведет нас.

— Вы же решили поехать сами, — встряла Татьяна, нервно крутя в руках свиток. — Вы убедили вождя рассказать о Феликсе. Вы здесь, и у вас есть шанс отыскать исповедника Кот-ли и помочь ему. Если не Император ведет вас, то кто?..

Бастиан едва не поперхнулся. Он мог ждать подобного пассажа от Марела или Кассандры, но почему так говорит она?

— Сестра Татьяна немного упрощает, — строго взглянула на нее Колен. — Но правда в том, что мы должны сделать все, чтобы очистить Его землю. Пусть святая мать приведет основные силы, а мы станем арьергардом.

Он рассеянно покивал. Может быть, он не прав. Может быть, он здесь как раз затем, чтобы решиться и привести Империум на Крыло. Никаких полумер, ересь должна быть уничтожена любой ценой! Он не сомневался бы ни секунды, если бы ему предстояло повести людей штурмовать дворец герцогини Таспар, знай он, что внутри творится нечестивый ритуал. Но Кри, при всей ее нецивилизованности, заставляла сердце замирать. Жизни пугающих лиловокожих дикарей, перекусывающих сырым мясом, приносящих жертвы и обожествляющих животных, стоили дороже…

Или он ошибается?

«Дай мне хоть какой-нибудь знак!»

— Я поеду сейчас, — сказала Татьяна, поднимаясь.

— Уже стемнело…

— Я знаю дорогу и могу о себе позаботиться… Ваше высокопреподобие, сестры, — она склонила голову. — Пусть Император защитит вас.

***

Он честно пытался заснуть, но сон не приходил.

Ночи на Крыле были еще более шумными, чем в крепости. Лес пел и стрекотал, а ветер едва слышно шуршал листьями.

Как пройти к святым камням, ему показала Татьяна во время праздника в честь возобновления мира с йанами и завтрашней церемонии. Не проводила, просто указала направление и рассказала совсем немного вдобавок к тому, что Бастиан уже знал. Святые камни, говорили архивы Экклезиархии, это средоточие веры кри, намоленные места, подобные храмам и церквям Бога-Императора. Именно здесь Слышащие узнают Его послания, а взрослые кри обретают имена. Татьяна добавила к этим словам немного удручающих — как всегда — подробностей. Святые камни напоминают огромные следы животных и птиц, и кри считают их отпечатками копыт и лап энки в их истинном обличье. Плоских, гладких участков проступающей из земли каменной породы на материке множество, но их природа до конца не ясна. Чтобы понять, как сформировалась эта геологическая аномалия, нужно изучить ее, просканировать, а кри не этого не позволят. При всей скрупулезности Экклезиархии, с которой она относилась к проверке достоверности любого чуда, оставалось только принять факт.

Идти пришлось недолго. В темноте Бастиан спотыкался, корил себя за то, что вместо отдыха перед марш-броском к перевалу — от одной мысли в дрожь бросало! — отправился на ночную прогулку, но продолжал идти.

На поляне, освещенной одними только звездами, он увидел человека. Нет, Бастиан понимал, что лагерь кри не остается без охраны, что дозорные следили за ним все это время, но все равно не ожидал встретить кого-то здесь.

Кри сидел, скрестив ноги и положив руки на колени ладонями вверх. Одежды на нем не было, а расплетенные длинные волосы лежали на плечах.

«Разрывающий Надвое», — догадался Бастиан запоздало.

Он мог бы понять раньше, почему претендент в Слышащие не присутствовал в шатре вождя. Хвост Лисицы не раз упоминал о посте и молитве, о «бдении на святых камнях» как обязательных условиях общения с Ним.

Должно быть, он помешал.

Бастиан приподнял руки в запоздалом извиняющемся жесте. Он вдруг понял, что так устал, что просто не сможет пройти жалкие двести метров обратно. Растерзают ли его тана-тари, если он случайно нарушил одну из их строгих традиций?

Он встал на колени и осторожно коснулся ладонью камня. Кри сидел на нем, так что — навереное — не запрещено его касаться. Формой камень напоминал след от птичьей лапы, и Бастиан оказался у основания отставленного в сторону пальца.

«Так значит, вот как я поведу людей? — камень оказался прохладным. Рядом с пальцем прополз жучок, и Бастиан отдернул руку, а потом, усмехнувшись, положил обратно. — В неизвестность. Ничего не зная и… не умея. То, чему я учился, больше не нужно. Кри не понимают, что я говорю. Игра значений, интонационные паузы… Можно было не мучиться с цепным мечом. Я бы все равно не смог взять его сюда».

Он опустил голову.

«Ты знаешь, о чем я себя спрашиваю. Хочу ли я отступить? Сбежать? Спрятаться за сестрами? А после: хочу ли я подвергнуть сомнению святость избранного Тобой народа, готов ли попирать их обычаи только потому, что они мешают нам? И Ты знаешь, что я не могу ответить ни на один вопрос».

Бастиан чувствовал взгляд кри. Должно быть, йан, прервавший его одиночество, был досадной помехой.

«Мы Твои воины и Твои слуги, мы прозрели сердцем и освободились от лицемерия, тщеславия и лжи, но приняли оковы ненависти, презрения и злобы к грязным тварям, ксеносам и еретикам…»

Все они приняли: и послушники, и этот упрямый клоун Гермес, и сам Бастиан. Нельзя не быть воином, если носишь аквилу на груди. Сестра Тифия выразилась жестко, но справедливо. Марел не ребенок. Аталанта… не заслуживает особого отношения. Никто не заслуживает.

«Прошло три недели в реальном времени и… не знаю, сколько — для меня, — счет условным, искаженным дням в варпе Бастиан перестал вести тогда, когда почти перестал покидать собор, — а я уже не помню, кем я был. Что бы ни было за перевалом, я найду это и… ради Твоей великой жертвы…»

Пальцы невольно сжались в кулак.

«Прости меня за то, что я боюсь. Я заставлю себя не бояться. Я уже отдал Тебе свою жизнь…»

Он так часто говорил Гермесу, что кровь грешников оставит проливать другим, что сейчас отчаянно стыдился этого. Если бы Феликс не умер сам, он казнил бы его — и тогда рука не дрогнула бы. Он не был ни ребенком, ни даже человеком. Падаль. И сколько бы еще падали ни встретилось…

— Молю, сохрани нас от ударов врага, чтобы мы могли одержать верх над ним, — он старался читать литанию тихо, чтобы не потревожить кри. — Озари светом путь к победе, чтобы мы одержали ее во славу Твоего бессмертного имени…

***

Своды собора колышутся, будто нависшее над головой море. Море бурлит и вздувается пузырями. Вязкие капли, тонкие, длинные, тянутся вниз.

Бастиан молится, но не слышит своего голоса. Слова умирают раньше, чем срываются с губ. С ними умирает надежда.

Свечи уже погасли. Единственный источник света — аквила исповедника Тальера в его руке, но ее мерцание становится слабее. Плача больше не слышно. Все онемели: хористы, проповедник Зюст, молящиеся. Или — все мертвы?

Он не может опустить взгляд. Капли достигают пола, он слышит шипение: кислота разъедает плиты. Он пытается снова и снова, в голове крутится: «взываем к Тебе о помощи, пощади рабов Твоих…»

По кислотному куполу над головой идут волны, и Бастиан видит лицо демона. Оно напоминает человеческое, но каждая черта отвратительна. Выпученные глаза, бородавчатая кожа, висящая из крупного носа капля кислоты. Она — прямо над головой Бастиана. Демон трясется от хохота, и его жирные подбородки, свисающие вниз, трясутся, и капля, подпрыгивая, удлиняется и удлиняется.

— Ты ничего не можешь, — говорит демон, — маленький человек. Бог-Труп тебе не поможет. Прекрати сопротивляться и умри.

Бастиан хочет сказать: «Нет». Он хочет сказать: «Однажды я уже прогнал тебя, и сделаю это снова». Он хочет воззвать к Императору.

Но у него нет голоса, есть только аквила, врезающаяся в ладонь.

А демон смеется на множество голосов. Хихикает, гогочет, давится, всхлипывает и подвывает.

— Такой маленький и такой гордый человечек! Ты еще стоишь? Скоро твое тело утратит форму. Скоро ты стечешь на пол, к остальным, и я просто слизну тебя, — из раззявленной пасти вывалился длинный язык, покрытый бородавками.

Бастиан слышит еще что-то, но не может разобрать, что. Звук тоже идет сверху, глухо, сквозь толщу воды, сквозь тело твари. Бастиан вслушивается изо всех сил, но не может определить даже, говорит мужчина или женщина, и речь ли это вообще или механическое отбивание такта.

— Люди забавны на вкус, — говорит демон. — Ваша гордыня отдает кислинкой, ваш страх взрывается на языке, но вкус пропадает так быстро! А ваша вера отдает тухлятиной, ммм! — он облизывается. Капля качается сильнее.

Все-таки — голос. Чистый, глубокий, ровный голос. Успокаивающий. Уверенный. Игнорируя угрозы, Бастиан сосредотачивается на нем — и не понимает ни слова. Но тот, кто говорит с той стороны, кто стоит за — над — демоном, повторяет одно и то же, снова и снова.

— Все уже мои, Бастиан Вален, все. Ты будешь десертом.

У Бастиана нет возможности ответить, остается только слушать. Голос все громче. Слова звучат одно за другим прямо в голове: размеренно, словно заклинание.

«…Цибис Гласеа Сабнак Харукус Утбурт…»

— ...слышишь, человек?

Рука затекла, но Бастиан не опускает ее. Просто не может опустить. Кажется, что неизвестный голос придает сил. На самом деле, Бастиану больно. Он прошит насквозь невидимой иглой, на которую нанизаны слова.

«…Вроман Йис Даблан…»

Демон, скалясь, возмущается:

— Ты еще стоишь?!

Голос рождается в горле. Это больно: слова, как осколки стекла, режут глотку изнутри. Бастиан чувствует, что рот заполнен кровью. Все, что Бастиан может, это подчиниться. Не демону, а голосу, который не угрожает и ничего обещает, только живет внутри него, заставляет его связки сходиться и расходиться, а губы двигаться.

— …Харукус Утбурт Вроман Йис Даблан…

Ярость демона проливается дождем кислоты. Капли разъедают кожу, но Бастиан уже не может остановиться.

— …Цибис Гласеа Сабнак...

А потом воздух вокруг взрывается гневным:

— Исповедник!

***

Собор исчез. Светлое утреннее небо было белесым от облаков. На его фоне лицо Тифии казалось еще темнее.

— Исповедник, вы спали здесь?..

Бастиан схватился за горло. Действительно, глотать было неприятно, но не больше. По коже пробежали мурашки.

— Думаю, я заработал воспаление легких, — пробормотал он тихо.

— Вы…

Бастиан отвернулся, не слушая Тифию. Кри не сдвинулся с места за ночь, он все так же не смотрел на йанов, хотя глаза его были открыты. В солнечном свете Бастиан разглядел ритуальную роспись на его теле и разложенные вокруг орлиные перья.

— Соберите все нужное в дорогу, — перебил Бастиан нотации сестры, не без труда поднимаясь с земли. Тело отвечало на необычную ночь болью в каждой мышце. — Белая Куница обещал снабдить нас всем необходимым. А я сейчас приду.

Тифия посмотрела на него с очевидным осуждением, но ушла.

Марела и Аталанту, как и лейтенанта Стэнса, он предупредил об отъезде вчера вечером, хотя и решил не волновать подробностями заранее. Он хотел отправить с Татьяной Кассандру Атлав, но ее просто не удалось отыскать. Об этом стоило бы переживать, но Бастиану хватало причин нервничать, хронистка просто вылетела у него из головы.

Он вспомнил о ней только сейчас, когда услышал грубый голос Гермеса из-за одного из шатров — и ответ Кассандры.

— Ты переходишь границы! Он тебя заподозрит, дура!

— В чем? В желании следовать долгу?

Бастиан остановился.

— Ты — летописец! Твое место…

— Брасс, мое место рядом с ним. Как и твое. И можешь не ревновать так сильно, — голос Кассандры звучал непривычно насмешливо. Она никогда не допускала такого тона в присутствии Бастиана, и…

«Брасс?»

— Ты не так хороша, как о себе думаешь, — сердито сказал Гермес и налетел на Бастиана так неожиданно, что тот не успел посторониться. — М-монсеньор!

— Доброе утро, Гермес, — прищурился он.

— Выглядите отвратительно! — радостно заявил тот. — И раздавили щекой что-то жирное. У Марела наверняка платок найдется…

— Думаю, у Кассандры есть платок, — Бастиан нервно дернул щекой. — Правда?

Она вышла, опустив взгляд. Румянец на щеках выдавал смущение. Платок она действительно протянула — и запах духов снова напомнил Бастиану о Терпсихоре. Запах из другого мира.

— Я искренне извиняюсь за то, что вчера… скрывалась, монсеньор. Я поняла, что вы хотите отправить меня в Крепость и… побоялась, что не смогу вас переубедить.

— Я и сейчас могу вас отослать, — заметил Бастиан.

— Прошу, позвольте мне остаться. Брат Гермес сказал, что вы поедете дальше. Я не доставлю хлопот.

И она не лгала, Бастиан за все время путешествия не услышал от женщины, много лет служившей знатному дворянскому роду, ни одной жалобы на усталость, боль, неудобство… на насекомых, долгую езду верхом, отвратительную еду и воду, которая пахнет рыбой и растениями. Она переносила все тяготы путешествия стоически, чего он о себе сказать не мог.

«Кого я пошлю с ней? — подумал Бастиан раздосадованно. — Человека Стэнса? Не Тифию же или Колен! Кого-то из племени? Сегодня у тана-тари праздник, а мы уже уезжаем, ей придется остаться здесь одной. Сестры не допустят, чтобы непосвященные получили шанс причаститься к таинствам кри».

— Я ничего не боюсь… — продолжала она.

— Почему ты думаешь, что стоит бояться? — спросил он.

— Вы и Сестры выглядели так взволнованно, — она на мгновение прикусила губу. — Я не хочу спрашивать. Возможно, я не должна знать…

— Хватит, — Бастиан резким жестом вернул ей платок. Ее слова казались не меньшим ребячеством, чем поступок Марела. — Это не прогулка. Ты фехтуешь, Кассандра? Стреляешь?

Она медленно выдохнула, сжимая губы. Бастиан легко прочел сомнения на ее лице. И обиду.

— Стреляю, — коротко ответила она. — Не из арбалета, но...

— Тогда позаботься о том, чтобы у тебя было оружие, — отрезал он. — Гермес, пойдем.

Телохранитель ухмыльнулся, но, едва они отошли на несколько шагов, сказал негромко:

— Это вы жестко сейчас.

— Она назвала тебя по имени, — проигнорировал укор Бастиан.

Он покивал с таким видом, будто в этом не было ничего необычного.

— Ты ей его сказал?

— Нет, — Гермес пожал плечами, — она же хронист вашей семьи! Откуда она может знать? Да откуда угодно. Здесь-то какая разница? — он вздохнул. — Главное, что я не Кривой Сук или как там… Навозный Жук?

***

Племя пребывало в волнении — снова. В отличие от Татьяны, которая всегда заботливо рассказывала Бастиану, что творится вокруг, старшие Сестры ничего не переводили. Бастиан мог бы спросить, но после вчерашней отповеди Колен желание задавать вопросы у него отпало.

Старейшины громко спорили с вождем, Бастиан сказал бы «ругались», если бы не сомневался. Возможно, на самом деле они проклинали его за самовольное решение, принятое вопреки всем традициям.

Женщины укладывали в седельные сумки провизию: тонко нарезанное вяленое мясо и сухие брикеты, по запаху обещавшие быть не менее отвратительными, чем «еда земли». По-видимому, жен кри тоже смутила необходимость собирать кого-то в дорогу в день солнцестояния, потому что они галдели не меньше, поглядывая на йанов с гневным осуждением. Должно быть, даже если между племенами шла война, кровопролитие останавливалось, когда солнце «вставало над камнями». А тут — и войны-то больше нет, а сын вождя собирается уехать.

И куда! И с какой целью! Немудрено, что стоял такой гвалт.

Относительно тихо стало, только когда Хвост Лисицы вышел из шатра отца. Он был одет иначе, чем при первой встрече: больше никакой одежды йанов, зато несколько ожерелий из перьев, зубов и светлых камушков, пончо с вышивкой и узкая длинная накидка на плечах, плетеная из разноцветных лент ткани и чем-то напомнившая Бастиану столу.

Он некстати подумал о том, что подол сутаны уже стоит колом, и дальше будет только хуже.

Невысокая женщина подошла к Хвосту и обняла. Ее темное лицо блестело от слез.

«Я отобрал еще одного ребенка у семьи», — подумал Бастиан, найдя взглядом Аталанту.

Послушники со вчерашнего дня были встревожены, а сейчас, глядя на взбудораженных кри, и вовсе побелели. Марел с ножом на поясе выглядел необычайно растерянным. Оружие подарил ему Хвост Лисицы, до крайности восхищенный его безрассудной выходкой. Хотя в данном случае имело место не презрение к опасности, а, скорее, глупость, Бастиан не стал заострять на этом внимание.

А вот Аталанта молилась. Нет, она молчала, и даже губы не шевелились, но Бастиан знал, как выглядят люди, ищущие у Него успокоения.

Белая Куница отстранил Красного Жука с дороги и подошел к Бастиану. Переводить его пожелание уже не было нужды.

— Пусть солнце освещает твой путь, Слышащий йанов.

Часть третья

1

Дети Бобра

Обоснованные опасения

Выстрел

Все прошло не так, как ожидал Бастиан. Гораздо проще и спокойнее, пусть и — как следовало ожидать — слишком медленно. Кухру-тари, Дети Бобра взяли их в кольцо и с уважением, но под строгим надзором переправили в лагерь. Бастиан пытался убедить их, что время слишком дорого, но это не возымело должного эффекта.

Затем он представлял, как придется уговаривать вождя кухру-тари, Призывающего Ветер, дать ему своих людей, но тот — выслушав наедине Хвоста Лисицы и Слышащего йанов — согласился почти сразу. Что-то в истории, подробности которой погибли вместе с Феликсом, заставило его, как и Белую Куницу, нарушать обычаи, не задумываясь.

Потом пришлось ждать, пока трубка мира пройдет по кругу. Бастиан снова глотнул священного дыма вместо того, чтобы выдохнуть его, но на этот раз не вызвал усмешек. Старейшины были в гневе от скоропалительного решения вождя и смотрели на гостей с негодованием. Разносившиеся в шатре крики могли бы поднять мертвых, так рьяно возмущались лучшие воины и мудрейшие старики племени.

Только Слышащий поддержал Призывающего Ветер, чем поразил остальных. Бастиан наконец стал свидетелем того, насколько особым было отношение кри к Слышащим. Как только кри с татуировкой в виде двуглавого орла на лице сказал тихое «да», ссоры прекратились. Трубка сделала круг, договор был заключен перед лицом Старика, и когда недовольные, мрачные старейшины покинули шатер, Бастиан решился задать свой вопрос.

Хвост Лисицы был не лучшим переводчиком, но он не пытался повлиять на исповедника и уж точно не перевирал сказанное. Бастиан не доверял старшим сестрам так, как ему самому хотелось бы.

«Я пришел сюда в надежде, что ты меня выслушаешь, вождь, — сказал он тогда, — но не был уверен, что ты согласишься. Твои старейшины считают, что предложение Детей Оленя оскорбительно. Я знаю, что обычаи требуют от всех вас долгих переговоров, обмена дарами и молитв перед тем, как вы раскурите трубку мира. Но Белая Куница отправил своего сына вопреки желанию своих старейшин, а ты, несмотря на возражения своих, принял его предложение».

Призывающего Ветер роднил с Белой Куницей взгляд. Внимательный, но не оценивающий, прямой, но не позволяющий прочитать эмоции.

«Старик скоро уйдет отдыхать. Мы знаем, что зло придет, и всегда готовы к нему, — кивнул вождь. — Но ты сказал, что еще одно племя пало жертвой его коварства. Такого не случалось с тех пор, как хишири-тари предали Старика. Если мы не помешаем ему, мы сами будем прокляты».

«Я только предполагаю», — предупредил Бастиан.

Основания были: уходя вглубь материка, Феликс мог встречаться только с кри. Всех йанов на Крыле знали по именам, их можно было пересчитать по пальцам, и все они были представителями духовенства. Под подозрение невольно попали представители священного народа. Сестрам требовалось больше мужества, чтобы принять это, чем Бастиану; они верили в избранность кри, а он — в глазах Колен и Тифии — был своего рода чужаком. Он не погружался в культуру кри, как они, не изучал их Песни, а потому разбрасывался такими громкими словами, как «ересь», в адрес лиловокожих.

Но сестры поддержали его, потому что правда лежала на поверхности.

«Я не был гостем кри раньше, — добавил он, — и прилетел со звезд недавно. Но Дочери утверждали, что ни один кри не предаст Старика. Когда я рассказал им правду, они были изумлены, а вы — нет».

«Ты наблюдательный человек, Слышащий Вален, — вождь провел ладонями по полосатым буро-белым шкуркам, из которых был сшит его длинный жилет, и Бастиану показалось, что он недоволен необходимостью отвечать. Необходимости как таковой не было, но отказывать Слышащему йанов он, по-видимому, не хотел. — Мы не любим истории о предательстве, а вы живете среди них».

Бастиану оставалось только кивнуть. Прозвучало так, будто йаны сами виноваты в том, что ересь все еще грызет человеческие сердца. Может быть, так и есть. Может быть, всех стараний Экклезиархии недостаточно…

«Есть Песни, Слышащий, которые мы не поем. Мы стыдимся их, потому что они открывают страшную правду. Они о том, как братья оборачиваются против братьев».

«Как первые из вихо?» — спросил Бастиан осторожно.

«Как братья Первого из вихо, — поправил Призывающий Ветер, — те, с которыми он создавал миры. Те, которые не пошли с ним защищать Старика».

Бастиан понятия не имел, о чем он говорит. Падших примархов кри называли по номерам легионов. На крийском это звучало как имена, вот только перевод — хотя кри на нем и настаивали — скорее обезличивал, чем придавал индивидуальности. Но если Призывающий Ветер имел в виду не предателей, проклятых за свое вероломство, то кого?

«Первый из вихо пал, потому что его племя раскололось, — печально добавил Призывающий Ветер, и Хвост Лисицы поежился. — Пал, пытаясь остановить тех своих воинов, кто впустил в себя зло. Эту Песнь знают только вожди и Слышащие. Она о том, что если зло когда-нибудь расколет нас, то только единство — спасет. Когда я услышал ее от Горного Эха, прежнего вождя Детей Бобра, я не думал, что это время настанет. Но ты — вестник того, что оно настало, Слышащий Вален».

«…я не хочу знать эту Песнь», — добавил Хвост Лисицы, обращаясь к Бастиану.

И Бастиан подумал тогда, что тоже не хочет. Благословенный примарх Лев Эль’Джонсон погружен в сон после битвы с предателями — с войсками, приведенными Хаосом к его родному миру. Никак не с собственными воинами, Темными Ангелами Империума!

«Кри не ошибаются. Они трактуют Песни по-своему, но факты неоспоримы», — так сказала сестра Колен.

Песня не была спета, но история, о которой умолчал Белая Куница и которую вскользь рассказал Призывающий Ветер, не выходила из головы. В тот день Бастиан просил у Императора мудрости, потому что боялся: чем больше он размышляет об этом, тем легче предполагает, что кри рассказывают правду, а летописцы Империума ее умалчивают.

Ересь — допускать подобные мысли.

***

С тех пор Бастиан продолжал путь по предполагаемым следам Небесного Быка и исповедника Кот-ли. Хвост Лисицы утверждал, что они шли на северо-восток, в глубь Крыла. Обитавшее на тех территориях племя Детей Перепела, нилия-тари, жило в мире с Детьми Бобра. Призывающий Ветер послал с исповедником одиннадцать воинов кухру-тари — крупный отряд, по меркам кри.

Он обещал Бастиану, что отправит людей по всем возможным маршрутам, какие только проходимы на их землях, на тот случай, если Слышащие на самом деле направились другим путем.

С тех пор началась настоящая пытка. Пока они возвращались к тому месту, откуда пришлось свернуть в лагерь кухру-тари, переменилась погода, и хлынувший дождь смыл все следы. Теперь отряд двигался в направлении, первоначально взятом Слышащим тана-тари и исповедником Кот-ли, но было ли оно верным, Бастиан утверждать не мог.

Небо затянули тучи, и за несколько дней ни одного лучика сквозь них не пробилось. Кри бормотали о плохом предзнаменовании, и Бастиан невольно сердился на них. Он прожил под такими же темными небесами целую жизнь! На третий день резко похолодало. Титанидцев постоянно знобило, и кухру-тари, посмеиваясь, делились с ними одеялами.

Сестры и ополченцы немного лучше перенесли смену погоды, зато им передалось волнение кри. По словам и тех, и других, температура никогда не падала так низко в начале осени. Местность была равнинная, пещер, чтобы прятаться от дождя, не было. Приходилось искать место посуше, чтобы разбить лагерь или хотя бы просто передохнуть.

Вчера Император впервые дал им знак, что они не бесцельно блуждают по Крылу. Желтый Волк, старший воин кухру-тари, сказал, что нашел следы костра. Скорее всего, его разожгли Небесный Бык и Слышащий Сэ-турсу — он понял это по тому, как лежали камни. В душе Бастиан надеялся на что-то большее, в конце концов, любой охотник нилия-тари мог греться на этих землях, но вслух выразился иначе. Вместо обычной проповеди, призывавшей беречь силы в тяжелом путешествии и сохранять мужество перед лицом возможного врага, он говорил о руке Бога-Императора, направляющей каждого по единственно верному пути.

А кри спели у костра Песню, которую Колен перевела Бастиану, только когда остальные легли спать, а точнее, когда даже Гермес устал подслушивать и принялся заливисто сопеть.

«Как вы терпите брата Гермеса? — прежде спросила она у исповедника, качая головой. — Он так и норовит… узнать то, чего не следует!»

«Мы через многое прошли вместе», — туманно откликнулся Бастиан.

«Много дипломатических сражений?» — Колен сложила руки на коленях. Даже когда она язвила, у нее ни один мускул не дрожал.

Почему игуменья Федра отправила именно их с Бастианом? Из слов Татьяны следовало, что они — самые доверенные сестры. Исповедник Кот-ли разрешил им послушать с ним самую сокровенную Песнь кри, должно быть, он хорошо знал их… Безусловно, они рядом с Бастианом не чтобы переводить и подсказывать. Они должны контролировать исповедника, чтобы он ничего не учудил, и… судя по тому, что они не слишком настаивали на возвращении, найти Штурца Кот-ли живым и здоровым им хочется даже больше, чем матери-настоятельнице.

Бастиан развел руками:

«Вы, должно быть, много знаете о Терпсихоре, сестра. Дипломатия бывает разной».

Кухру-тари спели для йанов не случайную Песнь. Это была перефразированная, «приземленная» в обычной манере кри, легенда об Олании Пие — йане, который погиб, пытаясь защитить Старика от удара Шестнадцатого из вихо. Бастиан сразу обратил внимание на противоречие: в Песни о Последнем Шторме говорилось, что Архипредатель все-таки нанес удар Императору.

«Таких несовпадений много, исповедник, — согласилась Колен. — Наш Орден до сих пор исследует их. Пока мы придерживаемся версии, которая лежит на поверхности. Самая простая и есть, возможно, самая верная».

У кри не было ни одной легенды, в которой бы параллельно развивались два сюжета. Герои могли переходить из одной Песни в другую, но две истории никогда не рассказывались одновременно. Каждое событие освещалось отдельно. Разумеется, в истории о спасении кри не было места для йана, даже совершившего самопожертвование. О нем пели отдельно, если случай был подходящим.

«Современные романы привели бы их в ужас, — заметил Бастиан, — я и сам порой теряюсь в том, кто — герой повествования, а кто попал в сюжет случайно и не знает, как выбраться».

«Жития и священную историю они слушают охотно, — поделилась Колен. — Еще триста лет назад приходилось петь, чтобы кри не подумали, что мы просто рассказываем анекдот».

Таких безмятежных бесед было немного, на них обычно не оставалось сил.

Для послушников и ополченцев целью их путешествия были поиски исповедника Кот-ли и доказательств существования культа, но Бастиан ничего не рассказывал о ритуале, желая уберечь спутников от ненужных тревог. Людям лейтенанта Стэнса Бастиан невольно доверял меньше всего. Они были выносливыми, много лет состояли во Фратерис Милиции и смотрели на исповедника с неизменным уважением, да и с обычаями кри были шапочно знакомы. Бастиан говорил с каждым из них: они не задавали вопросов, хотя, несомненно, те не давали им покоя. Делери следил за тем, чтобы дисциплина во Фратерис Милиции Кри была подобна военной. Не было сомнений, что они повинуются любому приказу.

Но все же это были простые люди, и Бастиан не хотел без нужды проверять их веру на прочность. Одно знание о ритуале, призывающем величайшее зло на священную землю, способно посеять зерна сомнения. Бастиан не признался бы сестрам, но в душе еще сохранял надежду, что Феликс был безумен и бредил.

Какими бы хорошими арбалетчиками и мечниками их ни сделали, они состояли в гарнизоне крепости, которую никогда не штурмовали, а их бои и тяжелые переходы остались позади, если они вообще были. Сошет, например, родился на Кри и пошел в ополчение, потому что альтернативой было следить за холодильным комбинатом, а душа просила приключений. Шугарт искал искупления: и отец, и мать были каторжниками, сосланными сюда за грабежи. Однажды они попытались сбежать, бросив трехлетнего сына в бараке. Шугарт сказал, им удалось даже добраться до грузового шаттла, после чего их, конечно, расстреляли. Ребенок так и вырос в тюремной общине, а после совершеннолетия вступил во Фратерис Милицию. За плечами этих двоих была служба и муштра, но — ни одного сражения.

Вайс, как и лейтенант Стэнс, состоял когда-то в СПО. Фибелл служил дольше остальных и участвовал в подавлении двух восстаний, прежде чем его перевели в Крепость Прощенных. По мнению Бастиана, «восстание» было слишком громким словом для обозначения местечкового бунта, задушенного в зародыше, но Фибелл гордился своим боевым опытом. Бунты порой вспыхивали в общинах и колониях — обычно их провоцировали люди вроде родителей Шугарта, надеявшиеся удрать под шумок. Харизматичные и лживые, они бросали искру недовольства непростыми условиями и тяжелым трудом, вознаграждаемым лишь благословением священника. Затем бунтовщиков безжалостно усмиряли, а зачинщиков ловили и прилюдно казнили, однако лет через семь в какой-нибудь другой колонии снова появлялись глупцы, желающие обмануть систему.

Все они, включая лейтенанта, впервые путешествовали так далеко по Крылу. Бастиан молился, чтобы они вернулись обратно знающими о Великом Враге по-прежнему лишь то, что говорил проповедник Кинар.

***

Гермес никак не мог расквитаться со своей тысячью покаянных «Литаний смирения». Он выменял у Желтого Волка тонкий кожаный ремешок и завязывал на нем узелки, отмечая, сколько прочитал сегодня. Когда шнурок заканчивался, он точно так же неторопливо развязывал их. Истинный наемник: ни одного слова не скажет бесплатно.

Его свалянные в жгуты волосы давно растрепались, а на подбородке виднелись следы неаккуратного бритья. Сестры все еще следили за этим, как будто щетина и правда могла обернуть союзников-кри против йанов.

Когда Бастиан проходил мимо, он как раз поднимался, убирая ремешок под рукав. Широко и по обыкновению нагло улыбнувшись исповеднику, он развернулся — каблуки оставили в мокрой земле глубокий след — и крикнул:

— Малая! Пошли разомнемся!

Марел сидел в стороне, на упавшем дереве, хотя место ему точно было у костра. Выглядел он неважно — поскольку тщательно скрывал, что заболевал. Из всего отряда только он оказался неустойчив к холодной воде настолько, что его свалило почти сразу после вчерашней переправы. Он так покраснел, когда Бастиан застал его с походной аптечкой, будто подцепить простуду было преступлением против веры. Сам Бастиан был уверен, что станет следующим.

Он сел рядом.

— Как новые сапоги?

— Все… хорошо, монсеньор, — смутился Марел.

Его обувь, не предназначенная для пеших марш-бросков по пересеченной местности, не выдержала переправы и развалилась, хотя Марел и старался сохранить ее от воды. В тот же вечер на привале добросердечный воин из Детей Бобра сшил ему некое подобие сапог из запасенных шкурок. Кри привычны к недолговечности своей одежды и обязательно берут в дорогу костяные иглы, жилы и выделанные шкурки, чтобы не остаться босыми. Или хотя бы просто иглу, ее сложнее сделать, чем добыть все остальное.

Бастиан поднял взгляд. Для него, как и для Марела, именно темно-серый был цветом печали, а не лиловый. И в последние дни отчаяние заполнило небо от края до края.

— Мне кажется, мы блуждаем уже вечность, — поделился Марел неуверенно.

— У нас надежные проводники, — Бастиану не хотелось признаваться, что он тоже тревожится.

Марел чихнул и поежился.

— Останешься в деревне нилия-тари, когда мы до нее доберемся, — сказал Бастиан.

— Но сестры…

«Сестры сказали, что ты — валюта, которой я могу расплачиваться за армию», — подумал Бастиан мрачно.

— Потерпят, — отрезал он.

Марел поерзал рядом. Поход через земли кри длился не так долго, а манеры успели потерять цену, как и многое другое. Бастиан носил шерстяное пончо поверх сутаны — теперь аквила постоянно цеплялась за плотные пушистые волокна, и натягивающаяся цепь постоянно натирала шею. Со стороны он ничем не отличался от лейтенанта Стэнса, разве что цветом кожи, да и шляпы у него не было. Расшитая священными текстами белая стола, богатый пояс, «Слово святого Скарата» — все лежало в походных сумках.

— Я не… я не могу вас оставить, — аколит зажмурился. — Вы… вы были правы, из-за Аталанты, но… дело не в нас с ней. То есть, в нас, но…

Бастиан улыбнулся про себя. Итак, понадобилось больше недели, чтобы собраться с силами и объясниться. К той ночи они не возвращались, Бастиан считал молчание достаточным наказанием за непослушание. Как говорил Гермес, «удивительно, что этот парень вообще может сделать что-то спонтанно».

— Это смешно, — Марел потер лоб. — То, чего я боюсь, звучит просто смешно, но… я знаю ее. Она не умеет держать себя в руках, она страшно упрямая и…

Для Бастиана Аталанта была тяжелым грузом, который приходилось тащить уже против своей воли. Она вела себя тихо и собранно. Бастиан читал своему маленькому отряду проповеди каждое утро и каждый вечер, и она, слушая, всегда смотрела наставнику в глаза — а он отводил взгляд. Аталанта по-прежнему никогда не обращалась к нему, и разве что Гермесу удавалось ее немного расшевелить.

Еще она подрезала рясу и тайно обменяла в лагере Детей Бобра часть своего пайка на кожаные брюки, чтобы удобнее было ездить верхом. Это вызвало море недовольства у сестер, да и у остального отряда тоже, поскольку пост во время путешествия не придавал сил. К счастью, воины кухру-тари всегда ловили что-нибудь на обед. Теперь рацион полностью состоял из мяса.

— …и она вас ненавидит, — прошептал Марел.

— Я знаю, — ответил он.

Послушник удивленно взглянул на него, некоторое время молчал, а потом тряхнул головой:

— Какой же я дурак...

— Ты должен рассказать мне все, — спокойно произнес Бастиан. — Аталанта — моя послушница. Если, по-твоему, она… заблуждается или вот-вот оступится, ты обязан мне сказать.

«Я обязан это увидеть, — укорил себя он. — Я сам».

— Наоборот, я должен молчать, — Марел запустил руку в волосы. Недостаточно длинные, чтобы убрать в хвост, и потому падавшие на лицо. И грязные, как, впрочем, и у Бастиана. — Об этом не говорят. Аталанта... она считает... что вы взяли ее, потому что...

Бастиан удивился тому, что Марел и правда собирается признаться. Иметь секреты от наставника — плохо, но раскрывать доверенную тебе тайну имени — еще хуже. Первое влечет за собой несколько часов на коленях и словесное осуждение, а вот второе может стать причиной множества несчастий.

— Император милостивый… Потому что она — Бару! — выпалил он и торопливо продолжил: — Я говорил ей, что вы не могли знать. Что это совпадение! Но она так уверена, что… вы же не могли? — он поднял брови, а потом в глазах промелькнуло тоскливое понимание. — Вы… знали!

Он испугался. Отвел взгляд, нервно ударил кулаками по коленям, удивив Бастиана таким необычным проявлением эмоций, и повторил:

— Вы знали...

— Почему ты решил мне рассказать? — Бастиан стал снова смотреть на небо, чтобы не смущать его прямым взглядом.

— Вы действительно взяли ее, чтобы отомстить проповеднику урба? — голос Марела дрогнул. Послушник закашлялся, от волнения не справившись с дыханием. — Я должен был догадаться… вы же всегда все знаете, — он сглотнул. — Всегда.

— Почему сейчас?

— Потому что... я слышал, как она молилась, — голос Марела совсем упал. — Она… у нее в голове все смешалось. Личная ненависть, страх, семейный и духовный долг… я знаю, что она хочет... что она может сделать какую-нибудь глупость. Возможно, даже очень большую. Я… я думал, что смогу удержать ее, если буду рядом. Я не хотел ее подставить или… выдать.

— Тебя не удивляет, что я знаю ее имя, верно? — Бастиан коротко улыбнулся. — Ты меня знаешь, представляешь, чего я могу добиться. Но откуда тебе оно известно?

Подавленный, Марел продолжал качать головой. О чем он сейчас думал? Корил себя за наивность?

И что за «глупость» собирается совершить Аталанта, раз Марел — несмотря на то, что она решительно вычеркнула его из своего мира — готов на все, чтобы ее остановить? Прежде чем расспрашивать его, стоило дать ему успокоиться.

— Мы познакомились… в семинарии. В библиотеке. Она почти каждый день приходила и читала светские летописи, а я на старших курсах был подмастерьем у мастера Вайера. Так получилось, что я стал помогать ей искать книги. Поначалу мы почти не разговаривали, но постепенно… — он пожал плечами. — Это было странно.

Бастиан мог представить, насколько странно.

— Она далеко не сразу перестала смотреть на меня, как на врага, но я хорошо знал, где что искать, и я был… полезным знакомым, понимаете? Меня удивляло, почему она не хочет рассказывать мастеру Вайеру о том, что ищет, но я был готов помочь. А ей оставалось либо бродить часами, либо спросить у меня. Не похоже, что она любит почитать на досуге, правда? — Марел наконец-то раскрепостился, его голос стал необычно мягким, и Бастиан почти затаил дыхание. — Она ужасно обращалась с книгами! У нее руки часто были грязные, а еще она постоянно загибала страницы. Все не могла избавиться от этой привычки. Я приводил книги в порядок после нее.

Мимо них прошел Молодая Сова. Кри сменяли друг друга на посту: кто-то всегда незаметно шнырял вокруг лагеря, высматривая потенциальную опасность. Между кухру-тари и нилия-тари был мир, но Призывающий Ветер предупредил своих воинов: врагом может оказаться кто угодно.

— Так я понял, что ее интересует. Она изучала историю рода, не ту, что ей рассказывали все детство, а ту, которую знает Терпсихора. Не мне вам говорить, насколько это могут быть… разные истории, — он шмыгнул носом, не то из-за насморка, не то из-за переполнявших его эмоций. — Я знал то, что мне рассказала мать. А Аталанта — что ей сказали родители, и… я знаю, что это были очень разные истории об одних и тех же дворянских семьях.

— Почему Аталанта вдруг засомневалась? Ее что-то задело? — спросил Бастиан осторожно.

— Когда раскрыли еретический культ в Лодоре… я знаю, вся Терпсихора волновалась, но до нас доходили лишь очень смутные слухи. Аталанта услышала от одного из посетителей библиотеки, что проповеднику урба пора отдать власть кому-то менее… одержимому. Она так и передала мне потом, — Марил неловко пожал плечами. — Сказала, что этот человек — она понятия не имела, кто он, и я сам до сих пор не знаю… Что этот человек сказал своему спутнику: «Семья Бару никогда не приносила добра Терпсихоре, они должны просто уйти».

— Как и все Бару, она очень гордая, — продолжил за него Бастиан, перебирая в голове потенциальных сторонников Валенов, обладавших столь длинным языком. — Но правда для нее важнее. Она захотела разобраться во всем сама. Убедиться, что это ложь.

— Да, — закивал Марел. — Но у нее даже не было доступа к большинству хроник, пока ей не исполнилось четырнадцать. Сначала я просто разобрался в том, что ей интересно, и взял для нее «Историю Терпсихоры в письмах, допущенных к публичному прочтению». Том, посвященный Бару, для начала — за последние двадцать лет...

Он говорил так охотно, с блеском в глазах, будто мечтал рассказать эту историю все время, пока служил Бастиану. Было видно, как ему важно, что наставник слушает спокойно и участливо.

— У семинаристов нет доступа к опубликованной документальной переписке, — заметил он. Переписке, прошедшей не меньше десяти цензурных проверок, но все же более интересной и живой, чем строгие хроники.

— Но я же был помощником мастера Вайера, — Марел смущенно покраснел, хотя щеки и без того были достаточно розовыми. У него явно поднималась температура.

«Ради девочки, которая тебе нравится, можно и нарушить пару запретов», — закончил мысль Бастиан и запоздало обругал себя. Дурная привычка Гермеса везде приплетать страсть оказалась заразной.

— Она… ужасно рассердилась. Просто… я думал, она меня убьет, — Марел невольно заулыбался. — Сначала она решила, что я издеваюсь над ней, а потом спохватилась, что гнев ее выдал. Она ведь могла бы просто притвориться, что за интересом не стоит ничего личного, но…

«Аталанта не умеет притворяться».

— Я не знал, как ее успокоить. Она… я не хотел расстроить ее или напугать. Тогда я сказал ей, кто я, — он сглотнул. Взгляд бесцельно блуждал от наскоро сооруженных навесов к черным стволам деревьев. — Мы поклялись… хранить это в тайне.

Это была самая необычная история, которая только могла случиться в стенах семинарии. Атмосфера недоверия и паранойи не давала ученикам вздохнуть. Столкновение двух подростков — слишком горячего, эмоционального, как Аталанта, и романтичного, мягкого, как Марел — могло закончиться трагически. Случайно раскрыть тайну гораздо проще, чем сохранить, а чужую тайну — особенно. Двое еще более уязвимы, чем одиночка.

Бастиан не собирался расспрашивать дальше: если бы Марелу было, о чем каяться, он бы давно это сделал. Но он чтил эдикт и наверняка гнал те мысли, которые так смакует Гермес. Если юношеская влюбленность и была, она лишь заставляла его больше беспокоиться об Аталанте.

Он представил, сколько слез, страха, бессонных ночей может принести такое откровение. Он, наверное, никогда не решился бы назвать кому-то свое имя. Наблюдательность и начитанность помогли Бастиану примерно определить происхождение некоторых однокашников, и, возможно, будь необходимость воспользоваться этими знаниями в войне родов, он бы так и сделал.

Марелу стоило бы переводить меньше стихов и больше жить реальной жизнью, но он выбрал другое. Искренность.

— Она считает, что ты ее предал.

Послушник кивнул, темнея лицом.

— Я этого не хотел, — Марел поверил бы, даже если бы Бастиан кривил душой. Но он и не кривил. — И я не желаю Аталанте зла, что бы она ни думала.

— О, нет! Я не думал... не это меня беспокоит, монсеньор! То есть, это больно, что она... Но я справлюсь. Я знаю, что она просто... кипятится. Главное, пока я здесь, она знает... Что я слежу за ней. Она...

Он зашелся кашлем, и Бастиан покачал головой.

— Тебе стоит взять одеяло, — сказал он, касаясь плеча Марела. — Мы не на Терпсихоре. Сейчас простуда может нас убить.

Он следит за ней? Он, конечно, глазеет на нее, но выглядит это так, что уже сестры начали сомневаться в том, что исповедник контролирует своих послушников.

— Я очень боялся этого разговора, монсеньор. И хочу его закончить, — Марел соскочил со ствола. В его глазах стояли слезы, и в очередной раз Бастиан почти почувствовал себя неловко. — Но я правда замерз... я сейчас вернусь.

Он благодарно улыбнулся, сделал шаг назад, поднял взгляд и… яркая вспышка конверсионного поля заставила Бастиана на мгновение зажмуриться. Оно защитило от удара — кто бы ни атаковал — но и на секунду ошеломило владельца.

Когда свет погас, первое, что увидел Бастиан, была гримаса удивления на лице Марела. Послушник покачнулся и повалился назад, земля хлюпнула под ним оглушительно громко.

— Марел!

Поле вспыхнуло снова, но на этот раз Бастиан успел разглядеть красный заряд лазерного оружия и даже проследить его направление. Врага там уже не было, но…

Стреляли из лазгана! Здесь, на землях кри?

— К оружию! — крикнул он и в ответ услышал ржание лошадей, шипящие звуки выстрелов и яростные крики.

Он соскочил со ствола и прижался к земле рядом с Марелом. Выстрел пробил ствол совсем рядом с его головой.

Марел был мертв. Испуганный, забрызганный грязью… и мертвый. Темная прожженная дырка в груди: такое маленькое отверстие — и в то же время смертельная рана.

— Монсеньор! — гаркнул Гермес откуда-то издалека. — У них гребаные пушки! Монсе...

— Прощаю тебе все… грехи и неосторожные желания, — Бастиан понял, что зажимает грязной ладонью рот, только когда почувствовал вкус земли. — Бессмертный…

Его ненадежное укрытие продолжали обстреливать, теперь — очередями. Бастиан откинулся на спину и неловко вывернул руку, чтобы взяться за эфес.

— …Император примет тебя…

Он уже понял, где скрывался враг, и решил, что будет делать.

— …у Своего Трона.

Бастиан выпрямился. Поле засияло снова, но глаза уже привыкли к вспышкам. Он перескочил через ствол, вытащил палаш из ножен полностью и устремился в сторону деревьев, где прятался убийца, оставляя лагерь позади.

***

Через два часа они стояли над семью телами. Лейтенант Стэнс, Сошет и Фибелл, трое кри... и Марел.

Ярость кри оказалась страшнее, чем Бастиан мог себе представить. Кухру-тари, словно одержимые, стремились растерзать тех, кто осквернил их земли. Их не останавливало то, что противопоставить лазгану нож — все равно что броситься на Астартес с палкой. Они видели врагов там, где йаны различали лишь тени.

— Это нилия-тари, — сказала Тифия. — Желтый Волк узнал их по раскраске.

Бастиан промолчал. Желтый Волк и его братья свежевали сейчас мертвых нилия-тари, сами подобные зверям. Он видел, как они срезали скальпы, и впервые осознал, что за «клоки шерсти» таскают кри на поясах. Однако любое осознание притуплялось сейчас болью, которая не должна была быть такой сильной. Но — была.

Он увидел эту раскраску вблизи, когда убивал кри, застрелившего Марела. Серые вертикальные полосы, пересекающие веки и продолжающиеся на шее. Обрывающиеся там, где тонкая и прочная сталь отсекла голову от тела.

Гермес и Аталанта тренировались, когда на лагерь напали. Они оба сожалели, что цепное оружие не возьмешь на Крыло, но если Гермес как будто владел всем, чем угодно, Аталанта чувствовала себя неуверенно с силовым клинком, который взяла в арсенале Делери. Она или била недостаточно сильно, или слишком сильно замахивалась, в общем, всегда была недовольна собой.

Гермес обучал ее так же осторожно и терпеливо, как Бастиана, и подначивал так же бесцеремонно.

То, что они кружились по небольшой поляне, спасло их. Нилия-тари сначала избавились от неподвижных целей — и лошадей. Хотя вряд ли кто-то встречал раньше кри с винтовкой в руках, они и из этого оружия стреляли метко. Их тактика говорила о желании вырезать всю группу быстро и надежно: они окружили лагерь, убили Молодую Сову и расстреляли лошадей, чтобы никто не мог сбежать.

— Мы нашли тех, кого искали, — добавила Колен. — Эти люди оскорбили Старика тем, что взяли в руки оружие. И они… отравлены.

Она имела в виду не только их вид: кожа была нездорового для кри серого оттенка, а кровь пахла гнилью.

Кто-то закрыл Марелу глаза. Точно не Бастиан. Воспоминания о том, как он совершенно безрассудно удалялся от лагеря, были подернуты туманом, но все же он точно не успел даже прикоснуться к лицу послушника.

Остальным укрыться было негде, простые палатки, сооруженные кри, не могли уберечь от лазганов. Тем, у кого под рукой не было стрелкового оружия, пришлось просто лежать и ждать, когда враги проберутся в лагерь, чтобы добить оставшихся.

Отстреливавшиеся погибли быстро. Чтобы выжить, пришлось навязать ближний бой нилия-тари — тогда еще неизвестным убийцам, прячущимся в промозглом вечернем лесу.

— Кри не могут «взять в руки оружие», — тихо поправила Кассандра.

Кажется, большую часть боя она пролежала под обрушившимся навесом. Она до сих пор не отряхнулась от земли, только поправила повязку, в какой-то момент опасно съехавшую в сторону. В опущенной руке она сжимала арбалет. Йаны делали для кри разные модели: тяжелые и миниатюрные, многозарядные и простые. Хвост Лисицы позаботился не только о Мареле, но и о ней, потому что ее новое оружие было дорогим и хорошим. Оно стоило бы несколько шкур на обмене. Но Бастиан сомневался, что она стреляла, а не пряталась, моля Императора о спасении.

— Откуда взять лазганы, если никто даже не подплывает с ними к Крылу? — продолжила Кассандра, потирая ушибленный локоть. Рукав куртки порвался, в прорехе виднелась ссадина. — Они могли только выменять их у нас.

Бастиан обернулся. Гермес прижимал к себе Аталанту одной рукой. Та стояла, накренившись, словно сломанное деревце. Не сопротивлялась и не прижималась сама, как будто ей было все равно.

Первый раз за много дней она обратилась к Бастиану сама — когда он вернулся в лагерь, и в бою они оказались рядом. В первом настоящем бою для него — а не стычке в переулке, где бандиты не столько хотели его убить, сколько — выжить сами. В первом настоящем бою для Аталанты — действительно, первом.

«Где Марел?» — спросила она требовательно, как будто обращалась не к исповеднику, но в то же время испуганно.

Тогда к ним подскочил нилия-тари — орущий что-то на своем языке, перемазанный серой краской и размахивающий ножом. Бастиан так и не ответил.

Взгляд Аталанты не был пустым. Он говорил: «Ты был рядом и не защитил его». Ее там не было, она не знала, был у Бастиана шанс или нет, но ее это даже не интересовало.

— Предатели, — процедила Тифия, и гневно ударила посохом оземь. Ее перевязь опустела — она еще не успела подобрать свои ножи. Печати чистоты с одной стороны были опалены прошедшим близко выстрелом кри. — С нилия-тари ведет обмен Приют Странников!

«Благородная сталь — для благородной крови», — он не вспомнил эти слова, когда отрубил нилия-тари голову. Не удивился необычно темному цвету крови, хлынувшей из обрубка. Даже не заметил гнойного запаха, почти сразу ударившего в ноздри.

— Нужно предупредить святую мать, — Колен покачала головой. — Проповедник Аббе…

Проповедник Аббе! Бастиан нервно взмахнул палашом, стряхивая смешавшуюся с дождем кровь. Все повернулись к нему.

Аббе, известный яростный сторонник классического понимания Имперского Кредо. Аббе, ответственный за поставки на Титаниду, родственник Таспаров, дважды отравивших Терпсихору.

«Курите свои трубки…»

— Я молюсь, чтобы святая мать еще не предприняла никаких действий, — Бастиан впервые подал голос с тех пор, как закончился бой. — У нее есть мой приказ ждать, и нарушит его она, только если так велит кардинал астра, — слова звучали, как будто произнесенные кем-то другим. Почему он так спокоен? — И надеюсь, что его высокопреосвященство остановит ее от опрометчивых решений.

— Что вы… — «несете», наверное, хотела сказать Тифия, но сдержалась, — имеете в виду?

Бастиан раздраженно взглянул на нее.

— Мы подозреваем, что некто в Приюте Странников предал Единственного Повелителя Человечества и осквернил эту землю. Вы верите, что кри сами попросили продать им оружие?

— Святой Император, конечно, нет! — воскликнула Колен.

— Значит, их подготовили к этому. Подтолкнули. Нужна кропотливая работа для этого, верно? Тогда у предателя есть союзники. Еретик, под видом миссионера подосланный в племя. Кто-то, кто может тайно переправить часть арсенала крепости на Крыло, — картина выстраивалась сама. Бастиан просто… говорил. — А теперь представь, Колен: эта мразь узнаёт, что заговор раскрыт. Что он сделает?

Она растерянно моргнула, и он удовлетворенно, зло улыбнулся. Сестры диалогус, может быть, и готовы сражаться… и, возможно, готовы действовать тоньше своих сестер из боевых орденов. Но даже способные трезво воспринимать веру кри, они остаются слишком… нетерпимыми к ереси.

Бастиан жил в мире, где ересью было — поднять глаза в небо. Он чувствовал себя невероятно терпеливым.

— Нилия-тари живут в глубине материка. Я не специалист по географии Крыла, но между ними и Приютом Странников наверняка живут и другие племена. Нельзя утверждать, что они не знают о… скверне. Но вот кухру-тари — не знали. И есть идеальное решение, как повернуть все Крыло против нас, — в горле вдруг пересохло. — Аббе просто нападет. И даже если это будет маленький отряд, мы сразу станем врагами верных Императору кри. Станем предателями в их глазах.

— Вы правы, исповедник, — признала Колен, сотворив аквилу. — Пусть Император убережет нас…

Бастиан все еще смотрел на тела. Было ощущение, что из шеи Молодой Совы вырвали кусок зубами.

— Пока святая мать скрывает, что исповедник Кот-ли пропал, пока мы ведем армию кри, а не йанов, еретики будут чувствовать себя спокойно.

— Феликс сказал, что готовится костер. Упоминал трубку мира. Если ритуал опирается на Песнь о Священном Дыме, то зло не дожидалось затмения. Оно уже здесь, — Тифия закрыла глаза. — Оно пришло вместе с теми, кто предал Его. Вместе с нами…

— Сестра, — оборвал Бастиан. — Не с нами. С йанами, да, но не с нами.

Марел все еще выглядел испуганным. Секунда, превратившаяся в вечность, как на пиктах, которые делала Кассандра. Как было бы легко, если бы воспоминание способно было ожить от одного взгляда на пикт. Или на тело. Горечь уже исчезла из горла.

Слуги Императора не сожалеют и не оплакивают погибших… они мстят. Они ненавидят. Проклятье, он привел сюда Марела! Он был рожден, чтобы возиться с бумажками и подбирать правильные слова, а умер от выстрела культиста.

— Сколько дней до деревни нилия-тари?

— Около двух — если бы у нас были лошади.

— Пойдем пешком.

Тифия подняла бровь:

— Не лучше ли… собрать воинов кухру-тари? Исповедник, на нас напали один раз, и мы потеряли семерых. Император защищает нас, но мы должны и сами заботиться…

— Вот именно — напали! — вмешался Гермес, осторожно отпуская плечи Аталанты, словно боясь, что она упадет, и шагнул вперед. — Они, может, и психи-культисты, но самоубийцами не были! Если они не вернутся, чтобы рассказать о победе, а мы будем рассиживаться и ждать помощи, за нами пошлют еще, и еще! Отступим — и они будут готовы встретить нас во всеоружии!

Он говорил так громко, что Вайс и Шугарт, чудом оставшиеся в живых и сейчас обрабатывавшие раны в стороне, подняли головы. Гермес как всегда был неосторожен, но хотя бы не закричал о ритуале.

— Погода меняется. До затмения еще больше недели. Эти… кри тронуты скверной, значит, враг совсем близко… У нас есть время.

— Да не ссы ты! — огрызнулся Гермес. Теперь он стоял за правым плечом Бастиана, как обычно. И говорил немного тише. — Неделя до того момента, как эти уроды притащат сюда демона? Может, все-таки лучше пораньше прийти, а?!

На щеках сестры расцвели пятна: обвинение в трусости было оскорбительным, но ей придется удержать эмоции в себе.

Исповедник кивнул, окончательно утверждая план их маленького отряда. Он понимал Гермеса как никогда хорошо. Казалось, ненависть сейчас разорвет и его.

Этот мир существовал тысячелетия, защищенный от Великого Врага, и вот Империум отыскал его. Вернул его. И допустил распространение грязного культа по святой земле.

Тифия права. Они сами принесли зло.

Приближался Желтый Волк, старший воин кухру-тари. Дети Бобра закончили раздирать тела врагов, как требовал их обычай, и, должно быть, собирались оставить внутренности энки. Но тела придется сжечь — будет непросто заставить кри отступить от традиций, но об этом пусть позаботятся Сестры.

***

Ритуал погребения от племени к племени выглядел по-разному, но главной оставалась суть: тела не должны гнить в земле, они должны подняться к солнцу. Однако кри не кремировали мертвых, хотя именно это предположение казалось Бастиану логичным. Они отдавали тела Старику иначе…

…и это занимало куда больше времени, чем сооружение костра.

Бастиан стоял в стороне, глядя на то, как выжившие кухру-тари скрепляют между собой ветки, мастеря своеобразные носилки.

Он перестал чувствовать холод. Кровь еще стучала в ушах, хотя битва закончилась давно. Он прочитал молитву над телами, но так и не обратился к остальным. Он думал о культе, который смог поработить самых преданных верующих, и о том, что стояло за этим культом. Десятилетия обмана, страшная ошибка Экклезиархии, не заметившей, что верность одного из ее слуг пошатнулась…

Тихая Птица, самый опытный из охотников кухру-тари, поклялся бежать без отдыха, пока не найдет ближайший отряд своих братьев. Тогда те тоже смогут разослать гонцов, и армия кри действительно соберется. Но придет ли она вовремя? Осталось ли вообще время?

Несмотря на то, что их братья тоже погибли в бою, кухру-тари шумно радовались — как сказала Колен, тому, что Слышащего йанов защищает сам Старик. Для них было честью сопровождать его дальше. Свет, у которого нет источника, для кри не мог быть технологией. Никаких злых духов, запечатанных в маленькую коробочку на поясе исповедника…

— Это варварство, — Аталанта сжимала кулаки, — тела будут гнить под дождем! Их растащат птицы!

— Это священный обычай, — поправила Колен.

— Пусть своих мертвых так хоронят! — воскликнула она в сердцах. — Не наших!

— Будет так, как решил исповедник, — прервала ее старшая сестра.

Кри складывали тела на носилки и поднимали их на деревья. Бастиан не сразу поверил, когда Тифия перевела ему слова Желтого Волка. Тот хотел отдать должное погибшим в бою храбрым воинам йанов. Облегчить их душам путь к Старику. Отказав, Бастиан, быть может, и не оскорбил бы кухру-тари, но точно не заработал бы их уважение.

Эти дикари были единственной надеждой все-таки дойти до конца. Согласие Бастиана было всего лишь символическим жестом, частью дипломатической игры, которая на Кри выглядела совсем не так, как на Терпсихоре. Однако уступки на любой планете будут уступками.

Кри закрепляли носилки на большой высоте, между ветвями, не используя веревки. Те сгниют быстрее, чем тела. Тифия рассказала о целых участках леса, отведенных под подвесные «кладбища», но место на самом деле было не так важно. Где бы ты ни пал, пусть товарищи поднимут твое тело ближе к солнцу — остальное не важно.

— «Не заботься о своей смерти, заботься о том, что будет после нее», — процитировал Гермес и покачал головой. — Нет, я так вот подыхать не собираюсь. — Проследите, чтобы меня сожгли.

— Прослежу.

— А, ну, то есть вы уверены, что меня переживете? — присвистнул тот. — Хороший настрой!

«Я клянусь быть стражем веры, пока Он не призовет меня», — вспомнились Бастиану слова клятвы.

— Должен пережить, — только и ответил он.

2

Оскверненная земля

Театр Теней

Время идет быстрее

Они больше не видели солнца: тучи не исчезали с неба, и Бастиан начал забывать, как выглядит безмятежная голубизна. Ветер пронизывал до костей, не спасали ни теплые накидки, ни даже одеяла, в которые они кутались на привалах. Ночь ничем не отличалась от дня.

Постоянный запах разложения преследовал их. Листья гнили прямо на деревьях. Кухру-тари жаловались, что вся вода в лесу грязная, даже от родников несет тухлятиной, а животные и птицы покинули свои норы и гнезда. Только насекомые кружили тучами, радостно бросаясь к единственной оставшейся пище — к людям, которые забрели на тронутые смертью земли. Прятаться от них в дыму костра было опасно: так путников могли заметить нилия-тари. Костер разжигали ненадолго, только чтобы хоть немого согреться. От вяленого мяса сводило желудок, а чистую воду приходилось беречь.

Грязь засохла на сапогах и одежде, превратившись в сплошную коросту. Тело чесалось, и Бастиан едва сдерживался, чтобы не расчесать до крови укусы озверевших мух. Он едва ли узнал бы собственное отражение в зеркале.

Но он оставался исповедником, и люди, которых он вел, должны были видеть в нем воплощение ненависти Императора к чуме варпа, проникнувшей в сердце любимой Им планеты. Исповедник всегда тверд духом... даже если мечтает о ванной каждую свободную минутку.

Они давно дышали смрадом, и Бастиан понимал: этот смрад отравляет не только тела, но и души. Лекарства бесполезны, все, что может заставить их идти дальше, это молитва. Крепкая вера, что зло не способно остановить их. У Бастиана больше не было передышек даже во время привалов. Если он не шел, то говорил: о многочисленных победах, совершенных благодаря Ему, о свете, который каждый человек несет в себе, о том, что Император защищает в бою тех, кто ни на секунду не допускает мысли о поражении. Бастиан старался не думать о том, что говорит все это, положив на аквилу руку в перчатке, которая начала расползаться по швам, что исповедническая сутана заляпана грязью, а золотое шитье растрепалось так, что слова литаний невозможно было прочесть.

Теперь не было смысла скрывать ни от кого правду. Бастиан не знал, сколько продержится. Следовало просить у Императора сил для всех них, но он невольно — мысленно — просил дать их хотя бы ему, чтобы он продолжал вести своих спутников вглубь отравленной территории.

***

Они выросли из-под земли: сначала показалось — мускулистые, после прояснилось — раздутые до нечеловеческих размеров. Земля под ногами разверзлась, и они с утробным ревом вырвались наружу, с легкостью раскидывая членов отряда.

Бастиан упал, грязь хлюпнула под ним — как будто кто-то всхлипнул от смеха. С кри, опухшего, облысевшего, стекала грязь и темная густая кровь. Бастиан выхватил палаш, поднимаясь.

Культист развел руки, словно собирался обнять исповедника, и распахнул пасть. Челюсть повисла, удерживаемая истончившимися полосками кожи. Он разлагался на глазах, но неумолимо приближался.

Глаз у него не было, зато широкие крылья носа подрагивали — он шел на запах живого человека. Бастиан видел еще не меньше трех распухших мертвецов за ним. Один обхватил Шугарта и прижал к себе. Тот отчаянно колотил врага, но кулаки только сбивали тухлое мясо. Оно облезало легко, порченая кровь брызгала во все стороны, но враг продолжал вжимать Шугарта в свое огромное пузо, пока от давления не взорвался сам. Крик Шугарта повис в воздухе. А сам он повис на вывороченных наружу ребрах скелета, оставшегося посреди разлетевшихся останков.

Восставшие из земли трупы! Нилия-тари осквернили землю, и она породила это.

Противник взвыл, когда его удар встретился с сопротивлением поля, но вспышка света не ошеломила его и не напугала. В ноздри Бастиана ударила невыносимая вонь, желудок скрутило, и он невольно остановился, не в силах справиться с тошнотой. Против такого оружия розариус бессилен…

Бастиан потерял всего несколько секунд, но когда выпрямился, враг был уже совсем рядом.

Посох сестры Тифии снес мертвому кри полголовы. Та распалась на части так легко, будто кости черепа были мягкими, как масло.

— В моих руках — Твоя сила, — Тифия развернулась раньше, чем Бастиан успел поблагодарить ее. В защите не было нужды, но чем меньше ударов принимает поле, тем больше шанс избежать перегрузки. В прошлый раз на восстановление ушло несколько дней, — в моих словах — Твоя воля! Мои победы — во имя Твое!

Бастиан рассек все еще стоящему на ногах мертвецу грудь, месиво внутренностей вываливалось и вываливалось, пока тот раскачивался, словно их было в нем в избытке. Он извергал их, пока на костях не осталась лишь обвисшая кожа.

— Бессмертный Император! Пусть я стану штормом, — Бастиан все еще чувствовал горечь желудочного сока на губах, — который сокрушит врагов, оскверняющих Твой взор!

Еще один труп с омерзительным хлопком взорвался, забрызгав кухру-тари кровью. Они затерли лица — кожа легко отслаивалась и слезала — завыли и вскоре упали на землю.

Кухру-тари гневно кричали что-то на своем языке, сестры синхронно читали литанию. Земля продолжала вспучиваться и рождать неповоротливых мертвецов.

— Убивайте их, пока не успели подняться! — крикнул Бастиан, глубоко вонзая клинок в очередной грязевой волыдрь.

Аталанта и Гермес двигались вокруг одного из монстров. Тот, словно персонаж детской игры, пытался поймать то одного, то другого, но отвлекался на каждый новый удар. Когда Аталанта доставала его, он бросался к ней, а Гермес оставлял на жирной спине новый рубец. Враг оборачивался — и получал удар от Аталанты.

Но, в отличие от живых противников, эти не устают. Приближаться опасно, но и вымотать его вряд ли удастся.

Бастиан попытался отыскать взглядом Кассандру, но она будто провалилась сквозь землю. И это, возможно, не было фигурой речи.

Земля под ногами задрожала снова. Бастиан ударил по ней, вспарывая почву и вырывая гнилые корешки, и собирался шагнуть дальше, но волдырь продолжал расти и расти.

Рука с распухшими пальцами, возникшая прямо под ступней, схватила Бастиана за лодыжку. Он отсек ее, но все равно упал — и сполз по скользкой земле в сторону. Рана не задержала монстра: он разогнул спину, поднял голову — обе головы, ту, что болталась на сломанной шее, и ту, что торчала из груди — и жуткий рев заставил весь отряд вздрогнуть.

Одну руку мутант потерял, но еще три у него осталось. Одна из них заканчивалась не пальцами, а стальной булавой, еще одна сжимала копье, оружие нилия-тари. Оно казалось миниатюрным в огромной лапище, втрое больше человеческой ладони.

Этот враг как будто был слеплен из двух огромных болезненно раздувшихся тел. Где заканчивалось одно и начиналось другое, было не разобрать.

Бастиан оперся рукой о дерево, сдирая пальцы о жесткую мерзлую кору, и шагнул обратно. В бою, как оказалось, не существовало ни изящных приемов, ни подлых. Убей врага, пока он не добрался до тебя, любым способом. Бастиан увернулся от булавы и попытался подобраться к монстру ближе. Он был вдвое выше других — и стоял крепче. Массивное тело, колышущееся с каждым шагом, удерживали три толстых ноги.

— Добивай, малая, — Гермес оставил меньшего противника Аталанте — и подскочил к тому, что покрупнее.

Бастиан невольно замер, завороженный жутким зрелищем. Тело мертвеца перекручивалось, кожа растягивалась, расползалась… С живота голова переместилась на спину, чтобы извергнуть на Гермеса поток зловонной рвоты.

Он ответил руганью вместо молитвы, но Бастиан хорошо расслышал в голосе боль.

Первая, безвольно висящая голова все еще смотрела на исповедника мутным, мертвым глазом.

Руки врага выворачивались так, словно не было плечевых суставов. Он бил обоих — копьем целил в Бастиана, булавой крошил Гермеса, но иногда разворачивался с поразительной для такого увальня скоростью. Поле сверкало все чаще, принимая на себя удары, но несколько раз Бастиан все же не удерживал равновесие и поскальзывался на мокрой рыхлой земле. Чего точно не учитывали на тренировках Бастиан и Гермес, так это возможности, что враг будет выше втрое, сильнее вдесятеро, бить тремя руками, а не двумя, и вовсе не заботиться о защите. К нему не удавалось даже подойти.

С появлением более мощного создания мертвецы будто стали действовать обдуманно. Они оттесняли остальной отряд от исповедника и его телохранителя, принимая на себя все больше ударов, но не позволяя помочь тем, кто остался наедине с огромным монстром.

— Император ведет нас, — копье вонзилось в дерево в сантиметре от плеча Бастиана.

Он схватился за склизкое древко и, опираясь на него — устоять было непросто, — сделал выпад. Кожа твари была толще и крепче, чем у прочих, палаш оставил только царапину.

— Император защищает нас…

Монстр рванул копье на себя, с треском выдирая его из дерева. Бастиан не успел отпустить древко и оказался оторванным от земли. Враг легко удерживал его на весу, и это был шанс. Он нацелил острие клинка в расплывшееся лицо, бывшее когда-то лицом кри, и разжал пальцы, которыми цеплялся за копье.

— Пусть Твой свет падет на нечестивых и извращенных…

Клинок вошел в пасть и вспорол горло. Слезы невольно брызнули из глаз, когда он вдохнул вырвавшуюся из раны вонь. Бастиан всем телом давил на эфес, съезжая по жирному животу вниз.

— …чтобы мы увидели их — и очистили их!

Мутант затрясся, пытаясь сбросить его, и рука соскользнула с эфеса. Бастиан отлетел далеко в сторону. Поле вспыхнуло, и тело ощутило лишь слабый удар. Император уберег снова…

— Катись в варп! — заорал Гермес с надрывом.

Бастиан не мог увидеть его за жирной тушей, но услышал хруст, с которым ломаются кости. Ярость заставила сердце биться чаще, но одна только ярость не могла поднять на ноги. Нужны были еще силы — и равновесие, чтобы устоять на грязи.

Кровь не хлестала из разрубленной головы, а вываливалась темными сгустками и сползала по складкам бледно-лиловой кожи. Но вторая голова еще была цела — и монстр продолжал бить того, кого видел… Булава взлетела и опустилась снова.

Свободной рукой монстр схватил Гермеса, поднял, и тот вдруг показался непривычно маленьким. Пытаясь высвободиться, он насквозь пронзил ладонь мечом, но мутант не чувствовал боли, рана для него ничего не значила. Враг насадил Гермеса на копье, будто наживку на крючок.

— Нет! — крикнул Бастиан, пошатнувшись, и беспомощно сжал кулаки.

Мертвец метнул копье, пришпиливая Гермеса к дереву, и, покачиваясь, медленно переступая с ноги на ногу, начал оборачиваться к исповеднику.

В этот миг последняя его голова разорвалась от арбалетного болта, влетевшего в череп. Туша издала сиплый рев и рухнула, окатив Бастиана напоследок ливнем грязи.

***

Гермес сжимал рукой древко копья. Чуть выше броня превратилась в месиво, расплавленная кислотной рвотой и раздробленная ударами булавы. Крови было немного, но пошевелиться Гермес не мог. Он высоко держал голову и пытался улыбаться. Выглядело жутко: яд, извергнутый мутантом, попал на кожу, и та слезала, как будто скальп отслаивался сам под тяжестью волос.

— Меня предали собственные ребра, — посетовал он сдавленно, когда Бастиан сел рядом с ним. — Могу… посчитать все… переломы… — он с трудом перевел дух. — Хорошо, что с нами нет медика. А то уже ныл бы, что у меня осталось пять минут… на исповедь…

Бастиан молчал. С отрешенным скепсисом он подумал, что врач здесь и вправду не помог бы. А уж тем более бесполезна их походная аптечка, которая и так уже порядком полегчала. Правда, кри не брали у йанов лекарства и покрывали свежие рубцы и ожоги вонючей массой, которую таскали с собой в небольших шкатулках.

Они потеряли почти половину отряда. Еще четверо кухру-тари, Шугарт и Вайс были мертвы, Аталанта и сестра Колен — ранены. Бастиан ненавидел себя за то, что почти не пострадал. Великая честь носить розариус ставила его на ступень выше их, но…

Он не хотел никого терять!

Аталанта вытащила шприц и капсулу из маленького контейнера и собиралась уже разломить ее, чтобы ввести Гермесу обезболивающее, когда он фыркнул:

— Ты бы еще… забинтовать меня попыталась… Принеси лучше мою сумку… там… есть кое-что получше.

Ей оставалось только выполнить его просьбу. Он слабо потянулся левой рукой за флягой, которую она вытащила, и потряс ею:

— Местная… кстати. Делают… из каких-то… колючек… Малая, ты… иди, — он встретил ее обиженный взгляд и покачал головой. — Мне нужно перетереть с монсеньором за мою… загробную жизнь…

Бастиан помог ему отвинтить крышку.

— Ты, это… главное, меч не бросай. Монсеньор… не такой плохой фехтовальщик, может… научит чему…

Аталанта нерешительно пятилась, закусив губу. Ей стоило бы промыть собственные раны, а не пытаться делать инъекции. У нее руки дрожали, как и губы, как и слезы в глазах.

Бастиан молча кивнул Тифии. Та взяла Аталанту за плечо, вынуждая идти быстрее, и хотя послушница вырвалась, вернуться не попыталась.

— Я сейчас буду… болтать, — Гермес застонал, когда сделал первый глоток. — Очень много… пока не сдохну. Как будто меня полевой суд допрашивает. Потерпите?

— Говори все, что хочешь, — тихо ответил Бастиан.

— Я служил в Сто Десятом Лернийском пехотном. Забрали… прямо из банды, под раздачу попал... Продержался год. Две зачистки... Мы с парнями немного барыжили лхо, перебивались. Перед очередной высадкой решили: катись оно все... Бежать собрались втроем. Я, Зеленый и Сайтр… Свалили на нижние палубы… После возвращения с боев пропавшим гвардейцам не удивляются… Скрывались на корабле, питались отбросами, и так еще месяцев семь. Сайтр попался, сдал нас… облавы пошли… Потом я убил Зеленого. Он начал плакаться, что комиссар… найдет, приставит к стенке, я… его зарезал и подбросил тело к очистительным системам. Взорвал вентиляционный люк... — он хрипло усмехнулся. — Начальство решило, что мы подрались и поубивали друг друга. Что меня перемололо там…

Он закашлялся, на губах проступила кровь. Хватка на копье ослабла, но голос стал тверже, словно Гермес набрался решительности:

— На первой же планете я обобрал одного техника и выбрался. Дальше... деваться было некуда. Император послал мне толпу паломников, которые ждали своего шаттла. Я едва успел умыться и достать приличное шмотье. Еще два трупа, — он отогнул пальцы и едва не выронил флягу, — к тому количеству, что… считать бесполезно…

Бастиан привалился к стволу рядом. Можно было даже не бояться змей: жизнь оставила эту землю. Жужжание насекомых стало жадным, они предчувствовали пир и кружили над Гермесом.

Он поежился. Грязь быстро въелась в одежду, застыла; если постучать сутаной по дереву, получится… громко.

— Я смешался с паломниками. Они летели в диоцез Скарата… Мне было даже не интересно, где это. Далеко — это главное. Я держался особняком… Реши я завести пару знакомств, выдал бы себя сразу… Там все мечтали увидеть святые храмы… как одержимые. Я… шатался один, ну, где можно было… В конце концов, услышал, что скоро корабль подойдет к Титаниде. Собирались отправлять какие-то грузы, что-то вроде… Я решил, что лучше уж с грузами, чем с толпой верующих. Я к тому времени прятался виртуозно... А когда вылез наружу… — Гермес отхлебнул снова. Часть пролилась мимо рта, попала на раны на груди, и он захрипел, стискивая зубы. — Когда… вылез, оказалось, никакой это не святой мир. Все ходят… с хмурыми мордами и ноют, что им не видать прощения. Я думал сначала, что с ума сойду.

Бастиан невольно улыбнулся.

— Потом привык. Спустился пониже, нашел хорошую банду... Босс была нормальная тетка, мы притерлись… Я вроде как снова дрался, но хоть за деньги хорошие…

— Как же ты попал в рабство?

— А! — лицо Гермеса скривилось в гримасе, едва ли напоминающей усмешку. — Мы прокололись. Напортачили с каким-то дельцем… и Корвины повернули против нас Театр. Я в подробности не вникал… До сих пор не знаю, почему Театр меня взял, а не еще кого… Может, я под руку попался, или я просто не местный, недолго был с бандой, мог расколоться. В общем, они меня прижали... Или я им сдаю своих, они проникают по-тихому, вырезают, кого надо… или гробят всех, кого видят. В нашем секторе… столько сброда жило. Мне вроде как и плевать на него было... Но меня бы тоже грохнули, я и решил поторговаться... Говорю, мол, хотите, чтобы я помогал — вербуйте и платите.

— Наглец, — прошептал Бастиан.

— Да я чуял, что им и не хотелось убивать там всех. Я тогда не верил в эту чушь... Театр заботится о Терпсихоре, конечно! — он сплюнул кровь снова. — Думал… просто крупная рыба тут, вот все и трясутся…

— Ты работал на Театр?

Трупный запах не мог прогнать даже ветер. Сжечь этих мертвецов они не смогут — слишком близко к деревне врага. И сдержать обещание, данное Гермесу два дня назад, он тоже не сможет.

— Ха, монсеньор! В Театре бывших не бывает, — он заулыбался снова, слегка поворачивая голову, чтобы встретиться с Бастианом взглядом. — Я и не думал, что... что мне понравится. Такие, как я, там не в чести. Задерживаются идейные, остальных — в сброс, — скорее всего, он выразился буквально: самый надежный способ избавиться от человека на Терпсихоре — это скинуть его в вентиляционную или тепловую шахту, пронизывающую весь город. Тело никогда не найдут. — Но я решил рискнуть. Потолкался там… послушал… имен не скажу, а то… после смерти достанут.

— И не нужно.

Бастиан засомневался на мгновение. Возможно, стоит потребовать имена. Если Гермес — агент Театра, то «работу» он получил не случайно. Была ли это инициатива Сайары? Стала ли она уже тогда Танцующей с Тенями? Планировала ли брак с Валеном? Имена могли бы дать зацепки в будущем, но…

Гермес тратил последние минуты жизни, чтобы рассказать правду. Мешать ему — мелочно и… бессмысленно.

— Я, знаете… тогда не сильно... того... молитвы, службы, — это легко было представить. — Император защищает только достойных, я и не надеялся… Дезертир, предатель, убийца. Но в Театре… у них все такие были. И они верили, что Бог-Император… что Он дает им шанс, — он замолчал, и Бастиан с тревогой взглянул на него, опасаясь, что тишина означает смерть. Но Гермес продолжил: — Я поверил — вдруг, и правда смогу доказать Ему, что еще не совсем… гниль поганая. Эти ребята... до смешного... считали, что даже если их Арбитры запытают, они вроде как все равно... ради Императора... ради Терпсихоры.

Его речь стала совсем невнятной. Бастиану пришлось наклониться, чтобы разбирать слова.

— Я несколько лет проболтался там… пока они не приняли меня, как своего. Гладиаторские бои — просто прикрытие… Я понял, что меня к чему-то готовят: заданий меньше, боев на публику больше… Известность, чистая история… документы… я стал терпсихорцем официально. А потом меня проинструктировали… Стань священником и охраняй одного маркиза. Священником, ну? Я... никогда так не смеялся...

Бастиан облизнул губы. Имело ли все это значение теперь? Будь Гермес кем угодно, хоть правой рукой Танцующей, здесь, на Кри, Театр — пустой звук. Несколько недель назад Бастиан был бы взволнован: агент Театра Теней сопровождал его повсюду, обеспечивал его безопасность… Но сейчас он слушал другую историю: о том, кто не знал, как исправить свои ошибки, но искренне этого хотел. Гермес не стал титанидцем, что бы ни говорили его документы, но он действительно был виновен, в отличие от многих жителей планеты, и он нашел спасение в еретической — с официальной позиции Экклезиархии — секте, наследующей якобы жившей три тысячи лет назад ученице святого Скарата.

Но именно это привело его в истинную Церковь.

— Паршиво, да… я вам все время лгал, — Бастиан собирался возразить, но Гермес слабо дернул лежащей рукой, расплескивая содержимое фляги. — Я хотел искупить грехи… и хочу, варп сожри этого… этого…

— Ты это сделал, — Бастиан осторожно коснулся его плеча.

— Да? Я бросил вас… на планете дикарей… которые хотят призвать… демона. Посмотрел бы я… как вы надерете ему зад.

— Мы не выбираем смерть. Но мы выбираем, за кого сражаться, и ты оказался на верной стороне.

— Не все так думали, — голова Гермеса свесилась на бок. Остатки сил его покидали.

— Те люди в переулке, — вспомнил Бастиан. Они стали для него невероятно далеким прошлым, — ты сожалеешь об их смерти?

— Они… из моей старой банды… живучие, суки… Нашли меня. Как уцелели вообще? Ласка сказала… на много лет залегли… Они были последними, кого я предал.

Бастиан встал на колени и помог Гермесу сложить руки на груди. С флягой он расстался неохотно.

— Император прощает тех, кто своими делами доказывает верность. Ты исправил совершенные ошибки, Гермес. И ты будешь у Золотого Трона…

— Скажу что-нибудь не то, — едва шевеля губами, ответил Гермес, — и Марел меня отругает... снова.

— Да, — тихо согласился Бастиан.

— Выведи… девчонку… Знаешь, на Лерне… у меня дочка была…

— Выведу.

Гермес тихо выдохнул, и Бастиан уже поверил, что смерть все-таки избавила его от мучений, но тут окровавленные пальцы снова сжали его руку. Взгляд был мутным, расфокусированным.

— Вернешься домой… будь осторожен. Театру что-то нужно от тебя. Он прислал…

Недоговоренная фраза повисла в воздухе.

В стороне молча ждали Сестры, кухру-тари, Кассандра, Аталанта — но Бастиан отчетливо осознал, что остался один.

***

Желтый Волк жестикулировал так, что Бастиан опасался: сейчас он получит от кухру-тари в челюсть. Колен передала ему слова исповедника: мы не будем останавливаться. Не будем хоронить мертвых.

«Святая земля или проклятая, ты не можешь оставить их гнить», — говорил старший воин, нависая над исповедником.

Бастиан молчал. Он приказал — и они все должны повиноваться. Это привело в ярость не только кухру-тари, но и Аталанту. Гермес остался у корней дерева, Бастиан с трудом выдернул копье, но менять положение тела не стал. Только поднял голову, чтобы закрытые глаза будто смотрели в небо сквозь веки.

— Ты говорил, деревня нилия-тари рядом. Пошли своих людей вперед. Мы будем двигаться дальше, — Бастиан выдержал взгляд разъяренного Желтого Волка, а после прошел мимо. Вряд ли уверенной походкой: земля под ногами оставалась скользкой.

Желтый Волк пробормотал что-то, и сестра Колен сокрушенно покачала головой:

— Вы зря отвращаете от нас наших единственных союзников, исповедник.

— Скажи, что когда небо станет голубым, мы вернемся за ними.

«Когда станет…» Он не должен допускать даже в мыслях, что их поход окончится неудачей. В груди выло отчаяние, и Бастиан пытался прогнать его молитвой, но слова еще никогда не казались такими пустыми.

Они все еще живы, значит, Император не оставил их.

Не всех.

***

Желтый Волк поднял руку, и следовавшие за ним йаны остановились.

Тихий свист будто бы проник под кожу, заставил вздрогнуть, выпрямиться, схватиться за оружие. На этих холмах, между черными мертвыми деревьями, в сплошной колючей стене кустарников, птиц больше не было. Посвистывать могли только люди.

Желтый Волк ответил такой же нежной и негромкой имитацией трели. Он был насторожен, но еще не вскинул заряженный арбалет.

— Тана-тари, — сказал он, оборачиваясь к исповеднику. — Кухру-тари а.

— Слава Императору, — выдохнул он.

Рядом с ним повторила эти же слова Колен. Она опиралась на посох, даже когда стояла. С тех пор, как живой мертвец выдрал зубами кусок мяса из ее бедра, она хромала. На то, чтобы промыть и перевязать рану, ушел последний флакон антисептика. Сестра держалась невозмутимо, но Бастиан слышал, как неровно она дышит. Он все ждал, когда Желтый Волк скажет, что они задерживаются из-за медленной Дочери, однако не могли воздать почести мертвым… Но, кажется, кухру-тари не разбрасывались воинами. Даже ранеными. Или просто — не в таком положении…

Из полумрака, словно тени, отделяющиеся от деревьев, выходили воины кри. Бастиан заметил Тихую Птицу, кухру-тари, отправленного за подмогой, но не сразу узнал Красного Жука, зато тот сразу направился именно к исповеднику.

Традиционное приветствие Бастиан уже выучил. Возможно, говорил он не идеально, но Красный Жук — каким он казался здоровым, сильным и… чистым по сравнению с членами маленького отряда Бастиана! — все равно взглянул одобрительно, прежде чем заговорить.

— С ним еще двенадцать воинов, — сказала Колен. — Их привел Тихая Птица. Они послали за другими отрядами, передать, чтобы те скакали на земли нилия-тари изо всех сил. Еще они оставили коней на опушке в двух километрах отсюда, чтобы не попасть в засаду.

Бастиан и не думал, что когда-нибудь так обрадуется коням.

— Его кровь горит от ненависти к тем, кто предал Старика, — добавила Колен.

— Передай, что и наша — тоже. И… я надеюсь, у них есть питьевая вода.

***

Каждая ночь могла стать последней по многим причинам, и эта тоже. Во-первых, если завтра их нагонят хотя бы еще три-четыре отряда, они нападут на деревню нилия-тари. Желтый Волк и Красный Жук разослали лазутчиков, чтобы они подстерегли и направили лояльные — странно было применять это слово к кри — отряды в нужном направлении. Во-вторых, нилия-тари все еще превосходили их числом и могли напасть сами. В-третьих, зло уже было разлито в воздухе над Крылом, оно жило в земле, и в любую секунду священный мир мог погрузиться в хаос.

Зло — это не только мутанты, поднятые вопреки воле Императора мертвецы. Зло — это лицо, сотканное из ядовитого тумана. Щупальца, способные пронзить человеческое тело, но неуязвимые для оружия. Зло — это голос, пробирающийся под кожу, смех, сбивающий с толку. Страх, заставляющий веру слабеть.

Лагерь разбили на склоне холма, который не просматривался со стороны деревни. Сюда кухру-тари, вернувшиеся из разведки, привели отряд. Нилия-тари, утверждали они, бродят по своему лагерю, как неприкаянные. Они расставили часовых и сложили огромный костер между хижинами, но их воины не прочесывали округу, и это удивляло Детей Бобра. Однако, решили они, нилия-тари надеются на «грязную землю» и не беспокоятся — а зря.

Бастиан не думал, что культисты беспечны. Они наверняка сосредоточены на подготовке к своему грязному ритуалу.

Палатки были бы слишком заметны, поэтому кри соорудили навесы из шкур и веток, чтобы спастись от холодного дождя. На страже остались Тихая Птица и Орлиное Небо, воин тана-тари: здесь, близко к лагерю врага, от тех, кто знает военные уловки противника и хорошо ориентируется в темноте, больше пользы, чем от йанов.

Свежие силы, влившиеся в их отряд, подняли боевой дух. Впервые Бастиан видел, чтобы сестры засыпали так спокойно и легко. Но сам он заранее знал, что не заснет. Он лежал, слушая, как шуршит дождь по натянутым шкурам, и повторял про себя боевые молитвы.

Когда он услышал шаги, то сразу понял: это не кри. Те не производили столько шума, однако тот, кто хотел подобраться к Бастиану поближе, пытался красться.

Трава зашуршала совсем близко, и Бастиан открыл глаза.

Аталанта отшатнулась и застыла, ошеломленная тем, что он проснулся. Было не очень хорошо видно, что именно дергается в ее руках, но это явно были не четки…

Он моргнул, привыкая к темноте.

— Хишерта, — губы высохли. Сегодня воздух стал таким, что трудно было дышать. Он почувствовал, как рвется тонкая корочка. — Хвост Лисицы научил тебя ловить их? Я думал, что ты вызовешь меня на поединок, если дело до этого дойдет.

Она смотрела зло и одновременно растерянно. Бастиану показалось, что она сейчас убежит, но она осталась.

— Ты хорошо подумала, Жозефина? — продолжил он едва слышно.

Гримаса ненависти сменила выражение испуга.

— Ты… безумец… и ты не должен жить!

Она шипела так же негромко, опасаясь, что часовые заподозрят неладное. Они не понимают ни слова, но тон не скроешь. Со стороны не происходило ничего странного: одна Слышащая говорила с другим, со своим наставником, у которого и должна искать совета, чтобы справиться с тревогами. Ни Тихая птица, ни Орлиное Небо не заподозрили бы, что она собирается причинить Бастиану вред.

Она держала змею у самой головы, а хвост затолкала в рукав, чтобы не извивался и не привлекал внимания. Она ведь давно тащила ее с собой — в рюкзаке, должно быть… Это Хвост Лисицы успел научить ее ловить змей? Это, наверное, было очень рискованно, но Аталанта все спланировала. Просто нужный момент никак не подворачивался.

От удара врага, от падения, от выстрела розариус спасет. Но что протянутую дружески руку, что неторопливо скользящую в постель змею поле не остановит.

— Почему… ты не кричишь? — Аталанта говорила сквозь зубы.

— Сестрам нужно выспаться, — он продолжал смотреть ей в глаза. — И потом, ты же успеешь мне ее подбросить, правда? Не хочу проверять, чем это закончится.

— Сестры не проснутся, — заверила она, вздергивая подбородок. — Немного снотворного на ужин. Не стоило оставлять мне лекарства!

Она пыталась похвастаться тем, что все продумала. Если кри не в чем ее подозревать, то Тифия и Колен давно косились на послушницу с сомнением, что она вообще достойна своей рясы. Бастиан успел заметить, как чутко они спят. Но теперь они точно не проснутся из-за этой возни.

— Ты — член моего отряда и моя послушница. У меня нет причин тебе не доверять.

Ее руки затряслись еще сильнее. Она сейчас или случайно разорвет свое оружие надвое, или все-таки выбросит, и…

Но Аталанта ждет, потому что знает, что ошибается. Ей просто нужны доказательства, подтверждение ее неправоты: что-то, что заставит ее не выполнять задуманный план. Раз она зашла так далеко именно сейчас, она совсем растеряна.

— Ты... ты завел нас сюда! — в голосе дрожали слезы.

— Нас ведет Бог-Император.

— Чушь! — отчаянно выдохнула она и испуганно вздрогнула. — Ты… думаешь, что ты избран! Такой… отвратительно… гордый! — она сглотнула. — Марел умер, Гермес… тебе плевать, ты просто… тащишь нас вперед. Тебя... ничего не трогает! Ты одержим!

«Я виноват во всем, что сейчас происходит, — подумал он, отводя взгляд. — Это не ее ошибки, это мои ошибки…»

— Я жалею даже о том, что нам приходится спать, — проронил он негромко. — Ритуал…

— У святой матери есть армия! Настоящая армия! — Аталанта стиснула зубы, наклоняясь вперед. — Не дикари с луками и ножами! Но нет… ты же гребаный Вален! Ты должен стать тут героем, да? Раз тебе на Титаниде не дали разойтись!

Бастиан не понимал, сердиться ему или смеяться. Аталанта пережила больше, чем способен вынести любой семнадцатилетний послушник. Она нуждалась в руке, на которую можно было бы опереться, а Бастиан только тянул ее за собой, и вот…

Он попытался сесть.

— Не шевелись! — испуганно воскликнула она. — Не… не двигайся!

— Бросай, — он пожал плечами. — Ты же собиралась просто подложить ее мне, да? Досадная случайность, трагическая смерть... что ты хотела сделать, если ничего не получится? Зарезать меня?

— Замолчи... — дыхание ее выдавало. Она сдерживалась, чтобы не всхлипнуть.

— Прежде чем ты что-нибудь предпримешь, я должен рассказать тебе. Марел тебя не выдавал, я заплатил Театру за твое имя. А тебя взял с собой, потому что это причинило боль твоей семье. Я не думал, что мы отправимся в пекло и останемся вдвоем. У тебя немало поводов меня ненавидеть, поэтому я не кричу, — он приподнял голову.

— Я не... ты убил всех нас! Ради своих… амбиций, — она наконец-то заплакала. — Я все видела! С того момента как демон тебя позвал, ты так и бежишь к нему!..

Брови невольно поползли вверх, холодок пробежал по спине. Даже… так? Марел был прав, она легко смешивает факты и свои домыслы, личные обиды и священный долг.

Она хочет услышать оправдания, потому что они укажут на вину. И она хочет, чтобы он все объяснил…

— Перед смертью Марел пытался предупредить меня о том, что ты хочешь сделать. Я все ждал, когда ты решишься. Хотел узнать, что ты скажешь...

— Марел ничего не знал! — ее голос стал опасно громким. Она могла привлечь внимание, которого Бастиан не хотел, и он невольно шикнул. Она захлопнула рот и даже обернулась по сторонам. Можно было бы выстрелить сейчас. Или просто ударить ее, сбить с ног. Она могла бы стать жертвой собственноручно пойманной змеи…

— Он был сообразительным и беспокоился о тебе, — мягко продолжил он. — Он пошел за нами, потому что хотел остановить тебя. Так что можно было бы сказать, что ты его убила...

— Молчи...

— …но это была не ты, — Бастиан тоже чуть повысил голос. — Его убили культисты. Я хочу, чтобы ты отпустила змею и выспалась, потому что завтра, если Император пошлет нам помощь, мы будем мстить за преданную веру и за всех наших мертвых.

Аталанта тяжело дышала. Приходилось сдерживаться, чтобы не смотреть с тревогой на ее пальцы. Хватка слабела, а зажатая в ней змея шипела как будто отчаянней. Эдак и часовые поймут, что что-то не так.

— Я не прошу прощения, — Бастиан медленно сел. Аталанта не шевельнулась. Ее плечи мелко вздрагивали. — Бог-Император решит, какие из моих ошибок заслуживают наказания. Но ты не должна переходить черту. Мы оказались на одной стороне, и она очень... малочисленна.

Поперек ее лица тянулся шрам. Аталанта была юной, но хорошей мечницей. Гермес не зря ей гордился.

— Я не предаю Его... — прошептала она. — Это твоя вина... во всем, что происходит...

Исповедник Кот-ли ушел намного раньше, чем «Незапятнанное Благочестие» вышло из варпа. Но все же причины обвинять наставника у Аталанты были. Он показал себя нерешительным и самонадеянным. Он, привыкший выискивать верные подводные течения, лавировать между дворянскими домами, решил, что полумерами можно обойтись и здесь. Обстоятельства требовали решительности, а ему ее не хватило.

— Не бойся.

— Я... не могу, — она упала на колени. — Святой Император... я не могу...

Он осторожно протянул руку и коснулся плеча Аталанты.

— Я призываю Бога-Императора в свидетели: я хочу только остановить зло. Я знаю, что и ты... хочешь этого. Я виноват перед тобой, но не перед Ним. Сочтемся, когда победим.

— Почему я верю, что вы не лжете? — тихо спросила она. — Почему я...

«Я не знаю, почему все мне верят», — растерянно подумал Бастиан.

— Потому что это правда, — сказал он слова, которые должны были прозвучать. — Иди, выпусти змею подальше от лагеря и подожди меня снаружи. Помолимся вместе.

Он не верил, что Аталанта послушается, но она же все поднялась — и выскочила из-под навеса.

Он едва не довел ее до предательства. Немудрено, что она увидела в его действиях не осторожность, а тень лжи. Он боялся все это время, а какой исповедник пустит в сердце страх?

— Можешь спокойно дышать, — сказал Бастиан шепотом, вылезая из-под шкур. За время похода они совсем истрепались, были жесткими и грязными.

— Я уж думала, придется стрелять в девочку, — вздохнула Кассандра, села и поправила перстень. — Мне пришел бы конец, наверное.

— Ты принесла лазерное оружие! — он едва поверил собственной догадке. Единственное украшение Кассандры оказалось не просто памятной безделушкой.

Она кивнула:

— А кто без греха? К счастью, кри не знают, что мы можем прятать злых духов в камни.

Бастиан коснулся век подушечками пальцев, собираясь с мыслями.

— Монсеньор, я хороший стрелок, — вкрадчиво и убедительно произнесла Кассандра. — Я убила бы змею раньше, чем она убила бы вас.

— И ты не спишь, потому что…

— Сбила действие снотворного другим препаратом. Из другой аптечки, моей личной, — Кассандра отвела руку в сторону, где лежала ее походная сумка.

Он покачал головой. Гермес успел лишь дать намек, но теперь картина сложилась окончательно — и оказалась неутешительной.

— Зачем Танцующая послала тебя?

Кассандра обхватила руками колени и положила на них подбородок. Она казалась такой маленькой, хрупкой… слишком ловкой и слишком спокойной для хрониста. Слишком упорной для паломницы. Слишком сильной и выносливой для женщины из верхнего города. Не случайно она уцелела там, где пали умелые воины.

— Чтобы вы не остались без защиты, — наконец ответила она. — Танцующая с Тенями хочет, чтобы вы жили. Вы ей дороги.

— Гермеса было недостаточно? — сквозь зубы спросил Бастиан.

— Он рассказал? Похоже на него, — она поджала губы. — Он расслабился. Привязался к вам и… к своему новому месту в жизни. Нет, не хочу сказать, что он предал Театр, но он мог проколоться. Я должна была помешать ему, если будет нужно, ну, и… всегда быть рядом с вами.

Поэтому она изо всех сил стремилась остаться в отряде.

— Вместо него?

— Если понадобится. Предлагаю воспользоваться этим предложением, когда мы вернемся в цивилизованный мир, — она улыбнулась. — Кто подумает, что хронист на самом деле телохранитель?

Что ж, его окружала ложь. Гермес нанят Театром и подброшен архидьякону специально, чтобы стать телохранителем Бастиана. Кассандра, вдохновленная паломница, работала на Валенов с тех пор, как закончила Высшую школу искусств, — кто знает, когда она была завербована?

Как много ее слов и поступков были частью прикрытия? Все-таки Театр по-своему чтил Императора. Гермес остался там, потому что искал прощения — пусть и думал, что искал легкой жизни.

— Я подумаю об этом, — он выпрямился. — Если Император сохранит тебе жизнь.

Знакома ли Кассандра со своей начальницей лично? Из ее слов сложно было сделать однозначный вывод. Опасно ли оставлять ее рядом, шпионку Театра, подосланную невесткой, чтобы...

Использовать исповедника наилучшим образом? Только не на Кри. Отсюда не улетают. Бастиан немного говорил с Делери и сестрами, но успел понять, что Кри не покидает никто из посвященных. Тысячи работников агрокомплексов ничего не знают о жизни на Крыле, корабли прилетают и улетают с драгоценным грузом, но те, кто ступает в крепости, кто шагает дальше — уже не возвращаются. Даже личная переписка проходит через руки сестер диалогус. Любая попытка связаться с внешним миром иначе карается смертью, как предательство.

Но откуда об этом знать Сайаре? Бастиан, исповедник, считал Кри заурядным сельскохозяйственным миром, чья священная роль в первую очередь так велика потому, что он даровал жизнь Титаниде. А еще — подозревал тщательную мистификацию до последнего, нисколько не осуждая ее, скорее даже соглашаясь с тем, что это выгодно.

Бастиан выбрался из-под навеса. Холодный воздух прогнал мысли о доме из головы.

К вонючему дождю он привык. Он слегка моросил, а небо оставалось темным от туч. По внутренним ощущениям, над Крылом нависла ночь, но день ничем не отличался от нее, поэтому Бастиан не был уверен.

Аталанта прислонилась к одному из деревьев спиной и закрыла ладонями лицо. Орлиное Небо вопросительно взглянул на Бастиана и указал на нее пальцем. Если она выпустила змею, от него это не укрылось, и теперь он хотел знать, что все это значило.

Бастиан только покачал головой.

***

— Исповедник!

Стоило больших усилий не попытаться натянуть на себя одеяло. Бастиан не знал, надолго ли ему удалось забыться, но организм подсказывал, что на пару-тройку часов, не больше.

Разговора по душам с Аталантой не вышло, но они простояли на коленях не меньше часа, читая молитву, призванную развеять тревоги перед битвой и очистить душу от сомнений. Из Аталанты покушение выпило все силы, Бастиан слышал, как срывается ее голос, и видел, что ей неловко рядом с ним. Стыдно, что он простил то, за что положено снести с плеч голову.

Отправив ее отдыхать, Бастиан еще долго не мог заснуть.

Он обещал Ему, что будет заботиться об Аталанте, что сделает из нее хорошую священницу, а сам избегал и игнорировал ее. Она отшатывалась от каждого шага навстречу, и он махал рукой. Пусть…

В том, что она пыталась совершить, его вины было больше, чем ее. Сейчас, как исповедник, как глава Имперской миссии, он должен думать об армии кри, которую пока еще не видел, но которая идет сюда. А думал — о девочке, которую вырвал из серых стен семинарии, не дав хоть немного подышать воздухом родного мира, и бросил в кровавую бойню здесь.

Он не хотел.

И открывать глаза не хотел тоже, но голос сестры Тифии дрожал, и это не предвещало ничего хорошего.

— Сестра? — он сел, жмурясь от проникающего под веки света, и вдохнул полной грудью тревожащий запах озона.

— Солнце, — Тифия взволнованно облизнула губы.

Бастиан не сразу понял, что она имеет в виду, но когда осознал — бросился из-под навеса наружу. Ноги едва не подвели, он пошатнулся, но все-таки устоял.

Небо очистилось, будто не было ни грязных клубящихся туч, ни холодного пахнущего гнилью дождя, но голубизна не вернулась. Цвет был темно-розовым, а солнце, встававшее над лесом, светило блекло и холодно. Бастиан прищурился, глядя на него и чувствуя резь в глазах. Верхний край бледного сияющего диска перекрывал другой, темно-красный круг.

— Какой… сегодня день? — выдавил он.

Они же не могли проспать несколько ночей разом!

— Еще рано, — подтвердила Тифия, сотворив аквилу. — Клянусь, еще рано! Я отмеряла время…

Бастиан положил руку на эфес.

Ветер был сильный, он рвал и без того потрепанные печати на одеянии сестры. Пергамент был разорван в боях, прорехи искажали священный текст, но своей силы он не терял. В шорохе скребущих друг друга веток Бастиану померещился шепот и смех. Знакомый смех. Или он прозвучал только в его голове? Он отвел взгляд от солнца.

— Сколько времени оно обычно длится?

— Чуть больше суток. Но…

— Возьмите только оружие, — Бастиан сжал кулаки. — Нет времени ждать подмогу. Передай Желтому Волку, что мы должны напасть на деревню сейчас.

Тифия кивнула и быстро пересекла маленький тайный лагерь.

— Почему затмение началось раньше? — тихо спросила Кассандра. Она подошла неслышно, как ходили кри, и, прикрывая глаз ладонью, поглядывала на солнце. Бастиан первые обратил внимание на то, что в ее колчане осталось не так много стальных арбалетных стрел.

— Мы забыли, с кем сражаемся, — процедил он в ответ. — Великий Враг хочет заполучить эту планету. Его силы уже здесь, а он презирает время и искажает законы реальности. Но мы еще можем помешать ему.

Великий Враг играл с ними, водил за нос. Как — не имело значения, но он заставил их поверить в то, что время действительно течет так, как они думают. Что нилия-тари можно отыскать и покарать вовремя, что нет нужды торопиться. Что можно действовать по плану.

По плану! Бастиан горько усмехнулся.

— Отправьте меня вперед, — сказала она. Бастиан вопросительно взглянул на нее. — У меня маскировочный плащ. Я проберусь в лагерь и все узнаю. Не атакуйте вслепую, подождите, пока я не…

Маскировочный плащ! Он едва не рассмеялся. Он никогда не видел ее во время схваток не потому, что испуганная хронистка пряталась от врагов. Потому что опытная убийца использовала все свои преимущества.

— Иди, — кивнул он, — пусть…

«Солнце осветит твой путь».

— …Император защитит тебя.

3

Море мертвецов

Сон будет вечным

Голос

Еще вечером воины кухру-тари и тана-тари переплели волосы из двух кос в три, а сегодня — наскоро нанесли боевую раскраску. Белые полосы на темных лицах подчеркивали глаза и скулы. Это было особым символом, поделилась Тифия. Они собираются драться до последней капли крови, что обычно значит — умереть, забрав с собой как можно больше врагов.

Лагерь нилия-тари стоял между холмами. Дети Перепела не кочевали всем племенем, лишь охотники уходили в сезоны гона — и возвращались с добычей. Нилия-тари достались территории с хорошей почвой, где легко было выращивать злаки, поэтому они и жили не в шатрах из шкур, а в прочных хижинах из ветвей и глины.

Желтый Волк рассказывал о нилия-тари как об очень воинственном племени. Когда отряд только ступил на территории Детей Перепела, он очень удивился тому, что ни один воин не сторожил границу между двумя племенами, пусть и живущими в мире. Нилия-тари приходилось не просто охранять охотничьи территории, но и беречь землю, которую они возделывали, и дома, которые нельзя перенести с места на место, как это делали тана-тари. Даже после первой схватки Желтый Волк продолжал недоумевать: один отряд — это очень мало, говорил он. Обычно границу сторожат десятки воинов.

Теперь причины странного поведения нилия-тари стали ясны: пока они готовились к нечестивому ритуалу, их землю охраняли оскверненные трупы. Отряд Красного Жука тоже столкнулся с прячущимися под землей мертвыми стражами — и трое кри погибли, а отряд кухру-тари потерял лидера, и теперь их вел Желтый Волк.

Местность превратилась в болото. Разведчики с гневом доложили о том, что не смогли отыскать даже святые камни нилия-тари. На их месте была только зловонная лужа, к которой они не рискнули приблизиться.

Копыта лошадей соскальзывали, но Желтый Волк и Красный Жук продолжали настаивать на том, чтобы ехать верхом. Они окружат деревню и по сигналу исповедника нападут одновременно, с двух сторон. Бастиан не настаивал ни на каком другом плане — то, что кри тысячелетиями воевали друг с другом, сейчас сослужило добрую службу. Они лучше знали, что делать.

— Озари светом путь к победе, чтобы мы одержали ее во славу Твоего бессмертного имени, — бормотала Тифия. Она сжимала в одной руке посох, в другой — поводья.

Полагали ли когда-нибудь сестры, что им действительно придется «сражаться на Крыле»? Они могли знать хоть все легенды кри наизусть, лучше самой матери-настоятельницы разбираться в их обычаях, но вряд ли представляли себе, как бок о бок с воинами двух племен идут против третьего.

Кровавая тень наползала на солнце, небо больше не было рассветно-розовым, оно стремительно темнело. Свет был тревожным, каким-то… тяжелым.

Конь не слушался. Бастиан не сразу заставил его стоять, когда другие остановились. Ему казалось, что животное дрожит под ним, хотя, наверное, дрожал он сам. Он избавился от теплого пончо, надел столу и вытащил из сумки промокшую, потрепанную книгу. «Слово святого Скарата» пролежало в мешке всю дорогу, Бастиан доставал его во время проповедей, да и то не всегда. Вчера перед сном он оттирал с переплета грязь, но — бесполезно.

Однако сегодня он должен быть во всеоружии.

«Мой страх ничтожен, а вера моя сильна», — Бастиан коснулся аквилы.

Тихая Птица подполз к вершине холма — взглянуть на деревню, — пока остальные ждали ниже по склону, чтобы не выдать себя. Он сказал, что племя собралось в центре, вокруг костра, что огни не горят, дым не идет из хижин, и что нилия-тари «безмятежны».

Кассандра не возвращалась. Солнце скрылось больше чем наполовину, и Колен тронула бока коня, подъезжая ближе. Едва ли рана болела меньше, но она держалась невозмутимо.

— Красный Жук спрашивает, чего мы ждем.

Он вздохнул.

— Должно быть, уже ничего, — он поднял руку. Что бы он ни сказал, его поймут только трое. — Бог-Император позволил нам дойти. Выплесните всю ярость, которую скопили по пути. Станьте штормом, который сокрушит врагов!

Семнадцать кри, две сестры диалогус и два священника — против двух сотен культистов, если не больше.

— Мы не боимся зла! Мы не боимся смерти! — он повысил голос, и сестры подхватили. Аталанта подхватила. Кри слушали, не понимая, но кивали головами. — Потому что если мы умрем, Император сам придет за нами!

— Монсеньор!

Он обернулся.

Кассандра упала на колени, скатываясь с холма. Кри заволновались, Красный Жук прикрикнул на нее, наверное, рассердился, что она могла их выдать. В конце концов, он представить себе не мог, что она была невидима.

— Там… — она сглотнула, переводя дух. — Там исповедник Кот-ли… в костре…

— Он жив? — Бастиан махнул Аталанте, надеясь, что она догадается подать Кассандре воды, пока все остальные удивленно смотрят.

Его никто даже не спросил, куда пропала Кассандра перед атакой. Как будто было нормальным, что хронист сбежала, когда дело дошло до битвы. Она всегда пряталась, спряталась и сейчас…

О, она спряталась.

— Жив, но… его явно пытали. Он очень… слаб. И связан. И… их ведет миссионерка. Одна из… из нас, — добавила она неуверенно.

— Я понял, — Бастиан стиснул зубы.

Сестра Тифия перехватила посох.

— И есть пленники. Дру… другие кри… с татуировками на лице, как у Слышащего кухру-тари, — Кассандра зажмурилась и благодарно кивнула, когда Аталанта протянула ей флягу.

Колен начала переводить Красному Жуку ее слова, и Бастиан не стал мешать. Если, как Небесный Бык, Слышащие уходили и из других племен, следуя за своими видениями, они могли попадать в ловушку культистов. Может быть, тем нужна не просто жертва, а особая жертва.

— Их лидер… что-то вокруг… выкладывает… внутренностями пленников… — она с тревогой подняла взгляд на небо.

— Император милосердный! — прошептала Аталанта.

Колен замерла на полуслове. Красный Жук громко и гневно воскликнул что-то и направил коня вперед, не дожидаясь команды. Другие кри с улюлюканьем пронеслись мимо Бастиана.

— Остальные кри как загипнотизированные, ждут, когда она закончит, — Кассандра, пошатываясь, встала на ноги. — Они заняты в основном тем, что грызут друг друга или собственные руки. Я развязала двоих пленников, вряд ли они поняли, что случилось. Бежать им некуда, но когда дело дойдет до драки, у нас есть там два союзника.

Кухру-тари и тана-тари уже скакали с холма в направлении деревни. Бастиан надеялся, что его приказ ничего не жечь они восприняли совершенно серьезно — и не забудут о нем в пылу праведного гнева.

— Мы должны присоединиться, — серьезно сказала Тифия.

И никаких вопросов о Кассандре. Матери-настоятельнице стоило беспокоиться о том, как много ее избранные сестры переняли у кри. Для того чтобы спрашивать существует особое время… Бастиан согласно кивнул, сомневаясь, что способен удержаться на коне, несущемся галопом. Но так как об эффектности появления речь не шла…

— Кассандра…

— Я переведу дух и нагоню вас, — кивнула она. — Остановите это, монсеньор. Пожалуйста.

***

Сверху деревня была похожа на темное море, в котором тонули всадники кухру-тари и тана-тари. Культисты стаскивали наездников, впивались зубами и ногтями в коней, гибли под копытами, но продолжали разрывать плоть. «Загипнотизированные» кри очнулись, когда появилась настоящая угроза, и, что бы ни управляло культистами, оно не заботилось, чтобы они оставались в живых.

Стремительно темнело, и Бастиан с замиранием сердца высматривал женщину в черных миссионерских одеждах, о которой говорила Кассандра. У него не было плана. Проклятье, у него не было даже понимания, что нужно сделать. Разметать костер? Тот поднимался выше деревенских хижин: прочные ветки сходились наверху, на них опирались плотно уложенные вязанки хвороста.

Бастиан не видел исповедника Кот-ли — хотя, его так подбрасывало в седле, что он вообще едва понимал, что у него перед глазами — но верил, Кассандра не лгала. Он же видел ее взгляд.

За волной культистов, у самого кострища, он заметил плотное кольцо нилия-тари. Они шевелились и не пытались остановить атакующих.

«Направь меня, — умолял Бастиан, — прошу Тебя, я не знаю, что делать, я не знаю… прошу Тебя!»

«Тогда с мольбой обратились кри к отцу мира, но бушевала в небе такая буря, что он не услышал слова внуков…»

От солнца осталась размытая узкая полоска света — кри сказали бы, что она напоминает рога быка. Бастиану она показалась издевательской улыбкой, с которой смотрел на него… никак не Бог-Император. Небо было чистым и темным, за исключением мертвенно-бледного пятна солнца, но хотя буря и не бушевала, никто не отвечал Бастиану. Император никогда не отвечал.

Сестры вели его в центр деревни, умело расчищая дорогу ударами посохов. Видимо, игуменья все же готовила их ко всему: если бы Бастиан попробовал махать палашом и держаться в седле одновременно, его путешествие, наверное, закончилось бы очень скоро.

Аталанта мчалась за ними. Вот она не боялась экспериментов — и ее меч добирался до тех, кто пытался занять место павших. Сопротивление культистов было неорганизованным. Насколько Бастиан представлял себе численность племен, в битве участвовало меньше трети воинов нилия-тари. Другие, должно быть, гнили в земле вокруг деревни, готовые выбраться, едва на их неглубокие могилы ступят воины Императора. Под копыта бросались не только мужчины, но и сипло хрипящие женщины, окруженные тучами мух, и тощие, будто высохшие подростки.

Кони понесли, напуганные бросающимися со всех сторон нилия-тари и наверняка чувствующие разлитое в воздухе безумие. Бастиан понимал, что пора, пора спешиваться, иначе он сейчас вылетит головой вперед… Пора драться, потому что если лидер культистов и прячется где-то, то — за живой стеной неподвижных, опустивших руки, серокожих кри. Мужчин, женщин, стариков, детей — все они, повесив головы и слегка раскачиваясь, широким кольцом окружали костер и смотрели на кипящий вокруг них бой, будто их ничего не трогало. Перья и бусы стали частью их плоти, кожа вздулась волдырями, глаза заплыли.

Сестра Тифия врезалась в них на скаку, собираясь затоптать тех, кто был на пути. И тут, словно те ожившие трупы, трое на ее пути взорвались, окатив живот и ноги лошади кислотой. Тифия упала, придавленная бьющимся в агонии животным.

Остальные кри не шелохнулись.

Бастиан дернул поводья на себя, конь вскинулся, и он едва удержался. Пальцами он невольно вцепился в гриву, раздавшееся ржание испугало его. Только чудом они не влетели в живую стену. Бастиан спешился, едва не вывихнув ногу, левой рукой вырвал посох из ремней, удерживавших его у седла, а правой — выхватил клинок.

Аталанта промчалась мимо, словно не чувствовала страха. Она подъехала к Тифии почти вплотную и спрыгнула — как успел показать ей Хвост Лисицы. Вышло неловко и опасно, она всплеснула руками, потеряла было равновесие, но все же не упала.

Нилия-тари не помешали ей пройти к Тифии, они не пытались заполнить образовавшуюся в их защите прореху.

Аталанта все равно не могла приблизиться — умирающая лошадь просто зашибла бы ее. Послушница замерла между двумя безвольно раскачивающимися кри, будто стала частью кольца.

— Я вас прикрою, — Колен не смотрела в сторону сестры Тифии, должно быть, старалась не допустить слабости.

Почему-то — смутно казалось Бастиану — их почти не атаковали. Кухру-тари и тана-тари, словно попавшие в муравейник жуки, пытались увернуться от множества рук, а вот процессии исповедника дали добраться до самого костра… без особых препятствий.

— Отойди! — крикнул Бастиан Аталанте, шагая вперед.

— Пусть останется, — послышался насмешливый голос.

Бастиан наконец-то увидел предводительницу культистов. Она сидела на широком бревенчатом основании кострища, закинув ногу на ногу. Миссионерские одежды на ней были безукоризненно чисты. Бастиан внутренне содрогнулся, когда заметил аквилу с оплавленными головами у нее на груди. Она болталась на одном крыле, словно небрежно висящий кулон, а не священный символ.

— Все справедливо. Ты украл у меня Слышащих, — она спрыгнула, и нилия-тари синхронно рухнули на колени. — Я возьму твою сестренку. О чем ты беспокоишься? Все равно она умрет. И ты умрешь…

— Время раскаяться! — Бастиан шумно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Теперь он заметил… символы на земле, выписанные кровью и оторванными частями тел. Его замутило, но не только из-за того, какой материал использовала культистка. Ни один человек не должен видеть это.

— Таши, — перебила она. — Меня зовут Таши, и я несу святое слово этим бедным людям… не знающим истинного бога.

— Ты ответишь перед Императором за свою ересь! — Бастиан шагнул вперед.

— Просто убейте ее! — закричала Тифия, поднимаясь на локтях. Боль в ее голосе подстегивала Бастиана — а вот кольцо живых бомб останавливало. Если они начнут взрываться, его убережет розариус, а Аталанту? А Тифию?..

Таши протянула руку, и тело издыхающей лошади покрылось пеной. Вопль Тифии, шипение кислоты и хихиканье культистки слились в один какофонический звук. Когда лошадь растворилась полностью и пар рассеялся, ног Тифии больше не было. Таши потянула сестру диалогус за обмякшую руку и легко, будто она ничего не весила, швырнула в круг других мертвых тел. Кровавый след образовал очередной извилистый мазок на земле вокруг костра.

— Мразь! — очнувшись, Аталанта замахнулась мечом, но Таши ловко отскочила в сторону.

Миссионерская мантия распахнулась, Таши закружилась вокруг послушницы, раскинув руки и продолжая смеяться. Мелькало бледное обнаженное тело. В одной ее руке Бастиан только сейчас разглядел кадило. Другая была пуста, но…

Он уже видел, что ей не обязательно иметь оружие, чтобы… уничтожать.

«Вверяю Тебе свою веру и свою душу, Бессмертный Император, Пастырь Человечества…»

— Аталанта, назад! — крикнул он, делая шаг в круг. Кровь Тифии под ногами зашипела и вспенилась, когда он наступил в нее, но кожу сапог не прожгла.

— Нет, постой, постой! Ты взял у меня двоих, — Таши метнулась к нему, и Бастиан почти паническим жестом рассек воздух, где культистка находилась секунду назад. — Мне нужен кто-нибудь еще! Кто-нибудь, но не ты, исповедник… ты слишком вкусный.

Он потерял ее из виду.

— Держись рядом, — предупредил он Аталанту. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, как будто спрашивая: «Как она это делает?»

Как? Она погубила свою душу, обменяла ее на невероятную силу. Поверила в ложь врагов человечества. Природа ее возможностей — грязная, демоническая, порочная, но… сила есть сила.

Бастиан не может расплавлять врагов взмахом руки! Он даже не может увидеть, как движется Таши… только грязный след, оставляемый ей в воздухе: омерзительный туман, липкий, пахнущий разложением.

«Мой страх ничтожен…»

Он смог рассмотреть костер ближе. Толстые брусья, более устойчивые к огню, пересекались наверху, как основания хижин кри, но вместо шкур их окружали вязанки хвороста. Сейчас Бастиан оказался с той стороны, где хворост был уложен не до самого верха, и понял, наконец, что имела в виду Кассандра — «в костре», а не «на костре». Исповедника Кот-ли Бастиан знал только по пиктам, но даже если бы не знал — кто еще стал бы более драгоценной жертвой для культа?.. Красные лохмотья на нем когда-то были сутаной. Было не разобрать, но Бастиан предположил, что он привязан к воткнутому в землю шесту, вокруг которого и сооружен этот огромный костер.

Как будто специально для него.

Голова Кот-ли была опущена.

— Монсеньор… — Аталанта заметила, куда он смотрит.

— Держись рядом, — повторил он. — Император, даруй нам Свой праведный гнев и Свою неисчерпаемую силу…

— …силу, — выдохнула Аталанта, приближаясь к нему и оглядываясь по сторонам.

— ...сохрани нас от ударов врага…

Кольцо кри сдвинулось, теперь выхода не было. Бастиан остался у самого костра. Колен все еще билась снаружи против лениво наступающих нилия-тари.

Таши замерла перед Бастианом, как будто располневшая за эти несколько секунд. Под мантией на ней не было одежды, а под кожей что-то копошилось, скреблось изнутри. Бастиан разглядел и выплавленный на оскверненной аквиле нечестивый знак: три неровных круга и три стрелы.

— …чтобы мы могли одержать верх над ним, — повторял он, выдерживая взгляд еретички.

Если он должен быть во всеоружии, то вот он — его арсенал. Пусть подойдет, если сможет, и возьмет их кровь.

— Бессмертный Император, Пастырь Человечества и единственный защитник…

— Думаешь, возлюбленный тобой Труп соблаговолит встать с Трона прикрыть тебе задницу? — Таши сердилась. Она оказалась старой — или постарела только что? Кожа под глазами собиралась темными мешками. — Только в одном вы правы, глупцы, смерть — действительно начало чего-то большего. Но не смерть твоего гордого, но слабого Императора…

— …распространи Свой священный свет…

Аталанта случайно задела его плечом, и Бастиану на мгновение передался ее страх.

Он выставил посох вперед. Пока они молятся, она не может подойти. Но что это дает? Время? Солнце почти полностью скрылось. Темнота густела на глазах.

Времени как раз нет.

— Я слышу твои мысли, — Таши заскребла ногтями по груди, снимая тонкие полоски кожи, — отдай девочку, и он, — голос благоговейно задрожал, и она взмахнула кадилом. Внутри тлел огонек, — он подарит тебе новую жизнь. Вечную жизнь.

«Так сюда Ты вел меня? — Бастиан сглотнул. — На костер в честь демонической твари?..»

— Бессмертный Император, Пастырь Человечества… — голос Аталанты дрожал.

А у нее одной достаточно веры, чтобы защититься?

Таши заулыбалась шире, показывая сгнившие зубы. Бастиан смотрел в ее глаза, мутные, с болезненно-желтыми белками. «Я буду спасать заблудших и карать отступников» — так он говорил в Базилике Примарис? Тогда он представлял свое будущее иначе.

— …и единственный защитник… — послушница посмотрела на него с ужасом, ведь он замолчал.

Бастиан тоже улыбнулся — и бросил палаш.

«Благородная сталь — для благородной крови…»

— …распространи…

Аталанта собиралась ударить его в спину. Бастиан чувствовал ее желание — как будто каждая человеческая эмоция превращалась сейчас в нечто осязаемое. Он медленно снял аквилу с шеи, провел большим пальцем по краю крыльев и сделал шаг к Таши.

— Старик ложится спать, и его сон будет вечным, — она самодовольно оскалилась, подпуская его ближе. — Я заберу твою…

«Я клянусь быть стражем веры, пока Он не призовет меня».

— Забери это, — Бастиан впечатал в расцарапанную грудь священную аквилу с такой силой, будто хотел пробить ребра. Да он и хотел. — И пусть твою гнилую душу поглотит варп, еретичка!

Аквила входила в ее тело, как в масло. Запах паленой плоти смешался с другими запахами смерти. Таши тонко взвыла, попятилась, и Бастиан ударил ее посохом в живот, заставляя упасть на спину, и замахнулся снова. Цепочка ее кадила звякала каждый раз, когда он бил. Ненависть наконец-то нашла выход.

Он остановился, только когда солнце скрылось полностью. Тусклое белесое кольцо света окружало кровавый шар в налившемся багрянцем небе. Бастиан опустил голову, переводя дух, и не сразу понял, что тело Таши шевелится у него под ногами.

Мгновение спустя склизкие личинки разорвали грудную клетку еретички и хлынули наружу. Бастиан отскочил, пытаясь ударить хотя бы по одной, но они оказались юркими.

— Монсе… — начала Аталанта, но поднявшийся вдруг ветер унес ее слова.

Борясь с тошнотой, Бастиан обернулся. Колен, обессиленная, медленно сползала с коня на землю. Она выронила посох, да и меча, с которым она управлялась не хуже, при ней больше не было. Однако нилия-тари больше не интересовались сестрой диалогус, все они повернули головы к костру.

Почва под ногами обмякла. Опустив взгляд, он нервно выдернул сапог из расплывающейся лужи крови. Та проступала прямо из земли, и только сейчас Бастиан осознал, что Таши отступила как раз на последнее чистое от омерзительных символов место. Твари, вырвавшиеся из нее, должно быть, добавили последние росчерки. Он запоздало попытался оттолкнуть тело, нарушить символический ряд, но земля уже жадно, как болото, всасывала жертвы.

Порыв ветра едва не сбил его с ног, и он же поднял и швырнул кадило в костер.

— Назад! — приказал Бастиан оторопевшей Аталанте. — Я приказываю, назад!

Нилия-тари не обращали внимания на то, что выжившие воины продолжали бить их. Они медленно двигались: шли или ползли, если у них не было конечностей, — к костру.

Пламя заплясало с одной стороны, быстро раздуваемое ветром. Слишком быстро.

Еще один житель деревни лопнул, как ядовитый пузырь. Кожа ошметками полетела на соседей, но те не шелохнулись. Взорвался он от яркой вспышки лазера, и воины, пришедшие с Бастианом, завыли от ненависти — но стрелка так и не увидели.

Кассандра хорошо умела ориентироваться в ситуации. В хаотическом потоке событий она выбрала единственно верный шанс, когда стоило использовать свое техническое преимущество. Бастиан вытолкнул Аталанту в образовавшуюся прореху.

— Помоги остальным. И продолжай молиться! А лучше пой...

Он обернулся и встретился глазами с Кот-ли. Понимал ли исповедник, что происходит? Он не казался ни безумным, ни испуганным, а его губы шевелились, повторяя молитву. Бастиан узнавал слова: «Я не боюсь смерти, потому что сам Император явится за мной»…

Огонь быстро скрыл пленника, но тот все еще был внутри костра. Кот-ли скорее задохнется, чем сгорит…

— Псалом пятьдесят четыре, — Аталанта все-таки попятилась.

Костер уже полыхал целиком, но дым не поднимался вверх, он сползал к земле и клубился над телами.

Темное небо пошло тревожными волнами. Бастиан запрокинул голову: вот и его сны сбываются, только вместо собора кругом оскверненные земли нилия-тари.

— Милосердный Император, Единственный владыка вселенной... — начал он.

— А-а, ты все-таки дошел, — потусторонний голос хихикнул.

Грязь и гниль теперь поднимались зловонной стеной, отсекая Бастиана и костер от остального мира. В вязкой земле виднелись останки принесенных в жертву кри, темные руки сестры Тифии…

Небо стремительно падало, а земля — поднималась навстречу. Бастиан знал, что за лицо выступит из неестественной темноты: медленно, сначала широкий нос, затем изрытый язвами лоб, жирный подбородок...

— Твоим именем и во имя Твое, я — Твой голос...

— Ну, ну, Бастиан Вален. Ты сам-то видишь, насколько жалок? — не до конца проявившиеся губы демона вытянулись трубочкой, и он жадно, шумно вдохнул, всасывая в себя жертвенные тела вместе с землей. Сплошной кокон вокруг костра закружился, и Бастиану вновь пришлось бороться с тошнотой. — Ты ведь сделал это для меня, а? — он облизнулся. — Последняя девочка даже ничего. Вкус обожания!..

— …я — Твоя карающая длань!

— Мы это уже проходили, — разочарованно протянул демон, — давай новенькое что-нибудь.

Склизкая земля волновалась под ногами. Бастиан впился в аквилу. Священный орел единственный оставался чистым до сих пор, несмотря ни на что. Блики огня отражались на ней, и это сияние единственное связывало Бастиана с миром по ту сторону грязевой клетки.

— Это место не так уж свято, правда? Теперь мы поменялись местами! Ты в храме Отца Разложения сегодня, маленький священник…

— Эта земля — храм Императора, — промолвил он. Язык будто распух.

— Что — более вечно, чем смерть?.. Что более совершенно и постоянно? Повелитель Чумы расположится здесь, и народ, который служил богу-трупу, послужит истинному властелину! Тому, кому подвластно все, — он выдул целый рой мух и ласково улыбнулся им.

— Именем Бога-Императора и во имя Его, сгинь, тварь!

Демон кривился, но все еще не пытался раздавить Бастиана на месте. Если Аталанта и пела снаружи, Бастиан этого не слышал. Он будто оказался в другом мире, темном, задымленном и… пропитанном Хаосом.

— Теперь Властелин Разложения позаботится об этой планете. Здесь будут жить прекрасные создания, совершеннее вас, сильнее… Бессмертие — в умирании. Не присоединишься к торжеству вечности? — демон хихикнул. Слова Бастиана как будто действительно ничего не значили.

— Попробуй забери меня, — Бастиан боролся с отчаянием.

Он еще жив. Он еще стоит, и аквила сияет… на самом деле. Грязный ритуал мог призвать Великого Врага, но это пламя рядом — всего лишь один костер на всем Крыле. Точка, откуда болезнь распространится, только если Бастиан допустит…

Он расслышал судорожные вдохи. Не на самом деле услышал — но почему-то взглянул на костер снова и увидел задыхающегося Кот-ли.

Демон уже почти здесь, но он все еще не может… войти. Он ждет, тянет время, потому что… последняя жертва еще жива.

— Мой страх ничтожен...

Бастиан выронил посох и, не раздумывая, бросился к костру. Пропитанная мокрой грязью одежда не занялась огнем сразу, но жар пахнул в лицо. Перчатка мгновенно прилипла к коже, стоило схватить первую же вязанку хвороста. Искры осыпали его, огонь радостно лизнул тело.

«Боль, — повторял Бастиан про себя, — ничего не значит, пока Ты со мной».

Ветер превратился в ураган. Бастиан не оборачивался, отчаянно пытаясь пробиться внутрь. Он теперь тоже задыхался, а еще — почти ничего не видел. Дым разъедал глаза. Он работал правой рукой, левую — с аквилой — отставив в сторону, как будто мог отгородиться от демона.

Боль была… опосредованной. Он понимал, что не чувствует ее всю, хотя тело протестовало всякий раз, когда он хватался за пылающие ветки. Боль отступала перед твердой уверенностью, что он обязан успеть.

Кот-ли не стоял на ногах — он потерял сознание от нехватки воздуха, Бастиан выволок его из костра, и они оба рухнули в грязь. Пожалуй, другого способа потушить занявшуюся огнем одежду и не было.

Кожа на правой руке почернела и покрылась волдырями. Одна мысль о том, чтобы взяться за оружие, приводила в ужас.

Бастиан покачнулся, но все же выпрямился над бесчувственным исповедником и поднял голову. Лицо исчезло, над грязевым колодцем нависал сплошной черный купол. Демона не было.

— Спасибо, — прошептал он и вздрогнул, когда смеющийся голос язвительно поинтересовался:

— Думаешь, ты его спас?

Голос доносился из-за спины. Бастиан медленно повернулся.

Демон, шатаясь под весом своего физического воплощения, вырос из земли между ним и горящей клеткой. Если он даровал невероятные способности своей союзнице здесь, должно быть, для него самого преграды реального мира и вовсе были условны.

«Он все-таки здесь!»

Бастиан отчаялся просить Императора дать ему сил. Он ощущал себя одним из комочков грязи на пути этого чудовища. Физическая оболочка демона казалась непостоянной. Огромное тело колыхалось с каждым шагом. Его кожа состояла из лиловых заплаток разного оттенка, татуировки Слышащих опоясывали живот, нависающий над множеством коротких толстых ног. Священных орлов, выбитых на коже, едва можно было узнать: они были растянуты, скручены, исковерканы. Руки жертв все еще шарили по телу, будто разыскивая себе подходящее место. Они щупали лоснящиеся от жира складки, то ныряли внутрь, оставляя темные язвы, истекающие темной гнилой кровью, то разрывали кожу с другой стороны. А найдя, наконец, место, сливались в два гибких уродливых щупальца, живо напомнивших Бастиану о столкновении в соборе.

Он узнал косички Тифии, свисающие с широкого отвратительного лица подобием бороды.

— Милосердный Император, Единственный владыка вселенной... — Бастиан понимал, что плачет.

— Поглотить любимца кри было бы неплохо, — омерзительное существо развело непропорционально тонкими щупальцами.

— Твоим именем и во имя Твое, я — Твой голос, я — Твоя карающая длань! — свет аквилы как будто стал тусклее.

«Не оставляй меня… пожалуйста… не сейчас…»

— Но и ты сойдешь, — демон — выше Бастиана вчетверо — склонился, и из пасти вывалился длинный язык.

— …именем Бога-Императора и во имя Его…

И другая, жалкая мысль: почему так долго? Почему не схватит и не сожрет их обоих, если…

— …изгоняю тебя, нечистый дух, враг человечества, и всех, кто пришел с тобой…

…если может?

— Тут никого нет, кроме нас, — демон пододвинулся, подавшись вперед всем своим смердящим телом. — Оглянись.

Темный купол над костром, дым, стелющийся по оскверненной, пересыщенной смертями земле… Он — и демон, и едва живой исповедник Кот-ли за спиной, и все. Мир заканчивается, замкнутый, маленький, как мир сна.

— Ты забавный, Бастиан Вален. Ты ведь как они, — он рассмеялся, и все его разноцветные складки, и косички Тифии на жирном подбородке затряслись, — как мои дети, в которых я вдохнул истинную жизнь. Ты мертвец, который ходит по земле.

Ноги Бастиана подкосились. «Ты умрешь снова…» Он продолжал читать молитву, хотя видел, что экзорцизм не помогает. Тварь перешагнула границу…

— Ты принадлежишь мне!

— Я принадлежу только Бессмертному Императору! — сорвался Бастиан. — Мою веру не поколеблет твоя ложь!

— Я не лгу, — хихикнул демон, кокетливо прищуривая заплывший глаз, — ты был мертв, когда пришел в этот мир.

Свет аквилы не успокаивал — он заставлял стоять на ногах, хотя Бастиану давно хотелось упасть.

Пора ли сдаться?

— Жаль, что ты уже не сможешь ни о чем спросить своих хозяев, — насмешливо продолжала тварь, — люди обожают лгать, правда? Мне вот лгать незачем. Я повелеваю миром, а ты? Только тявкаешь…

Голос превратился в шепот:

— …сгинь, ибо Он повелевает тебе…

Демон протянул щупальце и легко коснулся левой руки Бастиана. На коже мгновенно вздулся рубец, рука бессильно упала, и Бастиану пришлось перехватить аквилу правой — чтобы священный символ не упал в грязь.

Почему-то он был уверен: если это случится, стены, сдерживающие здесь демона рядом с ним, исчезнут.

Когда теплый металл коснулся обожженной ладони, он не сдержал крик.

— Чтобы меня прогнать, нужно чуть больше изобретательности, — почти снисходительно заметил демон. — А не заученные кричалки, — маленькие глаза зло вспыхнули. — Я же не заглянул в гости, как на борту той скорлупки, Бастиан Вален, я пришел. Я здесь. Это мой мир.

Слюна капнула с оттопыренной губы.

— Так что, если не возражаешь, я поглощу и тебя… ты будешь десертом.

Бастиана замер, пораженный неожиданным откровением. Сон, увиденный им на святых камнях. Голос, который он слышал… слова, не имевшие смысла, но от которых бросало в дрожь…

Он вскинул голову. На темном куполе проступало, будто сквозь плотный туман, бледное рассеянное кольцо света.

«Сквозь лиловую дымку видели они красноватый шар солнца и молились ему, но лишь слышали в ответ тихий шепот».

— Изобретательность? — Бастиан впился в аквилу крепче, чтобы случайно не выронить. — У меня есть кое-что получше!

Демон хлестнул щупальцами совсем рядом с ним, но не задел. Он зарычал, затрясся, недовольный тем, что упрямый исповедник до сих пор не ползает на коленях.

— Именем Бога-Императора и во имя Его, — Бастиан выставил правую ногу вперед, пытаясь обрести устойчивость, и поднял аквилу выше. — Он приказывает тебе уйти! Я приказываю тебе уйти! Я знаю твое имя, и ты повинуешься мне, — тонкий визг оглушил Бастиана. — Я знаю все твои имена!

Чистый и спокойный, голос, живущий в его памяти, снова нашептывал на ухо набор слогов и звуков, будто не имеющий смысла. Бастиан только шевелил губами. Он понимал, что искажает то, что слышит. Сами звуки менялись, заталкиваемые в рамки возможностей человеческого горла. Но все же это было его имя, на всех языках, когда-либо существовавших — и не известных ни одному разумному народу. Ярость демона это подтверждала.

Произносимые бестелесным голосом, тихим, но четко различимым, эти слова имели невероятную силу, Бастиан лишь передавал ее. Передавал Его волю.

— Харукус Утбурт Вроман…

Тело демона дрожало, как желе, земля вокруг вздувалась волдырями, взрывалась фонтанами кислоты всякий раз, когда демон бил по ней. Каждый удар мог бы сбить Бастиана с ног, раздавить в лепешку — и розариус не спас бы, но…

Бастиан еще стоял.

— Йис Даблан Цибис Гласеа…

— Как?! — завыл демон. Он уменьшался на глазах, скукоживался; тело иссыхало, чужая кожа обвисала.

Ветер поднялся снова, но на этот раз он разрывал темноту, и светлое кольцо становилось все отчетливей.

— Я — Его огонь!

Теперь глаза демона, полные ярости и ужасающего хаоса Имматериума, оказались на одном уровне с глазами Бастиана.

— Ты пойдешь со мной! — тонко завопила тварь.

Демон навалился на выставленную вперед руку Бастиана, пытаясь закрыть собой сияние аквилы. Он еще сохранил силы, но тело, подаренное ему еретичкой, слабело по воле Бога-Императора. Аквила плавила его насквозь, рука погружалась все глубже.

— Он испепелит тебя! — Бастиан чувствовал, что физически не сможет выстоять дольше. Ни минутой дольше. Голос больше не отдавался внутри черепа, но Бастиан не чувствовал себя покинутым. Мысленно он молился об одном: выдержать жалящую кислоту, поглощающую его руку, и не упасть раньше. — Изгоняю тебя, нечистый дух… враг человечества…

Он перестал чувствовать руку. Зловонное тело насело на него, мертвая кожа прижалась к лицу, и Бастиан, отворачиваясь, выдохнул:

— И всех, кто пришел с тобой!

Демон взорвался, как шарик с кислотой, и маленький темный мир сна схлопнулся.

4

Конклав

Последние семьдесят лет

Прецеденты

Попытка открыть глаза обернулась неудачей. Только левое веко все-таки дрогнуло, и он разглядел узкую полоску света. Правое же потяжелело настолько, что он не смог разомкнуть ресницы.

Бастиан моргнул, чувствуя неловкость в каждой мышце. Щека дернулась, он с трудом разомкнул губы — казалось, плотно прилипшие друг к другу — и провел по ним языком. Слева кожа смягчилась, справа — осталась жесткой.

Только тогда он понял, что еще жив.

Глаз привык к свету, и Бастиан взглянул на потолок над собой. Потом — на дальнюю стену, на которой рядом с серебряной аквилой висели плетеные из ниток круги, украшенные перьями и птичьими черепами.

Спиной он чувствовал жесткий, но все же настоящий матрас — не шкуры и уж точно не голую землю. Затылок лежал на подушке, обтянутой гладкой тканью и набитой пухом. Он жив — и, к тому же, не в шатре кри, и уж точно не посреди леса.

Тело отзывалось неохотно. Он попытался поднять руки, но смог — только левую. Правая не слушалась и как будто... Он попробовал хотя бы поскрести пальцами по простыне — но тщетно.

Мутным взглядом он уставился на левую ладонь. Он не скован. Не в плену.

Голова была пустой: ни мыслей, ни боли, ни даже четких воспоминаний. Все, что удавалось припомнить — это безумное месиво тел и собственный голос, повторяющий что-то… болезненное.

В памяти осталось лишь невнятное бормотание.

Почему он не может открыть правый глаз? Бастиан потянулся к лицу и обнаружил бинты. Повязка закрывала только часть головы, в том числе глаз. Он нервно вцепился в ее край, пытаясь сорвать, но не успел: дверь отворилась, и мужчина в одежде служащего Официо Медика замер на пороге.

Бастиан хотел попросить воды, но получился только сиплый стон, испугавший даже его самого.

— Ваше высокопреподобие, — медик подошел стремительно и коснулся кисти Бастиана. Сил сопротивляться не хватило, пришлось позволить врачу вновь вытянуть руку вдоль тела, — пожалуйста, не трогайте… Вы в Крепости Прощенных. Мы очень ждали, когда вы придете в себя. Позвольте вам помочь, и…

Бастиан перестал его слушать. Слабость накатила внезапно, и он закрыл глаз.

«Спасибо Тебе…»

Слова путались даже в голове, но Бастиан искренне хотел сложить из них благодарность Богу-Императору за то, что все еще дышит.

А потом он вспомнил, как... умер. Думал, что умер. Собирался умереть.

— Ритуал, — только и смог прошептать он.

Память прояснялась. Костер. Боль. Вспышка света.

— Вам нельзя напрягаться, — перебил его медик. — Вы… вы чудом выжили, ваше высокопреподобие. Не беспокойтесь, силы вернутся, но не сразу.

— Ритуал, — повторил он, — я…

— Простите, я не знаю… — растерянно пробормотал тот. — Я не могу ничего сказать… вас привезли почти две недели назад, и вы не приходили в себя. Мы все молились, чтобы Император дал вам сил вернуться.

В уши словно набили ваты. Бастиан вновь попытался хотя бы немного приоткрыть правый глаз, и вновь — безрезультатно.

— Я извещу святую мать и коменданта Делери.

Он что-то делал с его рукой. Левой рукой. Бастиан не сразу понял, что его запястье пристегнуто к постели. Он дернулся, но тон врача был заботливым:

— Не пытайтесь двигаться, пожалуйста. Вы понимаете меня, исповедник?

Бастиан кивнул. Медик собирался уйти, когда исповедник слабо шлепнул ладонью по постели, привлекая его внимание.

— Окно…

— Хотите, чтобы я открыл? — уточнил тот.

При каждом кивке тело пронзало множество тонких игл, словно запоздалый призрак перенесенной боли. Или оно просто затекло?

Взрыв — и кислотный туман оседает на нем, впивается в руки, в грудь, в лицо…

Небо за окном было ярко-голубым.

«Ты не оставил этот мир… — подумал Бастиан, облегченно выдыхая. — Ты не оставил нас… меня…»

***

— Целый конклав в моей палате, — пошутил Бастиан.

С Федрой пришли Татьяна и Колен. Первая светилась от восторга, вторая выглядела сосредоточенной и… взволнованной. О, главное, она была живой. На ней была свободная красная мантия, а нашитые на нее молитвы Бастиан узнавал по заглавным буквицам. Обеты веры, «Литания силы», «Гимн спасшихся».

Сестры встали у дверей, а вот игуменья, держа небольшой ларец в руках, подошла к постели.

Бастиан положил левую руку на грудь — он мог поприветствовать ее лишь одним крылом священного символа. Контроль над телом вернулся, хотя Бастиан по-прежнему был слаб, но дело было не в этом. Правую руку, вернее, то, что от нее осталось, медики ампутировали до плеча.

Кислотные — и не только — ожоги заживали медленно, Бастиан едва мог шевелиться из-за бинтов. Хотя из палаты убрали все зеркала, отражения в стекле Бастиану хватило, чтобы узнать, что кроется за формулировкой: «к сожалению, мы не смогли сохранить правый глаз». С той стороны лица, которую он повернул к демону, кожа расплавилась и стянулась, превращаясь в сплошной уродливый шрам. Зрительный нерв был полностью разрушен, и местные врачи не решились ставить аугметику. «Операции — вопрос будущего», уклончиво отвечал глава Официо Медика Кри, специально прилетевший в Крепость Прощенных, чтобы проследить за выздоровлением исповедника.

Так как Бастиану не рекомендовали вставать с постели, он принимал гостей полулежа, опираясь на подушки — и невольно наслаждаясь каждой секундой, проведенной на цивилизованной кровати.

— Не совсем верно, — спокойно заметила Федра. — Конклав соберется, когда прибудет нунций.

— Не представляю, как я обойдусь без секретаря при таком наплыве гостей, — слабо улыбнулся он. Управлять получалось только половиной лица.

Воспоминание о Мареле, навсегда оставшемся на Крыле, больно кольнуло сердце. Из разговора с сестрой Татьяной, единственной, кого врачи пускали к нему в палату, Бастиан узнал то, что было известно о случившемся. Ритуал прерван, культ уничтожен, свет Императора вновь сияет над этим миром... а значит, ни одна смерть не была пустой. Случайной. Бесцельной.

И все же Бастиан не хотел представлять, как вернется в кабинет, в котором и обжиться-то не успел, и Марел не будет его там ждать — с каким-нибудь письмом, на которое он уже придумал подходящий ответ.

И Гермес, который предложит этим письмом подтереться.

— Я знаю одну сестру, которая обожает бумажную работу, — игуменья села на стул рядом с Бастианом.

Бастиан переглянулся с Татьяной. Чем он успел ей так приглянуться? Почему она была рада его возвращению? Дело ведь не только в том, что он остановил Великого Врага на подходе к священному миру? За это превозносят, может быть, но это не... сближает.

А Татьяна провела с ним слишком много времени для человека, который испытывает пиетет перед героем.

— Это стоит обсудить, — сдался он. Федра, очевидно, не против, и... Бастиан не сможет даже подпись свою поставить.

На самом деле, большая часть населения Кри даже не подозревала, что их мир висел на волоске. Резкие заморозки загубили урожай по всей планете, был массовый падеж скота, но проповедники на местах получили указание разобраться. У всего могут быть и вполне будничные причины.

Здесь же обстановка была совсем иная. Почти сразу после возвращения Татьяны поднялся шторм, и вскоре сплошная стена воды и ветра встала между Крылом и крепостями. Буря взяла материк в кольцо, небо затянули тучи. Игуменья только успела отправить астропатическое послание Духовному совету, как все пять хоров астропатов, во всех пяти крепостях, погибли от мощной варп-волны.

Требовалось большое мужество, чтобы не запаниковать.

— Святая мать, я… — он взглянул на плетеные украшения рядом с аквилой. Их передали два Слышащих, которых Кассандра освободила в деревне нилия-тари. Одним был Небесный Бык, — бесконечно благодарен за то, что вы… нашли в себе силы и терпение, чтобы… не нарушить мир.

— Я нашла в себе веру, — возразила она ровно. — Веру в вас, как ни странно. Но вы хитрец. Пока я ждала бы ответ от Духовного совета, вы точно успели бы совершить чудо.

Он чувствовал облегчение от того, что она говорит с ним, как прежде. Сдержанно, спокойно и чуть-чуть снисходительно.

Бастиан отвел взгляд.

— Там… время текло иначе. Мы этого не поняли. Всегда было темно, естественный цикл… нарушен.

— Сестра Колен рассказала мне, — кивнула Федра. — Она рассказала обо всем, что видела.

Бастиан немного расслабился на подушках.

— У меня… очень много вопросов, святая мать.

— Спрашивайте, — просто ответила она.

— Сестра Татьяна сказала, что исповедник Кот-ли жив.

— Хвала Императору, да. Сейчас он все еще на Крыле. Вы сделали… нечто невероятное, но все же война с нилия-тари оставила свой след. Многие наши усилия по созданию единого мира кри пошли прахом. Они не сплачиваются, а лишь подозревают друг друга.

— В какой-то миг… сплотились. Некоторые, — Бастиан вспомнил сначала Белую Куницу, потом — Призывающего Ветер. — Я знаю Песнь о Первом из Вихо. Возможно, им стоит петь ее чаще. Она ведь о том, что враг всегда может быть рядом.

Колен и Татьяна выразительно переглянулись, а вот на лице игуменьи не дрогнул ни один мускул.

— Значит, вы не говорили с исповедником? — Бастиан решил не затягивать молчание.

— Нет. Сестра Колен говорила, — Федра повернула голову к дверям. — Он признавался, что почти ничего не помнит о событиях в деревне нилия-тари. Он знал, что еретичка по имени Таши собирается, — глаза Федры сузились, Бастиан успел увидеть вспышку гнева в них, — призвать демона. Хотел убить себя раньше, чем она принесет его в жертву. Но не смог.

— Боюсь, это не помогло бы, — Бастиан невольно положил левую руку на короткий обрубок правой. — Та тварь… не была… разборчива.

Татьяна сотворила аквилу. Колен угрюмо смотрела в сторону.

— Как все произошло, сестра Колен? — он виновато — и криво — улыбнулся, встречаясь с ней взглядом. — Что случилось, когда… Всемогущий Император отправил отродье варпа туда, где ему место?

Она ответила, только когда игуменья кивком головы разрешила говорить. Орден Святого Слова — еще одна организация на Кри, где военная дисциплина полностью царила в формально не военной структуре. Впрочем, сестру Колен могли бы приводить в пример юным сестрам Битвы: она сражалась не хуже, чем разбиралась в тонкостях религиозного устройства кри.

Колен подошла ближе. Хромота была почти незаметна.

— Меня ранили, когда вы убили еретичку, — Бастиан знал многих людей, которые произнесли бы эти слова со стыдом в голосе. Но Колен ничего не стыдилась. Там она сделала абсолютно все, что могла. — Когда меня привел в чувство Красный Жук, я подумала, что все кончилось. Не было слышно звуков битвы или хрипов мертвых нилия-тари. Но я встала на ноги и поняла, что ошиблась. Костер накрыло… сплошным куполом из грязи и… человеческих останков, которые… пребывали в постоянном движении, — она сжала обе руки на посохе. — Нилия-тари словно потеряли волю, они просто стояли и смотрели на этот пузырь, позволяя уничтожать себя. Мы убивали их, но… как будто давили муравьев на планете, ожидая приход флота-улья. Понимаете? Я чувствовала, что демон там, с вами, но могла только молиться, чтобы у вас все получилось.

Бастиан закрыл глаза. Император позаботился о том, чтобы воспоминания притупились. Память Бастиана была острой, натренированной, но многие детали просто исчезли. Даже вместо демона осталось лишь огромное мутное пятно. Лицо, приходившее в кошмарах, стало просто уродливой мордой, какие изображают на фресках в храмах среднего города.

— Не могу сказать, сколько точно прошло времени. Купол простоял долго, а потом задрожал — и лопнул. Я сказала кри, что нам придется сражаться дальше. Нас было девятеро. Небесный Бык и Ступающий След в След, слышащий инки-тари, Красный Жук, Желтый Волк, Тихая Птица, Тень Орла… Аталанта, Кассандра и я.

Она произнесла каждое имя с таким уважением, что было ясно: ей хочется, чтобы их запомнили. Возможно, в архивах Ордена Святого Слова они и останутся, но настоящими героями не станут. Разве что — в Песнях кри. Бастиан был уверен, Экклезиархия не допустит, чтобы эта маленькая кампания получила огласку. Великий Враг в священном мире — немыслимо.

— Но сражаться не понадобилось. Вы лежали там в… в…

— Брат Гермес сказал бы «в луже дерьма», — подсказал он.

— Да, — сдалась она. — Пожалуй… так и было. Рядом был исповедник Кот-ли… и больше никого. Мы сожгли деревню, исповедник, когда пришел в себя, освятил землю, но… сейчас никому нет туда дороги. Кри выставили отряды вокруг бывшей территории нилия-тари. Думаю, это место будет считаться проклятым еще долго.

«Возможно, всегда», — мрачно подумал Бастиан.

— Вы поймали Аббе? — спросил он, вновь поворачиваясь к настоятельнице.

— Нет, — помрачнела она, — мы узнали правду слишком поздно. Он успел понять, что ритуал сорван, и… исчез. Мы очистили Приют Странников, — прозвучало пугающе буднично. — Всех из гарнизона сейчас допрашивают.

Бастиан не сомневался: даже те, кто содействовал не по своей воле, потворствовал случайно или по незнанию, понесут наказание.

— Еретичка много болтала, — вмешалась Колен, — исповедник Кот-ли сделал вывод, что Аббе и правда «принес» сюда культ, кажется, он… заразил Таши когда-то — и убедил, что только поклоняясь одному из Четырех, она обретет спасение, — будничный пересказ ереси заставил сердце Бастиана биться чаще. — Он действовал, судя по всему, осторожно. По крайней мере, Таши не упоминала других еретиков среди духовных лиц, только Феликса.

— Аббе родом с Терпсихоры, это вы, должно быть, знаете, — добавила Федра. — Мы опасаемся, что культ может иметь какую-то связь…

Сердце Бастиана пропустило удар.

— …с вашим родным миром.

— Кри многое роднит с Титанидой, — он постарался говорить не слишком быстро. В конце концов, волнение при упоминании родного дома еще не значит, что у Бастиана есть за душой букет опасных тайн. А обезболивающие и вовсе делали мутным восприятие мира. — Две вспышки неконтролируемой эпидемии за последние десять лет были связаны с поставками, которые организовывал Приют Странников… Аббе нужно найти.

От одного имени еретика сводило скулы.

— Его ищет вся Кри, — святая мать наверняка даже преуменьшала рвение Экклезиархии. Она прищурилась и поджала губы, выражение лица стало еще жестче: — Вы говорите… В сборе и отправке грузов задействовано множество людей. Нужно время, чтобы заставить их признаться. Кристо, комендант Приюта, клянется, что не предавал Бога-Императора и ничего не знал. С ним еще не закончили, но, с другой стороны, он… у меня есть основания ему верить.

Федра так редко выражалась туманно, что Бастиан невольно удивился.

— К счастью, Император подарил нам знак Своей благосклонности, — игуменья чуть опустила голову. — И вернул нам вас — живым. Ваше чудо — знак, что Кри по-прежнему под Его защитой. Ваша победа значит для нас очень много.

— Будьте осторожнее со словами, святая мать, — попросил он тихо. — Это чудо Императора…

— Он являет чудеса через избранных Им людей, — возражение прозвучало жестко. — Свидетелей вашего подвига достаточно. Сестры знают, что такое сила веры, исповедник. Я с самого начала увидела в вас что-то… неуловимое и располагающее. Я благодарю Императора за то, что он не дал мне ошибиться. И… думаю, самое время извиниться за то, что взяла вашу… реликвию.

Когда Бастиан пришел в себя, аквилы при нем не было. Он обнаружил пропажу не сразу, но едва заметил — пережил вспышку тревоги. Было больно думать, что память о наставнике успел уничтожить демон, прежде чем Император заставил его отступить. Но Татьяна утешила его — и рассказала, что аквила все это время была выставлена в храме.

И к ней стремились прикоснуться во время службы все, кому довелось видеть бурю, которая отсекла Крыло от крепостей.

Теперь Федра возвращала ее хозяину. Она открыла ларец и коснулась цепи, лежащей на подушке. Бастиан с облегчением увидел, что кислота, лишившая его руки и искалечившая лицо, не нанесла вреда священному символу. Он оперся на край постели, склонил голову, и мать-настоятельница бережно надела аквилу ему на шею.

— Она принадлежала моему наставнику, — поделился он, накрывая орла ладонью, — исповеднику Тальеру из Терпсихоры.

— Должно быть, он был великим человеком, — заметила Федра. — Этой аквиле тысячи лет. Старинная работа.

Бастиан не успел никак выразить свое удивление, даже спросить, почему игуменья так решила. Федра жестом попросила сестер уйти, и они остались наедине.

— Вы сказали, должен прилететь кардинальский нунций? — спросил Бастиан

— Пока мы остались без астропатов, мы получаем сообщения из крепости Сестер Битвы. Нунций Хершел отправился сюда, когда исход… еще не был ясен.

«Но почему Хершел?» — нахмурился Бастиан, но не стал перебивать.

— Все сообщения мы получаем с опозданием, так что любые сроки не точны. Но нунция мы ждем со дня на день.

«Интересно, приведет ли он флот… или Инквизицию, — вздохнул Бастиан. — Или и то, и другое».

Мать-настоятельница поднялась, отставив пустой ларец. Теперь Бастиан смотрел на нее снизу вверх, и она казалась еще строже, еще мрачнее и еще… решительнее.

— Я попросила сестер уйти, потому что должна пояснить для вас свое бездействие. Не хочу, чтобы вы превратно поняли меня, исповедник, — она сняла брошь в виде раскрытой книги с перевязи и положила на открытую ладонь. Страницы «раздвинулись» от ее прикосновения, обнажая миниатюрный кроваво-красный кристалл, спрятанный внутри. — Когда исповедник Кот-ли покидает Крепость Прощенных, он оставляет мне ключ к когитаторной цепи, принимающей сигналы наших генераторов. Когда шторм закрыл от нас Крыло, я приказала запустить их во всех пяти крепостях. Приют Странников повиновался, вот почему я допускаю, что комендант Кристо остался верен Императору. Но не исключаю, что это часть коварного обмана, — она сжала кулак. — Наверняка именно мой приказ подсказал Аббе, что пора бежать. Но я не сожалею о своем решении. У меня не было выбора.

— Вы включили щит? — спросил Бастиан удрученно. — Зачем?

— Генераторы создают силовое поле, верно, — кивнула Федра. — Но оно способно как защитить Крыло, так и уничтожить его. Войска я ввести не могла, но если бы… понадобилось, излучение поля вызвало бы тектонические разломы по всему материку. Было два варианта: либо вы все же преуспеете, либо я остановлю это любой ценой, — она опустила руку.

— Святая земля не должна достаться врагу… — прошептал Бастиан.

Если бы она залила все Крыло лавой, остановило бы это демона?

— Именно. Поэтому я благодарю Его за то, что вы развеяли шторм, исповедник, — она вернула брошь на перевязь и забрала ларец. — Постарайтесь подольше не вставать с постели. Вас хочет увидеть, услышать и… коснуться вся Крепость Прощенных, поэтому будет лучше, если вы… пролежите еще какое-то время в очень тяжелом состоянии.

***

Один взгляд на собственное лицо напоминал Бастиану об уродливых монстрах, сплавленных из человеческих тел. Образ демонического порождения остался в памяти именно таким: смазанным, невнятным, искаженным.

Каждый раз, когда Бастиан благодарил Императора за то, что Он сохранил ему жизнь, он не мог забыть, что правая рука болит до сих пор. По утрам он все еще пытался открыть оба глаза.

Походка стала неуловимо неуклюжей. Бастиан порой терял равновесие, когда пытался взяться за что-то несуществующей рукой. Левой нелегко оказалось даже есть, не то что писать. И в то же время он не мог позволить себе выглядеть беспомощным. Исповедник всегда тверд, а он…

Он больше не узнавал себя — не только в зеркале, но и когда становился на колени для молитвы. Он вспоминал уверенность, с которой всегда обращался к Нему, слова, которые произносил, и пугался тому, как сбылись его просьбы и во что превратились надежды.

— Это… комендант здесь, — Аталанта замялась на пороге, косясь на замершего перед зеркалом исповедника. Бастиан справился с большей частью крючков, но прогресс был пока невелик. На каждый уходило слишком много времени. — Давайте я, — наконец, решилась она.

Бастиан не стал отказываться. Она хмурилась, застегивая сутану, и ощутимо торопилась закончить. Она вообще старалась не встречаться с ним взглядом, и Бастиан не мог ее судить. Выглядел он действительно… пугающе. На Терпсихоре ему пришлось бы потратить состояние на пластическую хирургию или выбрать надежный вариант сплошной аугметики, покрытой драгоценным металлом, чтобы закрыть изуродованную часть лица. Здесь, правда, это абсолютно бессмысленно.

Зато Аталанта не падала на колени, как только его видела, в отличие от многих людей в крепости. Правда, вряд ли она решилась бы сейчас осудить Бастиана за слухи, которые снова преследовали его. Едва слышный шепот, как на «Незапятнанном Благочестии».

Наконец она поправила воротничок, неуверенно отвела руку и кисло улыбнулась.

— Позови коменданта в кабинет, — попросил он.

***

Делери вошел — и прямо с порога выдал свое волнение совершенно смятой шляпой в руках.

Он обогнул стол, встал на колени и определенно касался руки — новым перстнем, символизировавшим бы сан, Бастиан обзавестись не успел — дольше, чем это было прилично. От сверкающих глаз Делери Бастиану стало еще тоскливей.

Слова у него были: благодарность за твердую службу в непростую минуту — Делери был одним из немногих людей на планете, которые точно знали, что собирается делать святая мать, — дань уважения его людям, храбро сражавшимся с культистами; уверение, что Император не оставит их и впредь. Но за словами — и необходимостью выслушать сбивчивый ответ излишне эмоционального руководителя Фратерис Милиции — Бастиан едва скрывал нетерпение.

Кри, как и титанидцы, знали, что для каждой беседы есть свое время. Раньше Бастиан никогда не испытывал такого раздраженного желания просто бросить свой вопрос в лицо — и слушать заикание в ответ.

Раньше Бастиан начал бы запланированный разговор с комендантом, стоя у окна, в выгодном свете и чуть отвернувшись, но теперь он чувствовал себя намного уверенней, сидя в кресле.

— У меня есть пожелание, — наконец сказал он. Делери всем видом показывал, что обратился в слух. — Пока Приют Странников пуст, вы взяли на себя ответственность за все грузы, верно?

— Да, ваше высокопреподобие. Святая мать сказала, что мы не должны ничего отправлять, пока Аббе не будет пойман… Я так понимаю, этот мерзавец, — Делери снова стиснул многострадальную шляпу, — делал что-то с продуктами? Или прятал какое-то… не мое дело, конечно. Я просто хотел сказать, что скорее ответственен за их неприкосновенность…

— Меня сейчас интересуют не официальные поставки, — Бастиан дождался, пока голос Делери затихнет. — А неофициальные. Я имею в виду контрабанду, комендант.

Он покраснел и опустил взгляд.

— Ваше…

— И мне интересен только один вид товара, попадающий на титанидские корабли незаконно, — не давая ему вставить тираду оправданий, надавил Бастиан. — Табак. Вы упомянули, что ваши люди выменивают его у кри, а еще я точно знаю, что он отправляется на Титаниду. Значит, передача неплохо отлажена.

— Я знаю, да, что кое-что уходит на сторону, но, клянусь, я на этом не наживаюсь! Мы просто не…

— Вы просто закрываете глаза, — оборвал его Бастиан жестко. — У меня нет времени на нотации, и я даже не обещаю вам кару. Я хочу, чтобы вы забрали все, что найдется в тайниках ваших людей, и доставили в Крепость Прощенных. До последней щепотки.

— Я сделаю, как вы приказываете, ваше высокопреподобие… — Делери замялся. Было видно, что он мучается от желания задать слишком откровенный и слишком преступный вопрос.

Тем, кто служит в крепостях, не нужны деньги, в конце концов, «уйти на покой» на Кри значит остаться при монастыре — или жить на жаловании до самой смерти. Бастиан полагал, что передача контрабанды — через десяток третьих рук — чаще всего напоминает обмен на Пере Вождя: одна вещь за другую. Экклезиархия заботится о том, чтобы у ее слуг было все необходимое, но не больше; остальное можно привезти только тайно. А если все же офицеры продают поделки кри за деньги — вовсе не обязательно мешки бесполезных здесь тронов попадают потом в их руки. Могут быть родственники, друзья, доверенные лица за пределами планеты. Строгие условия всегда слишком строгие. Делери, скорее всего, понимал, что система нуждается в лазейках, чтобы люди внутри нее не сходили с ума.

Это придется прекратить.

— Я оставляю наказание на ваше усмотрение, — строго сказал он, — но надеюсь, что вы исправите последствия своей… невнимательности. С этого дня табак становится официальным грузом, ясно? Экклезиархия будет выкупать его.

— Но указ… да, конечно, — торопливо оборвал себя Делери.

— Я хочу, чтобы вы закончили до прилета нунция, — добавил Бастиан.

— Но точно не… я все сделаю, — поправился он, по цвету почти сравнявшись с красной бусиной в волосах.

У Бастиана было все больше вопросов к брату, и он надеялся, что все-таки сможет их задать.

***

— Вы стали жестче, — сказала Кассандра, наливая ему чай.

Бастиан оставил реплику без ответа. Он избегал разговоров: если раньше беседа казалась ему хорошим способом узнать больше, теперь казалось, что достаточно просто приказать, и перед тобой вывернут душу. Никаких дипломатических приемов не понадобилось, чтобы узнать слишком много правды. И если он не увидел ложь под боком, так зачем притворяться, что он вообще на это способен?

— Я боюсь заговорить с вами о себе, — она улыбнулась. В отличие от Аталанты, Кассандра всегда смотрела в глаза. Она уже вернула на место аугметику, и объектив пикт-камеры равнодушно изучал Бастиана, пока живой глаз отражал эмоции. Возможно, наигранные. — Но вы еще не приказали бросить меня в море, так что…

Бастиан постукивал пальцем по теплому краю чашки.

— Святая мать хочет, чтобы я… описал случившееся для архива Ордена. Отчет о проделанной духовной работе, — он старался, чтобы раздражение в голосе не превалировало над иронией. — Я не собираюсь этого делать. Свидетельства очевидца для описания чуда подойдут больше.

Кассандра склонила голову.

— Если вы благословите…

— Я же говорил, написанное вами никому не суждено будет прочесть, — Бастиан ухмыльнулся. — Благословляю.

На первой исповеди, которую Бастиан смог принять, встав на ноги, Кассандра плакала. Испытание на Кри не пошатнуло ее веру в Императора, зато заставило раскаяться в обмане. Гермес сказал, что агенты Театра, добивающиеся особого доверия внутри своей организации, — глубоко верующие люди, но Бастиан окончательно поверил в это только тогда, когда Кассандра просила простить ее за игру, которую не могла не вести.

Танцующая лично приказала ей беречь Бастиана Валена. Когда Сайара еще только планировала брак, Кассандра стала ее первыми глазами и ушами среди Валенов. Затем она стала незримым стражем тайн семьи, имеющей слишком опасные связи с Театром Теней. «Ради Терпсихоры» — это повторяла Кассандра чаще всего. Сегодня сосланный с Титаниды исповедник мог в будущем стать очень важным игроком на политической арене, поэтому Сайара приказала Кассандре заботиться о его безопасности и… просто не упускать из виду.

Гермес раскрыл ее. Он был внимательней и сообразительней, чем хотел показать, и он точно знал, как работает Театр. Вот о чем они спорили в лагере тана-тари. Он не пытался сдать ее исповеднику. Он беспокоился, что она выдаст себя своим упорством, и кто знает, что это повлечет за собой.

Но она выдала себя добровольно. «Та ночь как будто была последней». Бастиан не мог возразить, он чувствовал смерть, разлитую в воздухе. Он молился, Аталанта готовила убийство… а Кассандра представляла, что умрет во лжи. Театр осудил бы ее как предательницу за те слова, которые она выдавила на исповеди: «Я верила, что в вашей власти изгнать демона. Лгать вам — все равно, что лгать Ему».

Бастиан простил ей ложь, но не сказал ничего больше. Она и не просила — у любого человека есть предел наглости. Сам Бастиан не знал, хочет он или нет, чтобы она оставалась рядом. Они оба понимали: если он скажет «нет», ей придется остаться в монастыре Сестер Диалогус до конца дней.

— По крайней мере, мой новый телохранитель будет разбираться в литературе.

— Вакантное место неотесанного грубияна займет Аталанта, — она заметила, как пальцы Бастиана крепче сжались на чашке. — Простите…

— Вышло вполне в духе Гермеса, — успокоил он Кассандру. — Слышу многолетний опыт стилизации. Попытка засчитана.

В дверь осторожно постучали, толстая дверь приглушала звук. Кассандра подошла и открыла сама, и Бастиан услышал голос Татьяны раньше, чем та ворвалась — в свойственной ей стремительной манере, несмотря на неизменный тяжелый рюкзак за спиной, который она носила в крепости, будто своеобразные вериги:

— Исповедник, они его схватили!

— Кого? — Бастиан понял не сразу.

— Аббе! — глаза Аталанты сверкнули. — Его только что доставили в монастырь.

***

Пытка стала для Аббе вечной. Он был скован так, что не смог бы убить себя, даже если бы захотел. Вместо этого его убивали священники из Форта Памяти, а затем выдергивали с самого края, чтобы он страдал снова и снова. Сестры сопровождали допрос пением псалмов и чтением молитв, славящих Императора и обличающих еретиков. Возможно, второе заставляло Аббе страдать больше, чем первое.

Но его взгляд не был взглядом кающегося.

Дознаватели Экклезиархии превратили его в один обнаженный нерв, остро реагирующий на каждое дуновение воздуха, но Аббе все равно смеялся — когда мог — в ответ на боль.

Он мог истолковать превратно каждую цитату, исказить святые слова в угоду еретической бессмыслице, а особенно старательной была его омерзительная риторика, когда в камеру приходил Бастиан. Старался Аббе оскорбить исповедника или посеять сомнения, он не мог преуспеть ни в чем. Бастиан специально просил не останавливать пленника. Чем больше он говорил, тем больше было надежды услышать что-то вещественное.

Должно быть, не в цепях, не заклейменный священными символами, а в облачении проповедника и стоящий за кафедрой храма, Аббе казался убедительным. Он вполне мог посеять сомнения в слабой человеческой душе. «Даже братья могут обернуться против тебя», — гласила самая трагическая Песнь кри, и Бастиан особенно остро разделял их тревоги, когда представлял Аббе проповедующим.

Пока достоверно прояснилось не так много: Аббе продал душу задолго до того, как прилетел на Кри. Он целенаправленно подготавливал почву для ритуала. Было непросто распространить грязный культ среди людей, преданных Императору, к тому же, в замкнутой общине, где все знали друг друга и легко могли заподозрить ересь. Именно поэтому он обратил взгляд сразу на Крыло. Он был ограничен во времени: его нечестивого господина нужно было впустить в определенный срок. Тогда Аббе совратил миссионерку Таши, работавшую глубоко внутри, на далеких от моря землях нилия-тари. Он гордился своим достижением, ведь он заставил дитя Императора отринуть истинную веру и принять порчу Повелителя Разложения как благодать.

О Таши больше рассказали другие пленники. Она заболела на Крыле — тяжелое воспаление легких, которое она запустила, не желая покидать племя. В самых тяжелых случаях миссионеры возвращались в крепости за помощью, но Таши отнесли к берегу сами нилия-тари. Пока врачи боролись за ее здоровье — все признались, что ей помогло бы лишь чудо, — проповедник Аббе навещал миссионерку каждый день. О чем они говорили наедине, никто не знал, но именно тогда она предпочла медленное умирание во имя ложного бога — смерти ради истинного.

Нилия-тари жили замкнуто и редко контактировали с другими племенами, зато были открыты Имперской миссии. Жители племени любили и уважали Таши; они радовались ее возвращению, а главное, доверяли ей. Дальше можно было только предполагать: ей наверняка пришлось избавиться от Слышащего, чтобы завладеть душами жителей. Она вооружила нилия-тари, чтобы им не было равных в охране территории от врагов. Заставила их не поддерживать отношения с теми соседями, с которыми жили в мире. А после убила множество, захоронив в святой земле, а остальных обратила в покорных слуг...

Ее падение было глубоким, а творимые ритуалы — нечестивы. Враг и вправду стал набирать силу, распространяя разлагающее влияние на земли Крыла. Он наделил ее дарами, о которых Бастиан старался не вспоминать, и помог заманить Слышащих в ловушку, чтобы завершить ритуал. Как сказал сестрам Штурц Кот-ли, Небесного Быка позвал дух; смущало лишь то, что он явился не в виде крийского оленя, а оказался шепчущим голосом, лишенным формы. Но вести были слишком тревожны, и Небесный Бык сорвался с места. Он думал, что едет спасти нилия-тари, а не стать их жертвой.

Если бы исповедник Кот-ли не отправился с Небесным Быком, скорее всего, план Аббе сработал бы.

Как Таши могла познакомиться с Феликсом, сказать было сложно. Он пропадал на охоте подолгу, но, учитывая расстояния, его встречи с Таши должны были быть короткими. Аббе как будто ничего не знал о послушнике Кот-ли, значит, завербовать его было инициативой еретички. Ей хотелось принести своему господину как можно больше даров…

Исповедник Кот-ли разыскал Аббе на Крыле. Поняв, что он потерпел неудачу, и опасаясь гнева Экклезиархии, еретик сбежал туда. Он полагал, что сможет заговорить зубы одному из племен, пользуясь их неведением и уважением к Слышащим йанов. Ему нужно было переждать какое-то время, чтобы спланировать настоящее отступление — или новую каверзную ловушку. Но Кот-ли будто предвидел это: он остался, чтобы убедить племена, селившиеся на ближайших к Приюту Странников территориях, искать Аббе так же рьяно, как сестры и Фратерис Милиция.

И правосудие Императора настигло предателя.

Бастиан был уверен: Аббе открыто хвалится своей верностью одному из Четырех, но все еще скрывает что-то важное. Однако к тому времени как прибыл нунций, Бастиан знал о еретической вере Аббе больше, чем о его реальных делах.

***

Следом за торжественными службами начнется еще одно следствие, и Бастиан знал, что на этот раз он будет по другую сторону. Он победил, бесспорно, но Духовный совет мог и осудить его действия. Бастиан все ждал приглашения и даже раздумывал, куда придется явиться: на этаж, где расположился нунций, в одну из исповедален монастыря святой Аглаи или в подземелья. Он понимал, что допрос будет походить на мягкую беседу, и даже знал, что будет лгать.

Бастиан слышал голос самого Императора. Нужно быть безумцем, чтобы признаться в этом нунцию. Этой сокровенной тайны Бастиан и сам боялся. Кто он, чтобы стать проводником Его воли?

Посланник от нунция действительно пришел. Кассандра провела его в кабинет и оставила наедине с исповедником. Бастиан едва удержался от язвительного вопроса: «Ну что, пора?». Посланник извлек из рукава плотно скрученный свиток и протянул исповеднику, удивленному таким эксцентричным способом переносить официальные приказы.

— Театр передает вам это.

Рука Бастиана замерла в воздухе. Сайара смогла отправить ему письмо… с нунцием? Он, не моргая, смотрел в спокойные серые глаза своего посетителя.

— Сломайте печать, — наконец приказал он.

Тот повиновался. Бастиан движением руки приказал ему отойти и развернул свиток на столе, придавив один угол чернильницей. Посланник Хершела — или Сайары? — или их обоих? — повиновался, даже не пытаясь смотреть на пергамент.

Убористый, но безликий почерк. Никаких комментариев, только фамилии: от верхнего края до нижнего. Фамилии самых известных семей Терпсихоры и давно обедневших родов. Некоторые всегда были на слуху, другие Бастиан едва знал. Рядом с именами стояли даты, самая старая — семьдесят лет назад. Каждая дата снабжалась припиской: «мертв» или «утаен».

— Бессмертный Император! — невольно вырвалось у него.

Второй присутствующий здесь священник ничем не выдал заинтересованности.

Сайара выполнила его просьбу, и результат оказался… обескураживающим. Пугающим. Не один, не два, не три ребенка. Десятки. И те родители, у которых была возможность, в отчаянии платили Театру, чтобы вычеркнуть своего ребенка из списка, потому что он был… Бастиан додумал сам, но знал, что додумал верно. Потому что он был болен.

Бастиан нервно сдвинул чернильницу — свиток неровно свернулся сам — и открыл дверцу сейфа.

— Его превосходительство тоже передает что-нибудь? — спросил он, запирая опасный список.

— Он просит вас навестить его после вечерней службы, ваше высокопреподобие, — невозмутимо сообщил посланник.

Как Сайара завербовала члена кардинальской делегации? Слугу члена Духовного совета? Он ведь даже не терпсихорец!

Бастиан кивнул:

— Как он пожелает.

***

Никто не возразил, когда Бастиан ворвался в камеру Аббе. Никто не хотел вставать на пути исповедника-чудотворца. Обычно Бастиана раздражало преклонение ополченцев и подчеркнутое внимание сестер, но сейчас он воспользовался этим, бросив только: «Никого не звать».

Аббе, прикованный к стене, поднял голову и улыбнулся беззубым ртом.

— Вы необычайно возбуждены, исповедник.

Бастиан вытащил палаш из ножен и приставил к сердцу еретика. Сестра диалогус, читавшая молитву рядом с заключенным, чтобы он ни секунды не провел в покое, возмущенно воскликнула что-то, но Бастиан заткнул ее:

— Жди за дверью.

— О, у нас интимный разговор, — обожженные веки Аббе дергались в нервном тике. — Вы собираетесь меня убить?

— Да, — ответил Бастиан просто. — Если ты не ответишь мне, что делал с продовольственными грузами, я убью тебя.

— Мне казалось, вы сообразительный молодой человек, — Аббе годился Бастиану в отцы. Когда-то он не походил на отбитый кусок мяса, а был располагающим к себе невысоким, лысеющим мужчиной с жесткими чертами лица, но мягким взглядом.

Снисходительность в его тоне приводила в бешенство.

— …и могли научиться основам… искусства допроса.

— Ты наслаждаешься всем этим, — Бастиану даже не требовалось давить на клинок, даже легкое прикосновение причинило бы Аббе боль, но в этом не было нужды. — Твой ложный бог убедил тебя, что каждое мгновение боли перед смертью — его благословение. Вечное умирание, да? Я слышал эту сказку, — Бастиан стиснул зубы. Его мутило от собственных слов. — Хватит. Ты сдохнешь прямо сейчас — и твоя гнилая душа в варпе предстанет перед демоном, которого ты подвел. Расскажешь ему, как чудесно ты облажался?

Взгляд Аббе изменился. На долю секунды — но Бастиану хватило, чтобы понять: он выбрал верную тактику.

Умиранием Аббе наслаждался, а вот смерть приводила его в ужас. Вникать в суть ереси было кощунством, но Аббе говорил о своем нечестивом повелителе так много, что Бастиан невольно… улавливал главное. Жизнь Аббе не ценил, но он ценил страдания, которые испытывал. Он обязан был хранить в себе грязное семя болезни, убивающей его во имя Отца Разложения. Таши была заражена, он тоже — наверняка был. Не так, как она, не заметно — ведь он всегда был на виду.

— Итак, грузы, которые ты отправлял на Титаниду. Что ты делал с ними?

— Убьешь меня — и не узнаешь… — его голос изменился.

— Надеешься, что он тебя пожалеет? — Бастиан поднял бровь. — Демоны лгут, Аббе. Я видел, как твой господин закусывает Таши, как закусывал Слышащими, которых вы предназначили в жертву. Демоны. Всегда. Лгут.

«Ты мертвец, который ходит по земле».

— Ты знаешь это, ты ведь сам — лжец.

Аббе попытался отстраниться, но не смог. Цепи крепко фиксировали его. Бастиан мог бы начать разделывать его немедленно, и он никак не смог помешать бы.

— Для исповедника ты мало говоришь о том, что моя плачевная судьба предрешена вашим лживым богом.

Бастиан был даже рад, что Аббе не произносит слов, от которых сердце благоговейно вздрагивало. «Бог-Император». Аббе боялся упоминать его, потому что все еретики боятся попасть под его строгий взор.

— Как видишь, я милосердно даю тебе выбор: страдай как можно дольше, уходя от неминуемой расправы, или смерть наступит уже сейчас. От руки Его слуги. Я — Его рука, еретик, и если я оборву твой путь, я уничтожу тебя полностью, — Бастиан облизнул губы. Он до сих пор не привык к жесткой коже справа. — Долгие минуты боли, к которым ты жадно стремишься, которые хочешь сохранить, чтобы преподнести в дар демоническому отродью в надежде на пощаду… я дам их тебе. Или заберу их.

— Сообразительный молодой человек, — повторил Аббе тише. — Ты больше похож на инквизитора, чем на исповедника.

— Титанида, — коротко потребовал он.

Аббе повесил голову. Клоки волос слиплись от крови.

— Ведь ты мог бы познать его величие… как я. Ты мыслишь открыто… смело, — Бастиан впился в него взглядом, не моргая. Аббе едва ворочал языком, глаза его бегали. — Ведь я… как и ты, старший сын. Я рос с мыслью об особом предназначении. И я был болен, — голос упал. — Никто не мог помочь мне. Я задыхался — и молил Императора спасти меня. Я ведь должен был служить ему… но он не хотел. Он убивал меня.

Бастиан не привык держать оружие в левой руке. Его палаш привезла в крепость сестра Колен и вручила при первой же возможности, но Бастиан даже не задумывался о тренировках. В конце концов, если он решится на аугметику — что на Кри будет рискованным шагом — фехтовать левой просто не понадобится, а пока… с кем ему драться? И потом, сил в пальцах было не так много. Он до сих пор не до конца оправился от ран.

Рука затекала, но он старался не выдать этого. Аббе начал издалека, но… разве исповедник не должен слушать? Даже самая грязная душа невольно стремится к покаянию. Просто не каждая заслуживает прощения.

— Семинария меня бы убила. Я просил отца не отдавать меня, я не понимал, почему должен умереть… Но он так боялся, — Бастиан мог представить, как. Что страшнее — нарушить эдикт или отдать Экклезиархии ребенка, чья болезнь необъяснима и неизлечима? Каждый делает выбор сам. — Там я сразу попал в лазарет. Не успел и дня прожить без кислородной трубки. Я лежал там один и понимал, что моя жизнь закончилась… и тогда он пришел.

Бастиан задержал дыхание. Веко Аббе снова дернулось, он обнажил в улыбке окровавленные десны:

— Да… хочешь знать имя предателя? Он уже мертв. Сейчас кто-то другой… принимает таких, как я, наставляет их… но тогда это был отец Кастлер. О, ты его знаешь. Вижу, что знаешь.

Отец Кастлер пришел в священники из Официо Медика. Он имел соответствующее образование, потому и стал заведовать лазаретом. Бастиан помнил, что — по слухам — он сильно заболел на третий год обучения Бастиана и умер, внезапно, быстро. Он был стар, даже старше настоятеля Рул Таниса, никто не удивился… что Император забрал его.

Если это был Император.

— Отец Кастлер открыл мне правду. Указал на единственного бога, способного властвовать над судьбами всего живого… и когда я отказался ото лжи, в которой меня растили, он вернул мне жизнь… чтобы я мог… преумножить силу настоящего… повелителя всего.

— Не только тебя, верно? — процедил Бастиан.

На окровавленном лице Аббе застыло пугающее выражение счастья:

— Он брал самых… безнадежных. Он умел видеть, кто уже смирился с неизбежностью смерти, а кто все еще борется. Только первые могли принять истину. Смерть — венец жизни. То, к чему мы стремимся… вольно или невольно. Умирание — единственное, ради чего мы живем…

— Можешь не стараться. Твои слова для меня пустой звук. Приступай к делу.

Удивительно было, что голос не сорвался. Все, что говорил Аббе, приводило Бастиана в ужас, но он чувствовал: главное — не дать еретику остановиться.

— Знаешь, что самое смешное, исповедник Вален? — осклабился тот. — Все живут по законам страха… перед смертью. Все хотят продлить мучения, лишь бы только не перешагнуть черту. Все, кого мы отравили за эти годы.

Бастиан сглотнул.

— Можешь проклинать меня, призывать своего бога в свидетели, но это так. Ты думаешь, титанидцы трясутся за свои души зря? Не зря… Терпсихора стала полем, на котором взросли семена Повелителя Чумы…

— Как ты это сделал?

Аббе поднял брови:

— Легче, чем ты можешь представить. Ты думаешь, дохлый бог защищает нас. Это ложь: он не сделал ничего, чтобы спасти хоть кого-нибудь… А такие, как ты, пребывали в неведении, открывая дорогу слугам истинного владыки. Что еще за доказательства тебе нужны? Ты все еще веришь в безграничную власть своего Императора?

— Как?!

Еретик усмехнулся, и Бастиан обругал себя за то, что не сдержал эмоции. Его била мелкая дрожь, и Аббе должен был чувствовать, как подрагивает острие палаша.

— Болезнь, о которой поют кри, родилась здесь. Этот мир принадлежит Отцу Разложения… кри сбежали от него, спрятались за своими сказками от правды… от своего настоящего хозяина.

Аббе замолчал, ожидая, что исповедник в гневе ударит его, но на этот раз Бастиан не поддался. Он не сорвется. Пусть Аббе продолжает.

— Нужно было только разбудить болезнь — и подчинить великому замыслу… Я научился этому ритуалу у Дигура, прежнего проповедника Приюта Странников, — глаза Аббе загорелись. — Каждый год я освящал грузы, это моя работа, обязанность, возложенная на меня нашими с тобой хозяевами. Я выбирал один контейнер и… отсылал великий дар Повелителя Чумы на Титаниду. В наших накладных все прозрачно: улей назначения, качество продуктов, их цена на рынке. Всегда ясно, что отправится на верхушку Терпсихоры. То, что ты зовешь проклятьем — это самый дорогой подарок родному городу Скарата… изящный способ открыть глаза тем, кто заблуждается…

— Чем дольше ты ходишь вокруг да около, тем сильнее искушение убить тебя немедленно.

— Ха! Кри тебя ничему не научили? — Аббе изменился снова. Теперь он наслаждался раскрытием тайны и тем, как поражен его слушатель. — Я не знаю, кто решает, кому достанется… благословение Владыки Разложения. Мне не важно, как семьи получают его… Оно настигнет всех, рано или поздно.

— Вы травили старших детей, — Бастиан невольно отстранился.

Но как? Ни о ком семьи так не заботятся, как о детях. Каждый дом стремится оборвать все концы. Чтобы отследить поставки продуктов, понадобятся усилия всего Театра сразу.

Возможно ли...

— Ты мыслишь так примитивно, — фыркнул Аббе. — «Травили»! Он направляет болезнь. Он взращивает ее в той, кто носит плод. Благословение Нургла дремлет до поры, пока перед самым рождением не изливается полностью в кровь ребенка, в его кожу, в его нутро. Старшие дочери и сыновья, сокровища благородных семей, те, кому предназначено носить аквилу на груди… от рождения принадлежат повелителю всего сущего.

Бастиана затошнило. Хаос всегда был так близко… рядом… в утробе его матери. В кашле Леонарда.

«Император Милосердный! Это не может быть правдой, — он отчаянно жалел, что не может коснуться аквилы. — Он лжет!»

Список фамилий, который прислала ему Сайара, включал больше половины дворянства Терпсихоры, но они почти не повторялись. Разве ветки семей, да, но никогда — два родственника подряд. Предатели действовали тонко, и тот, кто подбирал новую жертву, должен был обладать невероятной властью. Отравленные дети из множества разных родов — но о них никто не знает. Дворяне не делятся с соседями тоской по умирающим сыновьям и дочерям. Не обсуждают семейные трагедии…

Почему тогда больна Лиз? Мысли Бастиана метались. Конечно, «старший сын», которому предназначено было стать очередной жертвой, оказался совершенно здоровым семинаристом. Младший, со временем выйдя из тени, ничем не проявлял слабости… Подельники Аббе всего лишь попробовали еще раз.

Бастиан чувствовал, что плачет, но не мог даже стереть слезу. Аббе улыбался все шире:

— Терпсихора изнывает от страха и боли, насыщая истинного бога... Она — жертва ему… подарок… от тех, кто предан. Одни покорно умирают, попадая к нему, другие долго цепляются за жизнь, третьи находят истину… в словах того… кто заменил отца Кастлера. Как ты думаешь теперь, исповедник, я… «облажался»?

Раньше он спрашивал себя, как миссионерка могла предать Императора. Поражался, что проповедник возглавил культ, и никто не заметил этого. Но теперь заговор представал перед ним в совершенно ином размахе.

— Ты ведь тоже лжешь... ты убьешь меня. Но теперь ты знаешь правду. Ты тоже принадлежишь ему, Бастиан, — прошептал Аббе вкрадчиво. — Не верю, что могущественные Валены избежали его милости… Да, ты выжил и остался в неведении, но все же ты — любимое дитя Нургла…

— Нет, мразь, — зло прошипел Бастиан и надавил на рукоять, пронзая еретику сердце. Сталь чиркнула по каменной стене. — Я не старший сын.

***

«Теперь я знаю, к чему Ты меня вел, — Бастиан с силой вдавливал аквилу в грудь. Он привык к собственным ладоням, к пальцам, касающимся ключиц, и теперь еще острее хотел почувствовать священный силуэт. — А я сомневался! Прости меня, я всего лишь человек…»

Он судорожно вдохнул запах свечей и благовоний. До службы еще оставалось время, и Бастиан мог остаться один. Отец Кинар и не думал мешать ему, оставив исповедника наедине с Богом-Императором.

«Каждый шаг я делал благодаря Тебе. Спасибо за то, что провел меня. Помог узнать истину. Я способен выдержать ее. Я… способен все исправить».

В храме Крепости Прощенных стоял сладковатый цветочный запах. Бастиан обратил на него внимание в первый же день: это место не вызывало тревогу, как храмы Терпсихоры. Здесь хотелось просто… остаться.

Но Бастиан не останется.

«Теперь и каждый мой вдох — Твой. Я знаю правду, и я обличу Твоих врагов. Меня ничто не остановит».

Ни нунций Хершел, ни мать Федра, ни тысячелетние традиции родины, ни кто угодно, облеченный властью, — пусть он будет хоть самим кардиналом…

«Все души до последней будут Твоими. Я верну их к Тебе».

***

Нунций Хершел по-прежнему сиял и искрился, как поверхность моря под солнечным светом. Здесь, на Кри, избыточность драгоценностей казалась особенно удручающей. Даже смешной.

Хершел не предложил исповеднику сесть. Его кабинет был небольшим и ощутимо обжитым. Бастиан сразу узнал манеру художника, создавшего обе картины, украшавшие комнату. Одна из них — священный образ Императора, похожий на тот, что висел в кабинете нунция в Базилике Примарис. Другая — полотно, слишком большое и богатое для этого простого помещения — изображала избрание Вельтера Нейшера кардиналом. Члены Духовного совета, летописцы и множество священников, соблюдая почтительное расстояние, окружали одинокую фигуру в красном. Нейшер стоял на коленях, почти спиной к зрителю, видна была лишь резкая линия щеки. Посвящение проводил посланник Экклезиарха, а за его спиной в благословении поднимал руки сияющий силуэт, не до конца различимый, но узнаваемый.

Нунций Хершел был частым гостем на Кри, иначе здесь не висели бы эти полотна.

— Вы убили еретика, — Хершел сложил руки на столе, переплетая пальцы.

— Сделал то, что давно следовало сделать.

— Вы нарушили протокол.

— Я узнал все, что нужно.

Бастиан смотрел прямо в черные линзы. Почему нунций Хершел полетел сюда, когда над Кри нависла опасность? Разве он не представляет Духовный совет на Титаниде?

Можно ли верить ему?

— Тогда, пожалуйста, поделитесь со мной, исповедник.

В то же время другого шанса у Бастиана нет. Он не может просто сесть на шаттл и покинуть планету. Официально он не имеет на это права, неофициально… идея угнать корабль была наиболее безумной из всех, что посещала Бастиана, и совершенно неисполнимой.

— Великий Враг больше не угрожает Кри, — он нахмурился, все еще сомневаясь.

Нунций — не титанидец. Он родом с Вирге Фанума, он — чужак, и культ не наводил порчу на его родителей. Он еще не работал в Терпсихоре, когда появились первые… заболевшие, если верить списку Сайары.

Бастиан сжал кулак. Этот жест определенно не остался незамеченным, нунций слегка склонил голову, и прокравшееся в кабинет солнце заблестело на маленьких драгоценных камнях. По «Избранию Вельтера Нейшера» запрыгали солнечные пятна.

— И теперь я должен попасть на Титаниду, — жестко продолжил Бастиан. — Как можно быстрее.

Нунций, разумеется, остался бесстрастным:

— Не лучшая идея, исповедник. Вы немало пережили, и для выздоровления местный воздух подходит как нельзя лучше. А если вы боитесь, что на Кри не сделать хорошую аугметику, Экклезиархия позаботится об этом.

— Не водите меня за нос, — раздраженно прошипел Бастиан. Хершел пытается превратить серьезный разговор в фарс? Специально выводит исповедника из себя?

— Простите, — короткая улыбка вызвала новые пляшущие отблески. — Исповедник, вы прекрасно знаете, что это невозможно. Но я могу передать все ваши слова понтифику, раз уж я здесь.

— Я буду говорить с ней лично, — отрезал Бастиан.

Хершел вздохнул, положил ладони на стол и опустил голову:

— Ваше посвящение в тайны Кри произошло стремительно, но все же вы должны понимать, насколько они драгоценны и опасны.

— Причем здесь это?

— По приказу кардинала Нейшера мы храним в строгой секретности всю правду о Кри, абсолютно всю. Неужели вы думаете, что образ этой планеты за пределами крепостей случаен? Святая ферма. Планета, чудесная тем, что даровала жизнь умирающему диоцезу. Вы ведь обратили внимание, что мы не хвалимся этой легендой. Она узкая… местечковая, провинциальная, — Хершел поднял взгляд. — Таких чудес множество. Они помогают укрепить веру, но не привлекают лишнего внимания.

— Но Кри — истинное чудо.

— Что делает ее невероятно опасной, — кивнул Хершел. — Песни, рассказывающие о том, чего ни одна душа не должна знать. Люди, которые слышат голос Императора просто потому, что становятся старше. Подданные Империума не готовы к этому, и Кри не готова.

— Я все это понимаю, — перебил Бастиан. После всего, что он узнал, тратить хотя бы секунды на препирательство с нунцием было мучительным расточительством. — После того как я поговорю с понтификом, можете делать со мной, что хотите, но сейчас...

— Исповедник, — повысил голос нунций, — остановитесь. Ваш подвиг нельзя переоценить. Вы показали себя истинным воином Бога-Императора. Понтифик не ошиблась, отправив на Кри именно вас. Но закон строг, и вы подчинитесь ему, несмотря ни на что. Вы не можете вернуться. Никто не может.

— Вы — можете, — Бастиан подошел к столу и оперся рукой о стол. — А я могу полететь с вами.

На прошитом серебряными цепочками лице Хершела промелькнуло выражение досады:

— Я — нунций кардинала астра. Я отвечаю перед ним и всем Духовным советом за безопасность Кри и сохранность священной тайны. И я говорю вам, что никто из людей, слышавших Песни, не улетит с Кри.

Бастиан поднял бровь.

— Предвосхищу ваш вопрос, — Хершел поднялся, слегка отодвигая кресло. — Я работаю на Титаниде только потому, что именно там о Кри говорят больше, чем в любом другом мире диоцеза. Кри не прославляют на Вирге Фануме. На Киппусе. Эта планета спасла Титаниду. Я контролирую все: каждую весть о ней, каждый миф. Все, что говорит проповедник урба и что болтают бандиты в нижнем городе, которым удалось выкрасть немного настоящих продуктов, — теперь солнце било ему в спину.

Бастиан ударил по столу кулаком:

— Тогда вы плохо работаете, нунций!

— Объяснитесь, — голос стал ледяным.

Он сжал переносицу пальцами и стиснул зубы. Время откровений?

«Останови меня, Император! Прошу, останови, если я делаю ошибку…»

Хершел молча смотрел на него. Украшения на его пелерине сияли и переливались, а выражение лица было мрачным.

— Терпсихора больна, — заговорил Бастиан. — Она отравлена, и здесь есть лекарство. Я должен отвезти его и объяснить понтифику, что… что угрожает всему городу, возможно, всей планете. И мне все равно, что вы думаете обо мне или о том, что здесь случилось.

— Что же это за лекарство?

— Это растение называют «табаком кри». Что, в общем-то, не совсем соответствует действительности.

Нунций заметно расслабился, уголок губы чуть дернулся вверх.

— Исповедник, что бы ни сказал вам Аббе, эта Песнь… метафорична.

— Нет, она не метафорична, — огрызнулся Бастиан. — Табак поставляют контрабандой в Терпсихору уже много лет. Метафора никак не могла спасти жизнь моего брата.

Хершел некоторое время ничего не отвечал, а потом негромко спросил:

— Чем был болен ваш брат?

Даже не «что за чушь вы несете?». Бастиан перевел дух. Он и вправду разучился вести переговоры.

— Об этом я расскажу понтифику, — если бы глаза нунция не были бы круглыми аугметическими окулярами, он наверняка бы прищурился сейчас. — Разумеется, в вашем присутствии, ваше превосходительство, если вы боитесь, что я буду неосмотрительно обращаться с тайнами, — Бастиан скрипнул зубами. — А затем, если вы оба сочтете меня безумцем, можете хоть сбросить с купола Храма Искупления…

Тяжелый вздох. Хершел скрестил руки. Почти ничто в нем не выдавало растерянность, но все же он был растерян.

— Я слушаю вас, и у меня ощущение, что вы угрожаете. Но не могу понять, чем. Я просто скажу вам «нет», исповедник…

— Я угрожаю вам Хаосом, — Бастиан шагнул вперед, сжимая руку в кулак. — Я угрожаю Великим Врагом, который нашел путь не только сюда. Я угрожаю новой Пагубной Порчей, которая уже губит мой родной мир изнутри.

Ладонь Хершела рассекла воздух.

— Достаточно риторики, — громко оборвал Бастиана нунций. — Я знаю, что Аббе ваш земляк. Игуменья Федра настаивала на том, что заразу ереси он привез с Титаниды.

Отступать было поздно. Вокруг него и нунция словно возник непроницаемый кокон. Бастиан уже не выйдет из него, пока не расскажет все, что сможет.

— Я знаю, как это случилось.

— Вы же не заставите меня пытать святого героя Кри? — его тон изменился. Стал резче, холоднее.

— Я даже вам не верю, ваше превосходительство, — честно ответил Бастиан. — Но вы и понтифик — не титанидцы, все, что я могу, это пойти на риск… Знаете, я вижу, что вы сомневаетесь в том, что рассказала святая мать. Вы должны сомневаться, это ваш долг. Но я стоял так же близко к демону, как сейчас — к вам, и знаете, я не боюсь пыток. Император привел меня сюда, чтобы я раскрыл этот культ, — Бастиан вскинул голову. — И я жив, потому что Он этого хочет.

— На грани, — печально вздохнул нунций, качая головой. Сравнение его с демоном Нургла, пожалуй, было лишней риторической фигурой. Бастиан был готов услышать любой ответ, — на грани между искренней верой и безумной гордыней. Да простит вас Бог-Император, если вы заблуждаетесь… и знайте, я не отпущу вас ни на шаг.

***

Он нашел Аталанту во дворе. Издали он заметил рядом с ней Хвоста Лисицы. Казалось, он не видел этого кри вечность; за эту вечность изменился он сам, Аталанта, весь мир — но Хвост Лисицы казался прежним. Он радостно улыбался, рассказывая о чем-то, Аталанта слушала его, склонив голову набок, и кивала.

Император уберег Хвоста Лисицы от столкновения с Великим Врагом. Юноша не увидел зло своими глазами, и Бастиан был рад этому. Да, он был первым кри, кто перешагнул через страх перед технологиями, но были еще такие — и они служили Хаосу. Исповедник Кот-ли, возможно, поторопился, пустив мальчика в крепость. С другой стороны, Имперская миссия трактовала Песнь о Священном Дыме как историю о том, почему кри готовы убить за лазган, а стоило бы: как кри сопротивлялись Великому Врагу испокон веков.

Теперь все будет иначе. И так едва проницаемую границу между Крылом и крепостями придется ужесточить. Обмен необходим кри как подтверждение мирных связей, но пусть его полностью контролируют Сестры Диалогус. А если миссионеры будут отчитываться перед конклавом проповедников всех крепостей, это почти исключит возможность еретического заговора.

Об этом еще придется поговорить с исповедником Кот-ли, но Бастиан не сомневался, что сможет убедить его. Хвосту Лисицы придется остаться по ту сторону занавеса. А пока он был безмятежен. Наверняка его племя праздновало победу своих воинов над древним злом, и, зная кри, они способны просто спокойно зажить дальше...

Когда Бастиан подошел, Хвост Лисицы радостно приветствовал его, подняв ладони к плечам. Бастиан не увидел в его ярко-лиловых глазах опасливого подобострастия, которое читал у большинства людей в крепости. Хвост Лисицы был ему искренне рад, а увечья как будто не имели никакого значения.

Бастиан кивнул ему и обратился к Аталанте:

— Пора.

— Я бы посмотрел на звезды вблизи, — Хвост Лисицы запрокинул голову.

Бастиан вспомнил серые лица кри, попавших под разлагающее влияние Хаоса. В мире звезд искушений больше, больше шансов оступиться. Здесь святой народ охраняет сам Император... каким бы чуждым, иным этот народ ни казался верным жителям Империума. И пусть так будет впредь.

— У каждого свое место, — Бастиан уже отворачивался, чтобы уйти. — Кри живут здесь, йаны — у звезд. Если бы Старик хотел иной судьбы для вашего народа, все было бы иначе, верно?

— Слышащий Сэ-турсу так не говорил, — задумчиво откликнулся Хвост Лисицы.

«Аббе тоже», — подумал Бастиан. При жизни еретик был известен ярым сторонником приобщения кри к Имперскому Кредо.

— Пусть солнце осветит тебе путь, Слышащий Ала-старх.

Бастиан обратил внимание, что Хвост не назвал его Валеном, но не стал задерживаться. Ему хотелось прекратить этот разговор как можно быстрее.

Аталанта брела рядом.

— Я говорил тебе не сближаться с кри, — он сказал это с легким укором.

— После всего-то? — она криво усмехнулась. — Чем он меня удивит?

— О, — Бастиан вспомнил, сколько непростых бесед Хвосту Лисицы пришлось перевести на родной язык и с него, — ты не представляешь.

Аталанта так скривилась, что было неясно, сердится она или нет.

— Вообще-то он просил передать, что про вас теперь сложат Песнь.

— Про нас? — переспросил он.

— Про вас, — язвительно выделила она. — Они даже дали вам имя. «Потерявший Крыло». Как я понимаю, это какая-то отсылка к их мифам. Они любят героических личностей, а вы подходите.

«В истории может быть только один герой», — промелькнула мысль. Бастиан невольно улыбнулся.

— О, вижу, вы довольны, монсеньор.

— Аталанта, — вздохнул он. Стоит ли объяснять ей, что он вовсе не… Он встретился с ней взглядом. Аталанта поджимала губы, но прятала не злость, а улыбку. — Ты хотя бы сказала ему на всякий случай, что не вернешься?

Округлившиеся глаза выдали ее удивление с головой.

— Что? Почему?

— Я собираюсь побороться за тебя с нунцием Хершелом, — он вздохнул. — Попробую отстоять твое возвращение на Титаниду. Шансов, конечно, немного, но я бываю очень убедителен, как показывает опыт, — не случайно же ему изливают душу все — от святой матери до предателя-еретика. — Мы и так создали сложный прецедент, может быть, удастся под шумок смухлевать, — он услышал в своих словах манеру Гермеса выражаться и невольно покачал головой. — Тайны этой планеты, в конце концов, прошли мимо тебя.

— Как же. Я умею ловить змей, — Аталанта опустила голову, — и прятать их в рукаве.

Она чуть отстала, и Бастиану пришлось обернуться.

— И кому вы… меня сбросите?

— Я думаю, мы с проповедником урба договоримся, — прежние размолвки с Бару казались теперь пустыми и незначительными. Бастиан нахмурился. — Я не избавляюсь от тебя, Аталанта. Ты не должна была стать частью всего этого, и будет справедливо вернуть тебе твою жизнь.

Она переступила с ноги на ногу и уставилась в сторону.

— Когда от тебя отказываются, значит, ну… ты отстойный послушник, — наконец, выдала она. Еще одно наследие Гермеса, если только она не подцепила такие эпитеты от наставников в семинарии, — Я бы лучше… осталась с вами.

Оказывается, девочка еще может поставить его в тупик. Бастиан молчал, глядя на нее. Расчесанные следы укусов на коже, грубый шрам поперек лица, срезанная часть ноздри. Сходство с Гермесом теперь проявлялось не только в словах и поведении.

— Я, конечно, не так хороша, как Марел… но я даже могу повозиться с бумажками…

— Если будешь мыть руки, — тихо вставил Бастиан.

— …хотя Татьяна, конечно, лучше справится… так вы разрешаете? — перебила она себя.

«Татьяне улететь не позволят», — подумал он.

О том, чтобы сестра покинула монастырь даже на время, и речи не шло. В том, что Хершел вовсе не лишил его свиты, и так было достаточно снисхождения. Без помощи «святой герой Кри» пока не мог даже одеться. Но вряд ли это было истинной причиной того, что нунций согласился взять Кассандру и Аталанту на корабль, ожидавший его над планетой. Они не знали ни Песен, ни традиций кри, зато были свидетельницами чуда, и нунцию наверняка хотелось побеседовать с ними не меньше, чем с Бастианом.

На самом деле, могла быть и другая причина, почему Аталанта не вернется. Если никто не должен знать о чудесном спасении планеты, возможно, свидетели просто исчезнут из истории. Бастиан, впрочем, не хотел нагнетать. Надежда всегда лучше, чем ее отсутствие.

Кажется, размышления затянулись. Аталанта совсем раскраснелась.

— А что случилось с твоим мнением обо мне? — прищурился он. — Я больше не «гребаный Вален, которому очень нужно стать героем»?

Она сердито посмотрела на него исподлобья и проворчала с до боли знакомой интонацией:

— Ну уж нет, я знаю, чем это закончится. Тысячью «Литаний смирения». Я… я должна сказать «пожалуйста, монсеньор»?

— Нет, — Бастиан коснулся пальцами аквилы. — Ты можешь остаться, если обещаешь больше не приносить мне в постель змей.

5

Второе Покаяние

Испытание неведением

Священный табак

Воздухом Терпсихоры невозможно было дышать. Бастиану казалось, что в его легкие набивается пыль, что грязь оседает внутри, отравляя его. Этот город всегда был отравлен: отходами мануфакториев, страхом и… Великим Врагом.

Нунций Хершел сдержал слово: по пути сюда Бастиан был очень уважаемым пленником, в распоряжении которого были богатые покои и собственная часовня, но который мог беседовать лишь со своим высокопоставленным тюремщиком и свитой. Возвращение на Титаниду было тайным: люди нунция сразу после приземления отвезли Бастиана в Храм Искупления. Ни передышки, ни возможности увидеться с кем-то. Даже низкое, мрачное небо, напоминавшее о темных днях на Крыле, он не успел увидеть и вполглаза.

Впрочем, Бастиан сам настаивал на срочности. Чем ближе была встреча с понтификом, тем ужаснее картины мелькали перед глазами. Он принесет Кайе Маджерин весть о том, что Хаос заразил столицу Титаниды, и что тогда она сделает?

Он постукивал свитком по колену. Сайара сделала больше, чем он просил, почему-то кроме фамилий дворян, пытавшихся или изменявших архивы Экклезиархии, она указала и тех, чьи дети умерли. Их было намного меньше, но все же — она будто сообщала Бастиану, что все поняла. Что увидела ужасающую, повергающую в отчаяние закономерность.

Бастиан собирался преклонить колено перед понтификом, точно зная, что будет не до конца честен. То, что он расскажет, станет приговором всем тем людям, которые есть в этом списке, и всем их родственникам. Его семье — тоже. Жертвы культа не вставали сознательно на путь ереси, но Экклезиархия не прощает связей с Великим Врагом. Чистота должна быть абсолютной. Усугублять обвинение, рассказывая правду о невестке, Бастиан не хотел.

Он ожидал приема в небольшой темной келье, каменном мешке, стеснявшем дыхание и вынуждающем втягивать голову в плечи. Как легко Бастиан расправил плечи на Кри, забыв о том, что на Титаниде над душами безраздельно властвует чувство вины. Теперь он вернулся в мир грешников. И кто он сам?

На стене напротив двери раскинула крылья черненая аквила. Бастиан остался один — Кассандру и Аталанту даже не выпустили из «Искупителя» — и опустился на колени. Он знал, что правда на его стороне, и что она ужасна — тоже.

«Что Ты сделал бы с этим миром? — спросил Бастиан про себя. — Ты заставил бы его гореть снова или подарил бы надежду?»

Император-Искупитель, которого почитали на Титаниде, не знал пощады. Он зажег бы костры и очистил планету — снова… Старик из Песни кри заботился о своих внуках и даже в непростую для него самого минуту поделился с ними своим благословением. Отправил священного орла, чтобы тот уничтожил захватившее мир зло.

Император, в которого верил Бастиан, был строг, но имел сердце. Он читал в душе каждого его сокровенные мысли, Он знал о каждом мгновении отчаяния, страха, зависти и боли, которых Бастиан пережил немало, и все равно не лишил его Своего света…

Предатели не заслуживают пощады. Страх и ложь — враги истинной веры. Но…

«Ты провел меня через отчаяние… и подарил победу, — Бастиан сделал глубокий вдох, — подарил мне жизнь, несмотря на то, как много в жизни я боялся… и лгал. Ты вдохнул в меня надежду. Я верю, что это знак Твоей воли, Твоего желания… Титанида не обречена. С верой в Тебя она спасется…»

— Брат Ксавье, — дверь в келью отворилась. Духовное имя отбросило его мысли назад, в прошлое, когда мысль о том, чтобы предстать перед понтификом, была лишь мечтой, — ее преосвященство вас примет.

***

Кайе Маджерин походила на мраморное изваяние. В пустом зале не было ни членов Духовного совета, ни даже священников-телохранителей, охранявших понтифика. Только она, нунций Хершел и Бастиан. Оба замерли у подножия ступеней, ведущих к ее трону. За ним исполинская позолоченная статуя Императора-Искупителя отстранялась от них скрещенными на груди руками.

На коленях Маджерин лежал развернутый свиток. Она слушала, но не смотрела на исповедника. Ее взгляд был направлен в пустоту, как будто она представляла сейчас весь недремлющий улей — и ворочающееся в нем зло, медленно, но верно проталкивающее свои разлагающиеся щупальца в сердце каждой семьи. Именно так однажды Титанида уже погрязла в ереси.

Бастиан говорил — и его собственный голос казался все глуше и глуше. Нунций пристально смотрел на него, готовый вмешаться в любую минуту. Настороженное выражение, которое его лицо всегда сохраняло, сейчас стало жестче. Стальным указательным пальцем он слегка постукивал по сжатому кулаку левой руки, словно собирался вонзить перо в горло Бастиану, если тот попытается сделать хотя бы шаг к понтифику.

Бастиан говорил осторожно и старался быть последовательным. Он рассказал о культисте, которого схватили с поличным на Кри, и о проклятье, которым тот отравлял каждый год крохотную часть переправляемого на Титаниду продовольствия. О том, как Аббе сделали предателем в стенах семинарии святого Скарата. О том, что его подельники здесь тщательно выбирают жертв и заражают их омерзительной болезнью, рождающей отчаяние и страх, отнимающей веру, ведущей к погибели — или предательству. О том, что вырос в семье, на которую тоже легла зловещая тень Хаоса, и потому точно знает: заговор — не плод воображения безумного культиста.

Рука в белой перчатке смяла край пергамента. Когда он замолчал, Маджерин впервые выдала эмоции.

— Всевидящий Император, будь милосерден, — она сотворила аквилу, — хотя мы и недостойны этого.

— Мы Твои воины и Твои слуги, — нунций присоединился к молитве, — мы прозрели сердцем и освободились от лицемерия, тщеславия и лжи…

Бастиан поднял глаза, вглядываясь в бесстрастные глазницы черепа Императора-Искупителя.

— …но приняли оковы ненависти, презрения и злобы к грязным тварям, ксеносам и еретикам, — прошептал он.

Надорванный голос понтифика причинял Бастиану боль. Когда он представлял себя освободителем Терпсихоры, стоящим рядом с ней, то не ожидал, что это произойдет так. Что вместо свободы он принесет смерть. Вместо любви Императора — Его гнев.

«Я буду спасать заблудших и карать отступников», — повторил он про себя.

— Когда его высокопреосвященство доверил мне этот мир, я подумала: не может быть, чтобы в сердцах детей возлюбленного Бога-Императора грех скрывался с самого рождения, — горечь была сдержанной. Она могла жалеть Терпсихору, но еще — обязана была возненавидеть. — Я хотела вернуть им надежду. Я ошиблась. Этот мир не заслуживает Его любви.

«Помоги мне, прошу, помоги мне», — рука Бастиана дрогнула.

— Жители этого мира отвергают Его свет, — она покачала головой. — Мне больно думать о невинных жертвах и ереси в рядах Его вернейших слуг. Я хотела, чтобы со временем Титанида засияла вновь, но… сам Император направил тебя, брат Ксавье, чтобы не дать мне ошибиться. Чтобы очиститься, этому миру придется пережить второе Покаяние.

Она взглянула на нунция, и тот коротко кивнул:

— Я одобряю. Мы отыщем предателей и казним их. Все, кого коснулась порча, заклеймены Великим Врагом. Они умрут, и пусть Бог-Император будет милосерден к их душам.

Бастиан пошатнулся. Нунций приговорил почти весь верхний город к смерти, но в его голосе не было и толики сочувствия. Нести в себе болезнь — значит оскорблять Его… Зло не коснется тех, кто чист душой, так говорит Имперское Кредо.

То, что он слышал сейчас, было самым большим страхом любого титанидца.

— Это обезглавит планету, — вздохнула понтифик. — Столица не сможет… исполнять свои функции. В этом списке почти все дворянские семьи. Стольких Экклезиархия не казнила во время Покаяния…

— Титанида переживала это раньше, — ровно откликнулся нунций. — Насколько мы знаем, культисты выбрали Терпсихору. Придется испытать Мельпомену и Каллиопу, но будем молиться, что в наказании нуждается только один город.

— Я считала, эдикт несправедлив, — вздохнула понтифик. — А оказалось, недостаточно строг.

Она любила Титаниду. Бастиан слышал ее обращения к горожанам, видел ее во время службы… Кайе Маджерин, как и он, хотела помочь этому миру. Поэтому он так стремился оказаться перед ней, поговорить с ней лично.

— Позвольте мне сказать, ваше преосвященство, — ее взгляд был ощутимым, тяжелым, внимательным. Она кивнула, и Бастиан продолжил: — Терпсихора — город, пронизанный страхом от нижних уровней до самой верхушки. Эдикт — один из инструментов, заставляющих нас испытывать страх. Другой инструмент — это дети. Страх открыл Хаосу путь в Терпсихору, но у нас нет выбора… кроме как бояться.

— Я верю твоим словам, брат Ксавье, — кивнула Маджерин, — но страх показать себя неверными и недостойными перед Богом-Императором делает нас сильнее, а не слабее. А враги человечества выбирают слабейших. Порчу необходимо выжигать.

«Я ничего не боюсь, потому что Ты со мной».

— Великий Враг выбрал детей, — он смотрел только вверх, в глаза Маджерин, и был рад, что не видит стоящего по правую руку нунция. Бастиан понимал, что у него нет шансов достучаться до его сердца. Но понтифик должна была понять. — Тех, у кого нет и шанса воспротивиться злу. Ни они, ни их родители не знают, в чем причина смертельной болезни.

— Я разделила бы твое сочувствие, — голос понтифика стал жестче, — если бы, обеспокоенные судьбой детей, семьи Терпсихоры пришли к Святой Церкви. Но они утаивали правду. Любой ценой старались сохранить маску лжи, обманывая нас, — она предупреждающе подняла руку, не давая ему сказать. — Ты тоже обманывал нас.

Бастиан поперхнулся словами, которые хотел сказать.

— Я никогда не предавал Его… — выдавил он.

— Я верю. Но ты лгал Святой Церкви, как лгут твои родители и брат. Ты не раскрыл обман Таспаров, когда узнал о нем. Предпочел нанять Театр, а не прийти к Духовному совету.

Бастиан опустил голову. Чтобы объяснить происхождение списка, не понадобилось даже выдумывать запутанную ложь: его телохранитель был агентом Театра, через Гермеса Бастиан и нанял их. Если понтифик и нунций пожелают докопаться до истины, пусть узнают правду о Гермесе. Пусть обвинят Бастиана в связи с Театром — но не Леонарда и Сайару.

Конечно, это выдало Хершелу агента Театра в свите. Бастиан сказал, что просто обнаружил список имен в своем кабинете на Кри, но не сомневался, что нунций так это не оставит. Сайара потеряет своего человека, хотя…

Скорее всего, она сама погибнет в очищающем огне.

«Я не дам тебе в руки оружие, с которым ты сможешь превратить жизнь десятков семей в ад, чего бы ты ни хотел на самом деле», — сказала она, когда отказывалась выполнить его просьбу. Как она была права!

Понимала ли она, что подписывает смертный приговор Терпсихоре, когда отправляла послание для Бастиана на Кри?

— Должен сказать, что мы бы спугнули истинных виновников, если бы начали изнутри, — вмешался нунций. — Я не оправдываю исповедника, но это факт: культисты не подозревают, что мы уже готовы принести им возмездие. Если мы будем действовать обдуманно и безжалостно, не уцелеет ни один предатель.

— Я не отрицаю, что боялся, как и все, — Бастиан не обратил внимания на попытку Хершела прервать его. — Но я был свидетелем того, сколько боли принес культ. Не я один искал спасения от страха у Него. Подумайте: еретики осторожничают. Они аккуратны. Кто знал, что не только его ребенка настигла болезнь? Кто мог утверждать, что это не кара Бога-Императора за грехи прошлого, как говорит «Эдикт», а хитрая месть Его отвратительного врага? — он сжал кулак.

— То, что вы говорите, недостойно вашего сана.

Бастиан поднял руку, останавливая нунция. Нет, он говорит с понтификом, и он скажет все до конца!

— Да, были те, кто боялся подозрений или слишком любил своих детей, чтобы убить их, но многие были честны и с достоинством шли на жертву. Среди имен в этом списке — самые преданные семьи, даже Бару!

По записям Сайары, один из его многочисленных племянников умер, едва дожив до поступления в семинарию.

Понтифик выпрямилась и сделала шаг вниз.

— Исключений не будет.

— Подумайте, ваше преосвященство! — он не хотел, чтобы его голос звучал отчаянно. — Хаос замер на пороге в ожидании резни! Убив их всех, вы принесете лишь наслаждение Великому Врагу. Это то, чего он стремится добиться! Паника, ужас перед смертью — то, ради чего культисты разжигали эпидемию в среднем городе, — доказательств у Бастиана не было; он убил Аббе, так и не спросив об этом. Но если семинария выпускала хотя бы одного-двух предателей в десятилетие, культ мог разрастись вглубь улья. — Наш враг питается этим страхом!

«Пусть она услышит меня, — билось в голове, — пусть поверит… Покажи ей, что я прав!»

— Мы можем противопоставить грязной чумной твари то, что заставит ее отступить навеки. Жизнь! Можем доказать, что свет Императора сияет над этим миром, что вера побеждает страх. Что Его детям не страшна порча.

Понтифик переглянулась с нунцием, тот скептически поджал губы.

— На корабле его превосходительства — весь «табак», который я смог забрать с Кри, — Бастиан боялся остановиться, боялся замолчать. — Если верить этому списку, еретики отравляют не больше двух-трех семей в год. Лекарства хватит на всех детей, кто болен сейчас.

Нунций нехотя кивнул:

— По просьбе исповедника Валена я действительно взял этот груз. Есть косвенные доказательства, что дым этого растения изгоняет зло. Я могу обсудить с вами подробности позже, — добавил он недовольным тоном.

— Не только косвенные, — вмешался Бастиан. — Мой брат был болен, но выжил, благодаря именно ему. Я не знаю, как контрабанда к нему попала, но… Он верит, что его спас Бог-Император. Я в это верю. И это правда.

— Ты предлагаешь дым травы с Кри вместо очищающего огня? — понтифик окинула его изучающим взглядом.

— Я говорю о спасении их душ, — у Бастиана перед глазами стояла ухмылка Аббе. «Любимое дитя Нургла…» Его передернуло от отвращения. — Мы же не можем собственноручно устроить самое большое жертвоприношение… и, возможно, обречь их на вечные муки?.. Это проклятье, которого они не просили, которого они не заслужили, и…

— Вам следовало бы верить, что Император спасет невинных, исповедник, — отрезал нунций. — Дворянские семьи Терпсихоры распространили порчу своим молчанием. Неверием. Святая Церковь не может такое простить.

Они не послушают, понял Бастиан. Рука невольно опустилась.

— Ересь и ложь не заслуживают прощения, — подтвердил он. — Но вы знаете, что такое быть ребенком на Терпсихоре? Старшим ребенком? Эти дети живут с мыслью, что Император послал им испытание. Что они должны выдержать его любой ценой, показать себя достойно перед лицом смерти. Страх — удел тех, кто допускает размышления: верить или не верить, жертвовать или не жертвовать. Для детей все иначе! — голос все-таки сорвался. — Ваше преосвященство, я умоляю вас, не начинайте бойню.

Кайе Маджерин свернула пергамент. Она… хотя бы думала о его словах. Хершел, глаза, уши, а главное — голос кардинала астра на Титаниде, и не собирался слушать. Он сделал несколько шагов и оказался между Бастианом и понтификом.

— У вашего брата есть дети? — спросил он. Он раздражающе мерно постукивал металлическим указательным пальцем по локтю, задевая камни, украшавшие рукава.

— Нунций?

— В отличие от меня и ее преосвященства, вы — терпсихорец, как вы сами верно заметили. Вы будете грызться за своих родственников до смерти, — голос был ледяным. — Отвечайте на вопрос.

— Дочь, — Бастиан почувствовал себя выбитым из колеи. — Она больна.

В темных линзах он видел собственное, искаженное отражение.

— Вы хотите спасти ее?

Конечно, он хотел. Спасти Лиз. Дочь Лесье. Тех детей, которых даже не видел.

— Я хочу спасти Терпсихору, — всегда хотел. Даже тогда, когда не представлял, что будут значить эти слова в будущем. — Я хочу торжества Его света. Если бы Он не хотел показать нам этот путь, разве Он спас бы моего брата? Открыл бы мне лекарство?

Нунций скривился. Маджерин снова смотрела на него — странно, полувопросительно, как будто могла что-то прочесть по его лицу, исчерченному серебряными цепочками.

— Я поняла тебя, брат Ксавье.

Бастиан заметил, что прикусил губу — почти ничего не чувствующую темную кожу с правой стороны.

— Я приму решение. Сейчас мы должны сосредоточиться на тех, кто распространил болезнь. На проверку выпускников за семьдесят лет уйдет много времени, — списку Театра Теней нельзя верить безоговорочно. Да что там, Экклезиархия никогда не сможет признаться, что прибегала к услугам этой преступной секты. — Чтобы выследить тех, кто принимает проклятый груз, придется дождаться поставки с Кри. Нунций, вы сказали, что арестовали все товары?

— По нашим сведениям, Аббе не успел провести ни одного обряда над ними, но доказательств нет.

— Придется снять арест. Здесь мы уничтожим груз, как только вычислим последнего еретика… Пошлите сообщение на Кри, что скоро придут корабли, — она сотворила аквилу. — Нам придется ждать и быть осторожными. Пусть Бог-Император благословит нас.

— Ожидание болезненно, — откликнулся нунций, — но я согласен с тем, что ситуация требует осторожности с нашей стороны. Никто не должен избежать возмездия.

Статуя Императора возвышалась над ними — зловеще, угрожающе. «Ты правда хочешь этого? — Бастиан сглотнул. — Ведь в Твоем сердце есть милосердие! Пусть они одумаются…»

Понтифик спустилась к нему и теперь стояла совсем близко. На торжественной покаянной службе она казалась невозмутимой, непоколебимой, но сейчас Бастиан видел в ее глазах тоску и задумчивость.

— Ты часть заговора, брат Ксавье. Пока мы проверяем твои слова, ты будешь нашим гостем. Если ты и вправду разорвал порочный круг, — голос стал тише, — значит, Император явил нам свое милосердие.

***

«Не нужно мне ни славы, ни покоя,

Веди меня — сразить врагов Твоих,

Позволь мне выжечь каждого из них.

Я не устану, пока Ты со мною.

Прошу, утешь меня, о Император,

Чем час темней, тем Твой сильнее свет…»

Бастиан перевернул страницу и с улыбкой прочел там: «в темнейший час?». Оказалось, Марел умел писать неровно, неаккуратно: резкие росчерки, не доведенные линии букв, прыгающих по бумаге.

Перо Кассандры поскрипывало. Она всегда работала за столом, а Бастиан оттащил кресло в угол и предпочитал читать там. Как будто она здесь — исповедница, а он — молчаливый гость в кабинете.

Все помещения его новой тюрьмы — даже менее роскошной, чем на корабле кардинальского посланника — всегда оставались душными. Всю жизнь он провел под искусственным светом, дыша переработанным воздухом, но за несколько недель на Кри будто успел привыкнуть и к солнцу, и к запахам.

Первые недели Бастиан метался в бессильном гневе, провожаемый удрученным взглядом послушницы. Понтифик не поверила ему, более того, он для нее — «часть заговора»! Массовое жертвоприношение не поможет Титаниде, только задушит последнюю надежду! Как они смеют — крутилось в голове — запирать его, затыкать? Он — тот, кто раскрыл заговор, он — голос Бога-Императора…

Гордыня. Так это называется. Культ едва не сделал его частью заговора, частью великого предательства, частью разложения Терпсихоры, но Император спас его, открыл достаточно, чтобы Бастиан свел концы с концами. Это не достижение — быть верным слугой Империума. Это обязанность. Человек мал, а Экклезиархия существует тысячелетиями. Нунций Хершел и понтифик Маджерин избраны кардиналом, он обязан верить в их мудрость.

Ярость уступила место отчаянию, надежда почти истлела. Кайе Маджерин собиралась ждать поставки с Кри, но даже если она ждет, что с того? Бастиан обращался к тюремщикам в фиолетово-белых одеждах, говорил, что просит о встрече. С понтификом, с нунцием — с кем угодно, к кому он мог бы воззвать, но не получал ответа.

Бастиан все ждал, когда вернутся зловещие сны, его мучили предчувствия. Он боялся, что души тех, кто, как и он, стал жертвой культа, не спасутся, а погибнут. Враг незримо здесь, и он лишь насытится пошатнувшейся верой людей, которых смог опутать. И всех, кто переживет второе Покаяние. А когда он насытится… то придет?

Однако спал Бастиан безмятежно, без сновидений.

На второй месяц он смирился с тем, что, возможно, верхний город Терпсихоры уже опустошен. Жизнь остановилась, потому что все главенствующие посты занимали члены благородных семей. Костры отпылали. А он останется здесь заключенным навечно, ведь он дышал Хаосом и жил во лжи…

«Так почему мы здесь?» — спросила его Аталанта, выдержав, наверное, дня три рассматривания голых стен. Что он мог ответить? «Нет, ну сколько можно! Вы издеваетесь, монсеньор?» — воскликнула она спустя еще неделю и попыталась вызвать одного из их охранников на тренировочный поединок. Ответом на его молчаливое несогласие стал полет стула в закрывающуюся дверь. «Лучше бы нас просто казнили», — сказала она, упав духом, и два дня вставала с постели только для молитвы. Несколько простых, мрачных комнат, отведенных исповеднику и его маленькой свите под Храмом Искупления, вызывали в ней ненависть — и немного клаустрофобии. Если она так же ярилась в стенах семинарии, ясно, почему настоятель Рул Танис отговаривал Бастиана брать ее в послушницы.

Но их не собирались казнить. Нунций прислал целую процессию магосов биологис; они осматривали раны, расспрашивали Бастиана о функционале аугметики — и не задали ни одного вопроса о том, как он пострадал. Тот сеанс был единственной возможностью узнать что-то о происходящем вне стен Храма Искупления, но Бастиан не воспользовался ею. Магос и его помощники не знали даже имени своего клиента. Никому в Терпсихоре не было известно, что Бастиан Вален вернулся с Кри. Расследованию Хершела можно было помешать одним неверным словом. Бастиан не мог подвести доверие Церкви.

А еще он понимал: создание аугметики не имело бы смысла, если бы Экклезиархия собиралась возвести исповедника Валена на костер. У Александра Хершела есть планы на него… и придется им подчиниться.

Теперь он больше беспокоился об Аталанте. Раз за разом приходилось убеждать ее в том, что их заключение — не кара, а испытание веры. Вера может пошатнуться — Бастиан особенно остро осознавал это теперь, зная истории Аббе и Таши. Как только ты допускаешь, что Император несправедлив к тебе, — делаешь шаг во тьму. Аталанта видела слуг демона — бездумных мертвецов и еретичку, наделенную дарами Хаоса. Сражалась с мертвецами, порожденными проклятой землей. Она преувеличенно храбрилась, вспоминая о тех наполненных отчаянием днях, и было видно: ей кажется, что именно победа, одержанная в открытом бою, где они встретились с врагом лицом к лицу, и есть причина мрачной неизвестности.

Ей семнадцать — и хотя она точно не «скромная послушница», а настоящий воин Императора, она еще и аколит, которому нужно слово наставника. Нужно молиться с кем-то рядом, нужно рассказывать еще кому-то — а не только Ему — о страданиях души и жажде… осознания своей правоты.

Она вновь взъярится, если когда-нибудь узнает, о чем Бастиан молчал.

Кассандра все еще работала над рассказом, который собиралась передать в архив Ордена Святого Слова. Аталанта однажды неуместно выпалила, что нунций может просто «сжечь эти записи вместе с нами», Бастиан остановил ее, но потом заметил, что Кассандра не потеряла невозмутимости. Она тоже не знала о заговоре, но видела, что исповедник сходит с ума — и все, что оставалось, это молиться и продолжать писать.

«Я приложу ваши рисунки, — пошутила она, — когда-нибудь они станут священными реликвиями».

«Давай я потренируюсь в риторике и тебя отругаю, — фыркнула Аталанта, когда Бастиан в ответ на это только покачал головой. — А то монсеньор не в настроении возмущаться».

«Боюсь, ты просто сломаешь еще один стул…»

Когда они препирались, Бастиану было даже спокойнее.

— Нашли что-то интересное? — спросила Кассандра, отрываясь от пергамента.

— Марел переводил «Преследование виновных». Поэму об исповеднике Фойваре, ученике Скарата, — откликнулся он. — Вышло простовато, но… на любительские стихи друзей смотришь немного иначе.

Он не мог объяснить себе, почему захватил с Кри папку Марела. Во время перелета он слишком сильно волновался, чтобы читать что-то кроме священных текстов. Здесь его так долго переполняли эмоции, что было не до стихов. Он случайно нашел ее среди немногих личных вещей всего пару дней назад.

— Кажется, все тренируются с большими формами на «Persecutio noxiorum», — заметила Кассандра. — Я тоже в юности пыталась переложить ее на низкий готик. И — нет, я не хочу, чтобы вы это видели.

Бастиан успел лишь вскользь улыбнуться. В эту минуту Аталанта открыла дверь в кабинет — она давно перестала стучаться — и заявила:

— Его превосходительство прислал еще одного болвана. Он знает только фразу «нунций Хершел просит исповедника прийти».

Было непросто спокойно убрать листы в папку и положить ее на стол. Время в комфортном заключении текло, как в варпе или на Крыле в темные для Кри времена: дни путались, сливались. Но по подсчетам Бастиана примерно в этом месяце корабли с продуктами, если Император очистил им путь сквозь непостоянный варп, должны были достичь Титаниды.

***

Леонард не был скован, оружие осталось при нем, но все же он понимал: происходящее равносильно аресту. Он стоял, напряженно расправив плечи, и ждал, когда к нему обратятся из темноты. Сколько времени он провел в ожидании?

Бастиан смотрел на него с балкона. Нунций привел его сюда, в зал, где дознаватели Экклезиархии допрашивали тех, кто вызывал у них подозрения или опасения. «Комната истины», где дознание все еще имеет форму разговора. Тех, чья вина была доказана, сразу тащили в каменные мешки казематов. Бастиан видел, что умеют опытные палачи, и был рад, что Леонард стоит именно здесь.

— Мы не могли допросить вашего брата раньше, — поделился нунций, облокачиваясь на перила. Снизу Леонард ничего не мог увидеть: потолок терялся во тьме. Поле, окружавшее балкон, заглушало звуки и тот слабый свет, что проникал из коридора. — Понтифик ведь поручила ему перевозку продуктов.

— Вы в чем-то… подозреваете его? — спросил Бастиан. Сердце едва не замерло от ужаса, и вряд ли он смог скрыть волнение.

Нет. Леонард не служит культу, только не он! Хотя… а как же таинственным образом попавший ему в руки табак кри, «чудесное выздоровление»? На крайний случай, больная дочь — доказательство того, что он не может быть предателем…

«О чем я думаю? — Бастиан не сразу сладил с потоком отчаянных мыслей. — Я знаю его, как никто другой. Они подозревают его, я должен защитить».

— В чудесном излечении, — в полутьме серебристые аквилы и символы Экклезиархии на лице Хершела едва поблескивали. — Все это время мы сдерживали гнев, но теперь у нас есть имена всех, кто предал Его. Исповедник, скажу, что вы глубоко погрязли в этом деле, — вздохнул он. — Август Тойле руководил культом в Терпсихоре.

Бастиан невольно сжал руку в кулак. Тойле, правая рука архидьякона Дюшера, обладал всеми возможностями, чтобы забирать и направлять проклятые грузы. Он наверняка действовал через третьих лиц, но если расследование нунция было успешным…

— Он схвачен?

— Мы запланировали совместную операцию с Адептус Арбитрес, чтобы уничтожить культ одним ударом. К счастью, пособников Великого Врага меньше, чем зараженных детей. Гнев Святой Церкви настигнет их уже сегодня.

Экклезиархия как правило предпочитала не длительные расследования, а стремительные радикальные меры. Хершел и Маджерин необычайно долго воздерживались от необходимости превратить верхний город Терпсихоры в огромный костер.

— Хвала Императору…

Бастиан был искренен. Отчасти ему, как Аталанте, хотелось вцепиться нунцию в лицо, но за месяцы неведения он успел признать: решение ждать, пока культисты не выдадут себя, было мудрым. Спасение детей или расправа над лгавшими Экклезиархии дворянами — и то, и другое позволило бы врагам затаиться. Ради Императора приходилось сохранять холодный рассудок, пока сердце пылало ненавистью.

— Теперь пришла пора воспользоваться вашим подарком.

Нунций вел себя так, будто не сажал исповедника под замок. Возвращение с Кри исповедника Валена — с боевыми ранениями, с какими-то тайными делами в Храме искупления — вызвало бы подозрения у тех, кого культ воспитал в тени Экклезиархии. Бастиан понимал это и не спорил, но все же… невозмутимость нунция обескураживала.

— Понтифик приняла решение, — Хершел говорил неторопливо, как если бы последний раз они с Бастианом виделись вчера, и за это время не произошло ничего стоящего внимания. — Вы убедили ее, исповедник. Я не сразу занял вашу сторону. Однако пусть я и предпочитаю проверенные временем решения, я еще знаю Песни.

Леонард вдруг поднял голову, как будто услышал что-то, хотя — не мог. Пятно света внизу, в котором он стоял, было бледным и желтым. Он выглядел подавленным. Он знал, что есть немало причин, по которым Экклезиархия может потребовать от него покаяния… Бастиан не сомневался, что Леонард готов покаяться во всем… почти.

Если бы год назад он сам стоял там, внизу, перед строгой металлической аквилой, и слышал только собственное дыхание, он признался бы? Выдал брата, навлек гнев Экклезиархии на весь свой род?

— Леонард Вален заслуживает нашего особого внимания, — продолжил нунций. — Понтифик хочет услышать его самого. Она позволила вам присутствовать.

— Понтифик здесь?

— Она будет слышать наш разговор.

Бастиан почувствовал горечь в горле. В последнее время у него не осталось ничего кроме веры: веры в то, что у могущества Бога-Императора нет границ. Чтобы вскрыть нечестивый культ, он провел Бастиана через сам Хаос, позволил ему открыть сердце понтифику. Отчаиваться — означало сомневаться.

— Но сначала я хочу объяснить вам, что ждет Терпсихору…

Хершел продолжал опираться о перила. Он казался расслабленным, словно во время антракта в театре, он рассуждал о судьбе целого города-улья, слегка поводя рукой в воздухе. Леонард внизу томился неведением и ожиданием. Бастиан знал, что многие начинали говорить, не дожидаясь вопросов. Здесь ты будто один на один с самим Императором, Он молчит, но Его суровый взгляд из темноты пронзает болезненней любых пыточных инструментов.

— Понтифик согласна пощадить детей, если благословенные крийские благовония действительно спасут их. Они будут служить Богу-Императору, как и велит «Эдикт об истинной вере». Мы казним всех, кто утаивал детей от Экклезиархии, как еретиков и предателей. Те, чьи семьи затронула порча, но кто поборол преступное искушение, будут замаливать этот грех в монастырях диоцеза. Кроме матерей, — он поднял указательный палец. — Аббе выразился однозначно. Они стали проводниками Великого Врага. Раскаяние и смирение сделает их смерть быстрой и легкой.

«Никто не бывает чист — но я призову к очищению».

— Благодаря вам, исповедник, у всех есть шанс обрести прощение, — темные линзы казались провалами, а серебряные цепочки — ребристыми шрамами.

«Все, о чем я просил Тебя, — Бастиан опустил голову, — все, что в наших силах…»

— Чем больше душ мы спасаем, тем слабее наши враги и тем сильнее вера, — уверенно сказал он.

— Теперь вы можете обратиться к брату, — сказал Хершел. — Пусть он подтвердит понтифику ваш рассказ.

Весь его вид говорил: «Я слежу за вами, и если у меня будет хоть малейшее подозрение, я сожгу вас обоих». Когда Бастиан окончательно сменил статус исповедника, голоса Бога-Императора, на статус пленника, у которого нет собственной воли? Когда Он помог ему изгнать демона с Кри? Когда прилетел сюда, чтобы отстоять хотя бы немного жизней, потому что каждая — того стоит?

Бастиан вдавил кнопку на микрофоне, та вошла с громким щелчком.

— Леонард, — тихо сказал он.

— Бастиан! — узнавание было мгновенным. Леонард испытывал сразу и облегчение, и удивление.

— Ты здесь именно по той причине, о которой ты думаешь, Лео, — Бастиан постарался забыть о Хершеле. Пока механикумы не привинтили ему новый глаз, не замечать людей было так легко. — Ты наконец-то можешь покаяться в том, что терзает тебя с детства, и тебя выслушают.

Брат закрыл глаза. Балкон был частью темноты над ним, а голос шел из динамиков, окружавших допрашиваемого внизу. В комнате как будто были только они — и третий, вечный свидетель всего, что происходит в галактике и в человеческих сердцах.

— Я здесь как исповедник, не как твой брат, Леонард. Будь честен.

Леонард, должно быть, тоже хорошо помнит их последний разговор. Обвинения в гордыне и неверии. «Я знаю, что нужно Титаниде», — сказал Бастиан сгоряча. Тогда он не знал, но сейчас… Титаниде нужно вскрыть гнойник и позволить нечистому злу вытечь.

Сейчас хотелось извиниться. За неоправданные обвинения, за мелочность — за все. Но Бастиан и правда здесь не как брат…

— Клянусь, — в голосе слышалось облегчение. — Душой и телом я служу Богу-Императору Человечества. Пусть Он отвернется от меня, если я солгу.

— Император уже слышал правду, — всякий раз, когда Леонард молился ему, он просил простить его за преступное молчание. — Ты лишь повторяешь ее Его слугам, — Бастиан обернулся к нунцию.

Тот кивнул и жестом попросил исповедника отойти. То, что Хершел лично собирался вести допрос, говорило об особой секретности.

— Итак, ты — старший сын Альмера и Софии Валенов.

Он не был здесь ни лордом, ни Хранителем Печати.

— Да, — Леонард моргнул, когда услышал незнакомый голос, но ни о чем не спросил. — Я родился на несколько минут раньше Бастиана.

— Ты был болен?

Поза изменилась, плечи опустились:

— Да. Я умирал от неизвестной болезни легких. Когда нам с братом исполнилось семь, родители отправили Бастиана в семинарию вместо меня.

— Почему?

— Они никогда не объясняли свое решение. Я пытался узнать, но мать плакала, а отец просто не отвечал. Я перестал спрашивать.

— Они поставили любовь к ребенку выше любви к Богу-Императору.

Бастиан вздохнул. Он помнил, что поначалу сам думал точно так же. Он не желал брату смерти, но ведь все было предрешено. Однако он понял, что ошибался, задолго до окончания семинарии. Судьбу целого рода не решают, следуя эмоциям…

— Нет, — голос Леонарда дрогнул. — Нет. Я уверен, они хотели доказать свою чистоту Экклезиархии. Мы близнецы. Кто знает, кто на самом деле — старший? Можно было подумать, что они отдали больного ребенка и воспитали здорового наследника… Это было бы неправильной... расстановкой приоритетов. Как будто они откупились бы от «Эдикта» наиболее выгодным образом.

Бастиан опустил голову. Леонард тоже не допускал мысли, что их родители просто не хотели убивать собственного сына… Он ведь сам готовился принести жертву, отдать Лиз в семинарию. О смерти можно сожалеть, но жизнь одного человека значит так мало.

По сравнению с положением всего рода.

— У нашей семьи сложные отношения со Святой Церковью. Мануфактории и… культ Омниссии, — он действительно говорил откровенно. — Герцог должен думать о репутации семьи. Ни я, ни Бастиан не могли повлиять на решение родителей.

— Болезнь была тяжелой. Скорее всего, ты бы умер в семинарии, верно?

— Я… — Леонард запнулся. — Я был готов. Клянусь, Бастиан, ты…

— Твой брат уже сказал тебе все, что нужно, — спокойно перебил нунций. — Тебе нужна его помощь, чтобы говорить правду?

— Нет.

Раньше — была нужна. Раньше, когда Бастиан был единственным слушателем, от которого можно было ничего не скрывать. Только он — и Сайара.

— Я… мои родители совершили ошибку, я точно знаю. Милосердный Император спас мне жизнь. Я должен был исполнить свое предназначение, но… у рода Валенов нет других наследников. Мой брат взял на себя не меньше вины, он следовал моему пути, и я последовал — его.

Бастиан вцепился в холодные перила. Он не раз говорил Леонарду, что из того паршивый глава одной из самых могущественных семей Терпсихоры, и теперь эти слова играли другими красками. Служение Императору не было наказанием, не было ошибкой — Бастиан всегда знал, что должен был заседать в Коллегии, но никогда не… сожалел о принятом сане. А вот Леонард сожалел каждую минуту жизни.

— Ты пошел на поправку сразу после того, как брат занял твое место?

— Нет, — Леонард покачал головой. — Мое состояние ухудшалось, не стремительно, но неотвратимо.

— Ты умирал. О чем ты думал тогда?

Тон Хершела был строгим и требовательным. Допрос, напомнил себе Бастиан. Допрос — не принятие исповеди.

— О том, что мы подвели Его. Мы все. Я ждал смерти с нетерпением.

Бастиан будто бы снова видел Леонарда худым, бледным, лежащим в постели в окружении книг. Они тогда не были так похожи… да и теперь едва ли кто-то перепутает их.

— Смерть не избавила бы тебя от греха.

Должно быть, происходящее напоминает Леонарду оживший кошмар. Вдруг вскрывшаяся правда — открытая Экклезиархии родным братом — голос, призывающий к покаянию, но не обещающий прощения… В этой комнате не было Императора — то есть, конечно, Он повсюду наблюдает за людьми, но сейчас говорит не Он. Это говорит Александр Хершел, преследующий свои цели. А слушает — понтифик, которой нужно удостовериться в странных показаниях исповедника и кардинальского нунция, вдруг поддержавшего идею окуривать больных. Однако Лео все представляется иначе. Круг света, высвечивающий каждое, даже маленькое пятно греха. Непроглядная темнота, скрывающая истинного Бога от грешника, падшего слишком низко.

— Жизнь тоже, — тихо ответил Леонард. — Я иногда отключал очистные аппараты — магос Трайфус заметил это и поменял… управление, я больше не мог добраться до переключателей. Покидал свою комнату, дышал неочищенным воздухом. Если мне было предначертано умереть, я хотел сделать это ради Него… как и случилось бы, если бы мы не нарушили эдикт.

— Но ты не умер.

Леонард медленно кивнул пустоте над собой.

— Мне было двенадцать, когда болезнь отступила. Возможно, из-за нового лечения, но… — он неопределенно повел плечами. — Никто не властен над нашими жизнями, кроме Него.

Хершел поджал губы. Закачалась миниатюрная сережка, пронзающая нижнюю губу.

— Я не пытаюсь оправдаться, — Леонард закрыл лицо ладонью и несколько мгновений собирался с мыслями. — Я… я просил Его об испытании… о шансе… доказать, что преступление против эдикта не… значит, что в наших сердцах нет веры. Бастиан… он стал исповедником. Я… мне оставалось достойно служить Терпсихоре.

— И лгать Церкви.

— И каяться, — прошептал Бастиан, не сдержавшись. Хершел чуть обернулся к нему; темные линзы аугметики не выражали недовольства. Леонард, кажется, не услышал. Должно быть, микрофон был не слишком чутким. — Жить во лжи — это наказание, нунций.

— Да, я лгал, — Леонард прижал скрещенные ладони к груди. — Я не прошу о снисхождении.

— Никто не обещает тебе снисхождения.

Бастиан никогда не разделял отчаяние брата. Он понимал его, заботился о нем, беспокоился о его душе, но…

Сейчас невольно вспоминались все их разговоры: от исповедей, когда Леонард позволял голосу дрожать — чего, будучи лордом Валеном, не мог разрешить себе нигде более, — до споров… до последней ссоры.

— Когда ты начал курить?

Глаза Леонарда округлились. В них читалось недоумение: вопрос сбил его с толку. Бастиан видел, брат смирился уже со всем, что должно последовать за этим разговором, с разоблачением семьи… и тут в него словно плеснули холодной водой.

— Я смог… я… в четырнадцать.

Хершел в задумчивости обхватил пальцами подбородок. В груди Бастиана похолодело: цифры не сходились. «Мой страх ничтожен, а моя вера сильна…»

— Расскажи об этом.

Леонард неуверенно опустил руки, сплетая пальцы.

— Понимаю. Я… — кажется, он сомневался, выдавать ли своего поставщика; очень недолго, но все же. Контрабанда не шла в сравнение с грехом, в котором много лет жила семья Валенов, наверняка он недоумевал, почему его стали спрашивать об этом. — Я выкупаю его у старшего помощника капитана «Золотой аквилы». Его зовут Нолоши Торгайд, он… много лет привозит табак на Титаниду. Начал еще до… до того, как я выздоровел, — он замолчал, не зная, о чем должен говорить.

— И ты куришь его с четырнадцати?

— Да, — осторожный ответ.

— Твое существование все еще было тайной, как принято в Терпсихоре, не так ли? — подтолкнул его нунций Хершел. — Ты не мог сам найти нужного человека, связаться с ним, расплатиться с ним, верно?

— Это… долгая история… — Леонард там, внизу, нахмурился. Сердце Бастиана забилось сильнее. — Я не уверен, что понимаю…

— Ты поклялся ничего не утаивать, — напомнил Хершел жестко. — Не пытайся уклониться от ответа.

«Прошу, пусть он у него будет!» — подумал Бастиан, поднимая взгляд в ту же темноту, в которую смотрел сейчас брат.

***

«Его спасла случайность, — так сказал нунций, когда допрос был закончен, и слабый свет, падавший на Леонарда, погас, оставив того в темноте. — Или же чудо».

Интерпретация оставалась на совести слушателей, и у Бастиана не было сомнений, какой выбор — правильный. Если бы не эта случайность, он никогда бы не понял Песнь о Священном Дыме. Слово «чудо» следовало произносить с опасением. С осторожностью. С особым уважением. Но оно звучало уместно.

Валены заботились о безопасности родового гнезда, но нельзя было вовсе отделить один мир от другого. Кто-то должен быть связующим звеном, заботиться о снабжении, иметь возможность «перешагнуть» границу. Таких людей выбирали из самых верных. За ними следили, но никогда не держали слишком долго… потому что даже верные могут предать.

Тенсай Торгайд сорок лет был управляющим в резиденции герцога, прежде чем переехать в тайные апартаменты Валенов в среднем городе. Он во всех отношениях заслуживал доверия, но имел один недостаток: привязанность к трубке. Такими слугами, как он, дорожат, порой им прощают слабости, но новое повышение сопровождалось строгим условием: он должен забыть о своей привычке.

Торгайд сменил предыдущего управляющего, когда Леонарду исполнилось двенадцать. Уже пять лет он мучился от того, что никак не может умереть. Родители были редкими гостями: Бастиан хорошо помнил, какой редкой радостью было увидеть мать и отца. Будто чужие люди, они порой заходили в гости, занятые исполнением долга и светской жизнью. Братья росли, с детства представляя себе свое место, свой путь, даже то, как когда-нибудь под Викус Министериус будут жить дети Бастиана...

И он будет навещать их так же редко. Это не значило «не любить». Другого варианта просто не существовало.

Леонард замкнулся в себе после ухода брата. Мысли о смерти приходили все чаще, но смелости на самоубийство не хватало. Он жаждал любой случайности, которая закончила бы мучения. Молил Императора простить его — и забрать, потому что пустота была невыносима.

Торгайд не знал, что присматривает за старшим сыном, а не младшим. Он обеспечивал безопасность гнезда, следил за тем, чтобы связи с внешним миром не привели шпионов Театра к наследнику. Его обязанностью вовсе не было общаться с молодым лордом, однако... они стали собеседниками.

Однажды Леонард отправился к нему, чтобы обсудить недавно прочитанную книгу. Было не так-то легко ускользнуть от внимания магоса Трайфуса, приходилось дожидаться, пока он запрется в лаборатории, но… одиночество учит терпению. В тот день в комнате Торгайда хозяина не оказалось. Леонард узнал позже, что его вызвала охрана — снаружи началась шумиха, достаточно опасная, чтобы привлечь ненужное внимание. Торгайд единственный мог незаметно покинуть гнездо Валенов и уладить проблему — на этот случай у него было множество инструкций и прикрытий, а также оружие, которое невозможно отследить.

Хозяина не было, а на столе лежала трубка, еще теплая. Дымок вился из нее, маня Леонарда чем-то... запретным. Горячим. Опасным. Как благословленные курильницы, которые стали ставить в его комнате после ухода Бастиана в семинарию, только запах был более сильным и горьким. Курить Леонард не умел, он — как Бастиан в племени тана-тари — только поперхнулся дымом. Обжегся, закашлялся еще сильнее обычного... а потом пришлось быстро уйти.

Зря управляющий пронес и спрятал подарок своего брата. Леонард в отчаянии вбил себе в голову, что может заставить свое тело сдаться быстрее. Торгайд набивал трубку, только когда был уверен, что его никто не побеспокоит. Отвлечь его и добраться до табака было... приключением. Отчаянной целью. Случай выпадал редко, но… Леонарду некуда было торопиться, кроме как в посмертие.

Он признался — с удрученной улыбкой, ведь было так странно вспоминать свою выходку сейчас, в обвинительном круге света — что выкрал часть запасов Торгайда и стал подсыпать в курильницы. Когда надежда на то, что магос Трайфус найдет лекарство, стала совсем ничтожной, герцогиня отправилась на Вирге Фанум и привезла оттуда священное масло и свечи, намоленные под сводами Собора Спасителя Миров, величайшего храма диоцеза. Но никакие благовония не успокаивали Леонарда так, как запах табака Торгайда. Он будто обещал, что скоро все закончится.

Брат привозил Торгайду немного — небольшой подарок, сувенир — а остальное продавал на черном рынке. Пропажу он заметил — и однажды поймал Леонарда с поличным. Он пришел в ужас и проклинал себя за обман. Леонард испугался не меньше, он прекрасно понимал, что, когда вскроется правда, родители казнят Тенсая Торгайда.

«Но он хотя бы рассказал, что это за трава, — вздохнул Леонард, — и что значит — курить».

Леонард обещал не выдавать Торгайда, если тот отдаст ему часть запаса. Бастиан так и не услышал предположений, почему управляющий согласился. Хотел продлить себе жизнь и скрыть от Валенов свою ошибку? Посочувствовал обреченному мальчику и позволил ему хоть в чем-то поступить так, как хочется? Однако меньше чем через год табак закончился, и попытка незаметно встретиться с братом, чтобы получить еще одну шкатулку, провалилась. Леонард даже не знал, что именно случилось, просто однажды пришел другой управляющий…

Последние крошки сухих листьев он сжег незадолго до тринадцатого дня рождения. Вскоре после этого он выздоровел, и в его памяти время, когда кашель стал оставлять его, когда он перестал просыпаться от шороха механодендритов Трайфуса, отреагировавшего на его сиплое дыхание во сне, осталось неразрывно связанным с маленьким и опасным подарком Тенсая Торгайда.

«Когда мне исполнилось четырнадцать, я уже дышал полной грудью. Первое, что я потребовал, когда боль и слабость ушли, это крийский табак».

Бастиан словно своими ушами услышал, что ответили на это родители, но факт оставался фактом: с тех пор Леонард не расставался с трубкой. Никто, включая его самого, не представлял, что ошибка Торгайда спасла наследнику Валенов жизнь и освободила его душу. Каждый может стать орудием Императора, некоторым не суждено даже узнать об этом.

***

Вот теперь Леонард стал узником. Только богатое шитье на одежде говорило о титуле: ни оружия, ни кольца, ни ордена Хранителя Печати на груди.

Дверь за Бастианом затворилась, и они наконец-то остались наедине. Стояли напротив друг друга и не могли заговорить. Чувство вины смешивалось со страхом. Лео приподнял руку, как будто хотел обнять брата — они никогда не делали так раньше, — но так и не решился.

Неловкое молчание зарядило воздух колючими искрами.

— Что... что с тобой случилось? — очень тихо спросил Лео.

— Не думаю, что буду теперь пользоваться успехом на приемах… — голос упал. Бастиан прошептал: — Ты думаешь, я предал тебя?

— Ты закончил это, — покачал головой Леонард, — закончил пытку.

— Но начал нечто более страшное, — возразил он и услышал слезы в собственном голосе. О, ему нельзя показывать слабость. Даже сейчас их слушают. За ними наблюдают.

— Я не понимаю…

Он как всегда казался немного выше; больше не копия исповедника Валена, а его прошлое.

— Я объясню, — тихо сказал Бастиан.

6

Я — Его слово

Исповедь

Наследие святого Скарата

Главный зал Коллегии Терпсихоры был сегодня полон. Присутствовали все главы родов, и хотя все старались говорить вполголоса, стоял невыносимый шум. Воронка зала, усеянная ложами, как улей — сотами, имела особенную акустику: пока твоя ложа на месте, твой разговор с союзником, секретарем, слугой никто не услышит. Если ложа выдвинута вперед, тебя услышат все. Сегодня дворянам не оставили возможности секретничать: едва все заняли места, механикумы активировали все механизмы разом, зал-улей ощерился балконами и наполнился голосами.

Последний раз все главы родов собирались здесь, когда Экклезиархия арестовывала еретиков семьсот лет назад. Достаточный повод для волнения.

Самые властные и самые зависимые мужчины и женщины верхнего города обязаны были откликнуться на призыв понтифика. Бастиан уже знал, что кто-то побоялся прийти, но, чем бы эти люди ни оправдывали отказ, их схватят или уже схватили в любом случае. Страх проистекает из вины, тем, кто не виноват, бояться нечего.

Для Терпсихоры это правило неверно... именно это и нужно изменить. К сожалению, старому порядку суждено бесследно сгореть, а не уйти в тень, уступая место новому.

После долгого бездействия тяжесть эвисцератора и священных книг казалась непривычной. Бастиан вновь был в полном облачении и держал в руке зажженный посох. Он ждал, пока двери перед ним откроются, чтобы объявить этим людям приговор Экклезиархии.

«Я буду спасать заблудших и карать отступников...»

Провозгласить волю Императора, исполняемую Святой Церковью, было честью. Бастиан про себя повторял слова, которые он произнесет сегодня, снова и снова. И спрашивал себя: почему понтифик отправила его? Она сказала, что это всего лишь справедливо: Бастиан спас этот мир, кто, как не он, должен обрушить гнев Императора на виновных?

Но чем больше он размышлял об этом, тем более тонко продуманным, политическим казался ему этот поступок Кайе Маджерин: ясно, что губернатор планеты стоит за исповедником Валеном, но все же не она произносит приговор. Ей еще предстоит восстанавливать планету после очередного мрачного опустошения. Лорды и леди Терпсихоры контролируют улей от производственных кварталов до СПО. Число людей, которые пострадают потому, что верно служили — капля в море по сравнению с населением Терпсихоры, но обезглавить город — значит практически убить его.

Речь идет не о сотне женатых пар и их детях, а о нескольких поколениях родственников, которых настигнет наказание. Мало кто после чистки сохранит жизнь и привилегии: те, кто носит фамилии, указанные в списке Сайары, не удержатся у власти, даже если ничего не знали и не подверглись порче. Экклезиархия стремилась полностью вырезать заразу. Но, по крайней мере, не все сгорят — Бастиан думал об этом с облегчением.

Маджерин — Бастиан все-таки не ошибся в ней — знала, как важна надежда. И именно едва заметный светлый лучик лучшего будущего должен ассоциироваться у жителей Титаниды, растерянных и испуганных уже третьим предательством, именно с ней. Бастиану досталась роль публичного карателя. Сегодня он — голос Экклезиархии. Голос Бога-Императора.

Эта история прогремит по всей Титаниде. Ее жители вновь нуждаются в напоминании: ваша вера недостаточно сильна. Скорее всего, подозревал Бастиан, Экклезиархия еще крепче сожмет кулак, умалчивая подробности и оставляя для летописей лишь необходимую канву, но для живущих сейчас наказание должно быть ощутимым.

Кассандра стояла внутри зала, вряд ли на нее обращали внимание… разве что герцог Вален узнал хрониста семьи. Интересно, какие мысли пришли ему на ум, особенно когда он понял, что Хранитель Печати на заседание не придет?

На Кассандре была грубая серая ряса мирянки, служащей церкви, и она готовилась запечатлеть, зафиксировать для тайных архивов последние дни Терпсихоры — уже третьи последние дни. Бастиан раскрывал карты. Он готовился обрушить на Титаниду правду со всей жестокостью, больше не было нужды скрывать что-то от членов свиты. Будет справедливо, подумал он, если — после всего случившегося — именно хронист Валенов поставит точку в истории разоблачения культа. С его семьи все началось, его имя будет стоять под приговором…

Она стояла внутри — и Бастиан не думал о ней. Кассандра теперь принадлежала Церкви, хотела она этого или нет, принадлежала полностью — как и ее хозяин.

Когда он вошел, голоса затихли. Большинство этих людей просто не узнавали его. Они ожидали увидеть понтифика или кого-то из ее представителей, известного им, а не однорукого исповедника, изуродованного ожогом. Встретили его тишиной, не столько почтительной, сколько пронизанной недоумением.

Но кое-кто в первом ряду узнал его абсолютно точно. Бастиан не смотрел на отца, хотя это было непросто — глава Коллегии стоял напротив, рядом с проповедником урба, заклятые враги, которым в равной степени предстоит понести наказание за то, что они допустили. Однако сегодня Бастиан — не сын Альмера Валена. Сегодня он вновь — голос Императора, Его воин, карающий предателей. Палач собственной матери.

Тот, кто вырвет детей Терпсихоры из рук Великого Врага, чтобы вернуть их души к свету. А сам город погрузит в хаос.

Бастиан остановился в центре зала за кафедрой, напоминающей языки пламени. Отсюда говорили с Коллегией только священники — напоминая всякий раз, что Экклезиархия готова в любой момент очистить планету огнем.

— Вверяем Тебе нашу веру и наши души, Бессмертный Император, Пастырь Человечества, — начал он молитву ровно и громко. Множество голосов повторяли ее, одни дрожали от волнения, другие едва можно было расслышать.

Он закончил и ударил посохом об пол. Глухой звук взлетел под высокие своды зала.

— Вы произносите эти слова каждый день, и каждый день — лжете Ему! — яростно воскликнул он. — Дважды Бог-Император давал шанс Титаниде, дважды враги человечества пользовались тем, что вера ее жителей недостаточно сильна, а воля — слаба. И дважды в своей милости Император позволял нам доказать, что мы способны отвергнуть ересь. Что врагу больше не удастся заронить зерна лжи в наши души. И вот Титанида подвела Его снова.

Волнение было негромким — никто не посмел бы перебить его. Он обращался ко всем, хотя единицы из присутствующих, если верить списку и расследованию нунция, не были вовлечены в культ, а некоторые дворяне стали главами родов вместо давно погибших предателей, унесших тайны с собой в могилу. Но Бастиан знал, что еретики рано или поздно достали бы каждого.

Граф Бару смотрел ему в лицо. До травмы Бастиан контролировал каждый мускул, дозируя театральность в момент произнесения каждой речи, но сегодня все, что от него требуется, это искренний гнев. И сколько бы жалости в нем ни было, гнев не нужно было… симулировать.

— Все, чего Он хочет от нас, это послушание. Мы не должны сомневаться, что лишь всемогущий, бессмертный Бог-Император властен над нашими судьбами. Но вы, люди, которым Он поручил благополучие Титаниды, решили иначе. Ваша ложь открыла двери для Великого Врага, — кто-то, краем глаза видел он, сотворил аквилу, кто-то выдал себя тем, что нервно отшатнулся. — Испытание, которое Он послал нам, вы не выдержали.

Он все-таки встретился взглядом с отцом. Бастиан столько лет не смотрел ему в глаза, что почти забыл, какого они оттенка серого. Темные, почти черные. Порой Бастиан оказывался с Альмером Валеном на одной службе или на торжественном приеме, но никогда не подходил — как и отец всегда избегал его.

— Я — исповедник Бастиан Вален, я говорю от лица понтифика Кайе Маджерин, а она провозглашает волю Императора Человечества. Враг подточил вашу веру, враг отравил ваших детей. Вы позволили ему управлять вами, забыли о священном долге каждого подданного Империума, предпочли безопасность чистоте собственных душ. Настало время каяться.

Герцог Вален опустил взгляд. Как и почти все здесь, он понимал, какой обман обличает сын, хотя не до конца осмыслил, насколько буквально тот говорил о Великом Враге.

— Я назову имена, — список лежал перед ним на кафедре, — тех, кто предал Бога-Императора, нарушил «Эдикт об истинной вере» и принес этим еще одну человеческую душу в жертву голодным демонам варпа, — Бастиан знал, что должен быть беспощадным. — Я назову вас, всех до единого. Вы опозорили свои семьи, но главное — вы отвернулись от Него. Теперь Он отвернется от вас. Святая Церковь не примет ваших оправданий.

— О чем вы говорите, исповедник? — все-таки осмелился кто-то. В записях Кассандры останется его имя, а вот в истории Терпсихоры, возможно, нет.

— Почти столетие назад грязный культ Хаоса нашел убежище в Терпсихоре, — Бастиан услышал нестройное, сбивчивое бормотание. Они молятся. Они всегда молились, но это их не спасло. — Он травил ваших детей, заставляя вас нарушать обеты веры. Имперский мир не может существовать без руководства, без мудрой направляющей руки. Ваша верность должна быть непоколебима! Но вы позволили страху затмить рассудок, вы свили гнездо для предателей. И вы поверили, что ваши грязные тайны останутся тайнами, — он стиснул зубы. — Вы вдвойне согрешили.

Заговор раскрыли бы давно, если бы все те, чьи дети заболевали, обращались к Церкви, а не прятали больных, следуя традициям Терпсихоры. Да, культисты проникли в святые стены семинарии, но если бы не один больной ребенок за пять лет приходил в Церковь, а трое или четверо каждый год, настоятель Рул Танис заподозрил бы неладное.

Бастиан знал, что приговор понтифика утрирует и упрощает очень многое. Но груз сомнений и двойственности должны нести только достойные. Истина, известная понтифику и нунцию, известная Бастиану, для всех этих людей никогда не прозвучит. Им исповедник провозгласит ту правду, которой они заслуживают.

Шепот молитв наполнял зал-улей, до того ощутимый, что спирало дыхание.

— Все вы, кто вносил изменения в списке рождений, кто поставил себя выше закона! Экклезиархия признает вас еретиками и предателями человеческого рода. Вы не выйдете отсюда, ваши семьи будут допрошены, и все, кто знал и покрывал ваше преступление, сгорят вместе с вами.

Чистота должна быть безусловной. Бог-Император не прощает лжи. На втором уровне лож стояла, вцепившись в резные перила, герцогиня Таспар. Она не знала, что приговор мог бы и не прозвучать, если бы ее сын не был когда-то откровенен.

— Болезнь? Но ваше высокопреподобие, мы ничего не скрывали! — подскочил ее сосед. — Мы были и остаемся верны Ему!

Как и Бару, непримиримо обличавший грехи терпсихорцев, и все те, чьи дети погибли раньше, чем достигли семилетнего возраста. Вера некоторых была непоколебима даже в столь раннем возрасте, и культ не смог затащить в свои ряды. Но это не смывает пятна с семьи.

— Святая Церковь знает об этом. Каждый случай рассмотрен отдельно. Но если вы думаете, что порча не оставляет следа в душе верующего, вы ошибаетесь, — он обвел взглядом зал. Распахнутые в болезненном крике головы горгулий, поддерживающих соты лож, поблескивающие аквилы… Величие, страх и боль — судьба Терпсихоры в архитектуре каждого здания, в каждой статуе. В корчащейся фигуре грешника, венчающей посох Бастиана.

Так мало взглядов, полных искреннего недоумения. Даже невиновные не смеют задавать вопросы, только недоуменно смотрят на него, затаив дыхание. Все замерли в предчувствии гибели.

— Что же теперь? — герцог Вален сложил руки перед собой, сплел пальцы. Первый их разговор больше чем за два десятилетия происходит так: сын собирается казнить отца, и тот принимает это сдержанно, спокойно. — Что будет с Терпсихорой? С нашими детьми — теми, кто еще жив?

На него посматривали с осторожностью, удивлением, даже завистью. Кто здесь не знает «правду»: старший сын Валена стоит сейчас перед ними. О чем ему беспокоиться, если его род чист? Даже Бару буравил взглядом Альмера, давнего политического противника, а не молодого выскочку, исполнившего свое обещание и прилетевшего на родину с пугающим триумфом.

«Пусть день, когда я вернусь, вселяет в вас ужас».

Зато Бастиан мог перечислить все причины. Он беспокоится о Леонарде, который не появился здесь вопреки долгу — и в свете происходящего может быть уже мертв. О Лиз. О Софии Вален. О костре, на который предстоит взойти ему. Уж точно не о младшем сыне, построившем стену между собой и отцом.

— Титанида в третий раз подвела Его, — как заставить голос не дрогнуть? — Но Бог-Император пощадил тех, чье тело отравлено по вине слабости ваших душ. Он послал нам лекарство, Свое благословение, которое заставит врага отступить. Святая Церковь даст приют этим детям, однако их родители отныне лишаются привилегий, званий и имущества, — Бастиан с облегчением отвел взгляд. — Они будут искать прощения у Него в монастыре на Киппусе.

Не Альмер Вален. Но — многие.

Новая волна приглушенного волнения.

— С этого дня и вовеки, — продолжил он, — любой, кто скроет ребенка, больного или здорового, будет объявлен еретиком.

— Но это безумие! — воскликнул мужчина из ложи Лесье. Один из тех, кто еще не успел совершить преступление, но собирался. Сколько ударов пропустило его сердце, пока Бастиан говорил? — Вы обрекаете детей Терпсихоры на смерть!

— Больше не будет тайн и закулисных игр. Своим страхом вы поставили целый мир на грань Хаоса, — слово причиняло ощутимую боль сердцу. Всему телу. — Если дворяне Терпсихоры не способны справиться с враждой, то потеряют наследников. Но планету мы не потеряем.

— Но…

— Твоя дочь будет жить и служить Церкви. А у тебя нет отныне ничего, за что ее можно убить, — Бастиан повысил голос. — Ваши дети принадлежат Богу-Императору, а не вам. И пусть вы не заслуживаете милости, я молюсь, чтобы Он вас услышал.

***

Бастиан удрученно смотрел на двух священников из свиты нунция, замерших у входа в его кабинет.

После оглашения приговора пришлось лично проследить за арестом. Главам домов понадобилось время, чтобы справиться со страхом и… начать молить о прощении, кричать о невиновности или незнании, требовать объяснений. Некоторые события, свершившись, заставляют перейти черту. Кажется, для спасения хороши будут любые средства, но Терпсихоре уже не могли помочь ни их оправдания, ни покаяния, ни мольбы.

Бастиан падал с ног. Однако невежливо было бы пройти мимо, упасть на колени рядом с постелью и сделать вид, что гостей и вовсе нет.

По мешкам под глазами Аталанты можно было понять, что она не спала всю ночь. Вчера Бастиан усадил их с Кассандрой перед собой и рассказал то, что вскоре должна была узнать вся Терпсихора. Кассандре — потому что ей предстояло задокументировать Второе Покаяние, Аталанте — потому что она не заслуживала незнания.

Послушница удивила его вновь, когда вместо возмущения коротко спросила: «И как вы с этим жили, монсеньор?».

Она видела болезненное умирание Крыла, теперь увидит, как хирургический нож Экклезиархии вырежет зловредную опухоль — вместе с теми, кого она любила. Корвин-Бару, скорее всего, уцелеют в результате чисток, но личное так мало значило сейчас. Дворяне Терпсихоры думают только о семье... теперь все не так.

Она научилась думать о целом мире. Чувствовать его боль. Разделять ее. Такое ощущение, что они оба выросли над прежними представлениями о жизни одновременно: и наставник, и ученица.

Аталанта развела руками и прошептала:

— Я не могла попросить ее преосвященство и его превосходительство просто зайти в другой раз.

— Понтифик тоже здесь? — упавшим голосом спросил Бастиан. Она кивнула в ответ.

Явление сразу обоих высших представителей Экклезиархии предвещало новые тревоги. Свой долг перед Императором он уже выполнил, верно? Чего бы они ни хотели, ему больше нечего желать. Его судьбой с самого рождения управлял Бог-Император, Бастиан должен положиться на Него и сейчас.

— Если что-то, — осторожно спросила Кассандра, подойдя вплотную и многозначительно взглянув своим единственным глазом в единственный глаз Бастиана, — пойдет… не так, я должна буду?..

— Нет, — твердо сказал он.

Она готова защитить его... от чего?

«Я ничего не боюсь, — повторил Бастиан, — потому что Ты со мной».

Кайе Маджерин сидела в кресле за его столом. На ней была бело-красная мантия с черной траурной вышивкой, подчеркивавшая переживания понтифика о судьбе Терпсихоры. Нунций стоял в стороне, у имитации стрельчатого окна. Неизвестно, сколько они прождали в торжественном молчании.

Бастиан поклонился и замер на пороге. Нунций жестом пригласил его пройти, указав на стул напротив понтифика.

— Садитесь, — сказал он спокойно. — На этот раз это не допрос, а исповедь.

Одной рукой было неудобно придерживать ножны и книгу, «присесть» превращалось в своего рода испытание..

— Чем я обязан…

— Вы сделали то, чего мы от вас ждали, — нунций привычным жестом сцепил пальцы в замок. — И ее преосвященство высказала… предположение, что, возможно, нам не следует больше… водить вас за нос.

— Как изысканно, — пробормотала Маджерин.

Бастиан нахмурился. После оглашения приговора у него не осталось сил скрывать недоумение.

— Прежде чем ее преосвященство начнет рассказ, я предупрежу вас, что Кайе Маджерин входит в число тех немногих Его верных слуг, которым дозволено знать о Кри больше, чем другим, — продолжил Хершел. — Я рассказал ей о том, что произошло на Крыле.

Оставалось только кивнуть.

— На Кри вас называют святым все — от коменданта до повара. Неважно, как много правды они знают, все говорят: Император любит вас. Получить от вас благословение — будто услышать доброе слово из Его уст.

— Я не поддерживаю это, — отрезал Бастиан и перевел взгляд на понтифика. В отличие от Хершела, чья инкрустированная аугметика лишала возможности прочитать эмоции, Кайе Маджерин была открытой собеседницей. Но и она выглядела сейчас невозмутимо.

— О том же говорили люди с «Незапятнанного Благочестия», — сказала она. — Ты — особенный человек, брат Ксавье.

— Вы… провели расследование, — понял он. — Капитан Фарад собиралась доложить Инквизиции о случившемся…

— Ее намерения были благими, но мне пришлось вмешаться, — Хершел развел руками. — Беречь Кри — значит охранять ее от любого внимания. Я не мог допустить, чтобы Инквизиция заполучила корабль. И вас. Никто не удивится исчезновению «Незапятнанного Благочестия». Корабль наш, капитан — наша. Люди… — он развел руками.

Бастиан помнил этих людей: испуганных — и вернувших надежду. Ставших не слабее, а крепче в вере после пережитого.

— Что стало с экипажем? — спросил он.

— Если бы это был… скажем так, обычный инцидент в варпе, корабль продолжил бы служить с прежним экипажем, но… увы. Демон искал вас. Уже тогда я насторожился и запланировал нашу новую встречу, и совсем скоро получил послание с Кри… вы сами нашли демона. В признаниях людей с «Незапятнанного Благочестия» ваше имя звучало слишком часто, слишком отчетливо, чтобы мы могли отпустить их. Они живы и продолжают служить Императору… но так, что никому не смогут рассказать о вас.

— Обо мне, — сухо повторил Бастиан. — Не о Кри.

— Да, о вас. Потому что мы послали вас на Кри не случайно, — он переглянулся с понтификом. — Ваше преосвященство…

Маджерин откинулась на спинку кресла. Она пощипывала перчатку на левой руке, как будто поправляла ее. Обыкновенный жест взволнованного человека.

— Двадцать пять лет назад ко мне пришел молодой проповедник. Ты представляешь, сколько труда стоило пройти через все преграды, что между нами были. Но он был так упорен, что я нашла время встретиться с ним. Он рассказал мне историю, которая очень мучила его. Когда-то он был послушником Антуана Валена, старшего брата вашего деда. Антуан стал его наставником, будучи уже очень пожилым священником. Ему нужен был старательный, толковый и смирный помощник не самого высокого происхождения, и он его нашел.

Бастиан молчал.

— Юноша стал его послушником тайно — к старости Антуан видел врага в каждом встречном… кроме этого аколита. Тот был отличным бойцом и скромным человеком, он быстро удостоился… невероятно сильного доверия Антуана Валена. Без его помощи Антуан почти не мог обходиться: возраст брал свое. Однажды к нему пришел гонец от внука, и он… сорвался с места, а послушника взял с собой. Можете представить, Бастиан, какова была его преданность наставнику? — Маджерин улыбнулась. — Конечно, юношу усыпили, прежде чем провести в самое сокровенное место для твоей семьи. Но тем не менее, он оказался в вашем родовом гнезде.

Маджерин подняла взгляд и помолчала, собираясь с мыслями.

— Роды твоей матери проходили очень тяжело, — сказала она наконец. Бастиан уже понимал, о чем пойдет речь; знать не мог, но понимал. Однако недоумение лишь нарастало. — Врачи говорили, что поможет только молитва… и Антуан приехал, чтобы молиться за нее. Несмотря ни на что, второй ребенок родился мертвым.

Бастиан резко встал. Ворс ковра не дал стулу отодвинуться, тот упал с глухим стуком.

«Ты был мертв…»

— Слушайте, — жестко произнес нунций.

Бастиан развернулся к нему, почти не контролируя себя. Он снова сжимал аквилу на груди, сердце колотилось неистово, и хватал ртом воздух.

— Старшего назвали Леонардом, — голос Маджерин звучал буднично. Кровь стучала в висках Бастиана, и ее речь казалась приглушенной. — Герцогиня была безутешна — и, вдобавок, близка к смерти. Антуан остался с ней, а послушник взял тело младшего ребенка и унес в семейную часовню. Всем было не до него, врачи спасали жизнь матери, отец и дед — молились… Послушник положил мертвого младенца перед алтарем и тоже хотел помолиться, но волнение и тоска, ведь он был сердечным и отзывчивым юношей, измотали его. Он задремал… и проснулся от детского крика.

— Это ложь! — перебил Бастиан горячо.

— Скучаю по тем временам, когда вы каждое слово произносили с большой осторожностью, — вздохнул нунций и наклонился, чтобы поднять стул. Бастиан отшатнулся, словно кардинальский посланник собирался ударить его.

— Медики зафиксировали твою смерть, — понтифик вздохнула. — Спустя столько времени мы не можем сказать, была ли это врачебная ошибка… или чудо.

— Чудо, — повторил он эхом.

«Милосердный Император, единственный владыка вселенной…»

«Ты умрешь снова!»

— Нет. Нет. Он лгал! — Бастиан стиснул зубы.

Черные линзы нунция не выдавали удивления, но губы все же дрогнули.

— Антуан Вален взял с послушника клятву молчать, а через четыре года скончался. У молодого проповедника не было протекций, а Валены постарались вычеркнуть его из памяти. На него даже покушался Театр, но… безуспешно. Этот юноша был хорошим бойцом.

— Исповедник Тальер, — выдавил он, позволяя нунцию усадить себя обратно. Руки у него оказались сильными.

«Я служу лишь Тебе, и вера моя абсолютна…»

— Да, твой наставник. Он потратил год, чтобы добиться встречи со мной и рассказать об этом. Он нарушил клятву, данную Антуану, потому что не мог жить, зная, что избранный Императором ребенок может… пойти по иной дороге и так и не исполнить свое предназначение.

Поперек горла встал комок.

— Антуан раскрыл ему немало семейных секретов, — Маджерин сузила глаза. Бастиану казалось, она пришила его взглядом к нунцию, сделала еще одним украшением на его одеянии. — В том числе что София Вален больше не могла иметь детей. Бастиан Вален — мальчик, спасенный всемогущим Богом-Императором — остался единственным наследником. Жизнь дворянина просчитывается наперед — не им самим.

«Прекратите! — хотелось закричать Бастиану. — Вы рушите мой мир, вы перечеркиваете все, что я знаю! Прекратите!».

«Ты — как они, — рассмеялся почти забытый голос, — как мои дети, в которых я вдохнул истинную жизнь. Ты мертвец, который ходит по земле».

«…ты — любимое дитя Нургла…» — выдохнул Аббе перед смертью.

— Прости, Бастиан, — вдруг мягко сказала Маджерин, назвав его мирским именем. — Ты не мог быть готов к тому, что я сейчас рассказываю. Мне не хочется причинять тебе боль, но ты заслужили правду. Бог-Император помог тебе сохранить силу воли и рассудок в самые тяжелые минуты. Если тебе тяжело, молись… и Он поможет принять правду.

Цепкие пальцы нунция наконец-то отпустили плечи. Бастиан обмяк, бессмысленно уставившись в сторону.

— Тальер попросил меня… благословить его на невероятную… авантюру. Вряд ли другое слово подойдет, — между бровями пролегла резкая складка. — Он собирался убедить ваших родителей нарушить «Эдикт об истинной вере», но ему было нужно мое… неофициальное позволение. Он не мог действовать сам, хотя, должна сказать, этот юноша ни в чем не сомневался. Я сомневалась, а он — нет… — она вздохнула. — Тальер обещал, что уговорит ваших родителей передать наследство старшему сыну. И он это сделал. Он был таким вдохновленным, окрыленным, что даже меня смог убедить, — улыбка стала чуть мечтательней. — Я внесла то самое изменение в архивы, из-за которого вы попали в семинарию.

— Но Театр… но… они никогда не говорили…

— Твои родители не знали, что мне все известно. Я и так пошла на риск, Театр не встретил никаких преград, хотя я обычно делаю все, чтобы помешать ему вершить свое сомнительное правосудие.

— Из-за слов мальчишки? — Бастиан облизнул губы. — Он… заставил мою семью жить в постоянном страхе!

Образ исповедника Тальера треснул в памяти и рассыпался. Бастиан сжал аквилу в ладони, но успокоение не приходило. И сосредоточиться он тоже не мог.

— О болезни твоего брата он не знал. Я думаю, что герцог Вален был рад предложенной… альтернативе, хотя и не просил о ней. Тальер сохранил их разговор в тайне, и я не настаивала на ее раскрытии. Я простила грех ваших родителей уже тогда. Жаль, что они не знали этого.

Картина медленно снова собиралась воедино. Наставник никогда не чтил эдикт. Он говорил послушнику о любви Императора, о прощении… он заставил Бастиана поверить в особую роль, которую он сможет сыграть в истории Титаниды, и при этом ни полусловом не раскрыл правду!

— Я рекомендовал забрать вас у родителей, — сказал нунций, — насильно, если они попробуют противиться. Хотя не знаю семьи на Титаниде, которая посмела бы открыто противиться воле Церкви. Такое решение избавило бы Валенов от необходимости совершить преступление, а нас — от хлопот. Вы выросли бы под строгим присмотром Экклезиархии. Но ее преосвященство как всегда поступила слишком мягко, — укор прозвучал обыденно. — Однако она поставила меня в известность, и я решил подождать… пока вы проявите себя. Или же нет. Только не думайте, что меня можно было убедить голословными заверениями, исповедник. Я испытывал проповедника Тальера на ересь не раз и не два, но видел лишь твердую уверенность, что он стал свидетелем подлинного чуда. Духовный совет часто воспринимают как очень консервативный орган, но наша вера — в нашем скептицизме.

«Я, увы, вижу больше непростительного цинизма, чем здравомыслия…»

— Чудеса нуждаются в проверке, — подтвердила понтифик. — Экклезиархия всегда строго контролирует их. Но еще чудеса легко спугнуть. Если бы ты знал, как мне нужен был герой! — Маджерин снова подалась вперед. — Титанида задыхалась столетиями, а я была связана по рукам и ногам!

— Иногда я думаю, что ее преосвященство могла бы высказать это в лицо кардиналу астра, — тихо прокомментировал нунций. — Но степень отчаяния вы можете понять по той драгоценности, что вновь обрела силу в ваших руках, исповедник. Я имею в виду аквилу святого Скарата, конечно.

— Свя…

Бастиан вновь прижал аквилу, доставшуюся ему в наследство от исповедника Тальера, к груди.

— Разумеется, в Храме Искупления хранится копия, — пояснила она спокойно. — Мне нужно было проверить, действительно ли Он избрал тебя. Я была готова на многое, ожидая знака от Него… Я сделала проповедника Тальера одним из наставников в семинарии. Настоятель Рул Танис так возмущался, — она улыбнулась. — Оборванец, который пять лет после выпуска торчал неизвестно где… да еще и вольнодумец. Но все-таки он смирился. И хотя раньше я не могла этого знать, теперь я точно уверена: забрать тебя в семинарию было правильно.

— Вы… проверяли… стану ли я… — Бастиан с трудом заставлял себя говорить.

— Святым, — голос нунция показался звонким, как будто говорил не он, а множество украшений на его лице. — Это слово вы боитесь сказать о себе? Вы святой. И первое чудо вы совершили, когда вам не было и дня. А второе — спустя целых тридцать лет.

Взгляд понтифика был доброжелательным и одновременно безжалостным.

— Я успела в тебе разочароваться, Бастиан. Ты был обычным. Тальер вел тебя, наблюдал за тобой… делился с тобой своими смелыми мыслями. Да, я знала, конечно, знала, что творилось у него в голове. Но еще я видела, к чему все идет, и твоя служба в дьяконате это подтверждала. Я перестала принимать всерьез его веру в то, что ты станешь новым святым Скаратом, но в память об исповеднике Тальере решила попытать счастья в последний раз. Если ты и вправду благословлен Им, священный мир поможет тебе… проявить себя. Тогда с позволения его превосходительства я отправила тебя на Кри.

— С позволения, — иронично повторил нунций. — Я был против. Все говорило о том, что вы с головой погрузились в борьбу за власть, и время у вас есть лишь на чудеса дипломатии.

— Когда мы говорили в Базилике Примарис, — Бастиан сглотнул, — вы прекрасно знали…

— Я наблюдал за вами много лет. И да, я не считал, что вы способны совершить что-то великое. Вы производили впечатление искренне верующего, но вам не хватало… искры.

— Наблюдали? — мрачно переспросил Бастиан.

— Вас интересует, как? — нунций пожал плечами. — Как и все на Титаниде. С помощью своего агента в вашем окружении.

Бастиан вопросительно взглянул на него.

— Подумайте, исповедник! Вы доверяете ему, он всегда с вами, и вы не сомневаетесь, что он слишком предан, чтобы быть чьим-то шпионом…

— Марел, — прошептал он.

— Я сам завербовал и подготовил мальчика. Он был единственным кроме нас троих, кто знал о вашем предназначении. Мне пришлось разбудить в нем искреннюю веру в вас, чтобы он стремился стать незаменимым, полностью влиться в вашу жизнь. А вы не лучше своего двоюродного деда — легко доверили простоватому и преданному слуге почти все свои тайны, — заметил он язвительно.

— Я сам его выбрал...

— Было несложно понять, кого вы возьмете в послушники. А если бы вы удивили меня, — нунций развел руками, — боюсь, Театр безжалостен. Я хочу, чтобы вы понимали, что мы были готовы на все.

— Я вижу, — только и смог сказать Бастиан.

— Брат Марел был хорошим наблюдателем и аналитиком. Благодаря ему я неплохо представлял себе образ ваших мыслей и круг желаний. Вы были обычным, хотя и считали себя особенным. Ваше самомнение ничего не доказывало…

— Марел не предавал тебя, — вмешалась Маджерин. — Он ждал, когда ты явишь, наконец, истинное чудо. Он страстно хотел стать первым его свидетелем. Нам оставалось лишь снимать с его рассказов налет восторженности.

— Внушительный налет, — добавил нунций. — Но благодаря ему я первым оказался на «Незапятнанном Благочестии» и успел подготовиться ко всему, что случилось позже. Однако мой долг, как вы сами сказали, сомневаться. Я сомневаюсь до сих пор, поэтому мы с ее преосвященством здесь. Вам придется развеять наши сомнения.

Горло раздирала неизвестно откуда взявшаяся сухость.

— Я не святой. Экзорцисты изгоняют демонов по всему Империуму... Вы сказали, что доверили мне аквилу святого Скарата! — Хершел спокойно кивал, слушая и не перебивая. Маджерин тоже молчала. — Я… я не могу сказать, достоин ли носить ее. Ее сила велика, не сомневаюсь, но я не святой.

— Откуда вы знали имя демона? — Хершел сложил ладони. Палец-перо сильно выдавался вверх.

Сердце провалилось куда-то, и на его месте осталась зияющая пустота.

— Как вы…

— Вы не можете быть таким наивным, — вздохнул нунций. — Возьмите себя в руки.

— Исповедник Кот-ли… — догадался Бастиан.

— Разумеется. Он слышал все, что происходило в деревне нилия-тари, но разумно хранил молчание, пока мы не встретились лично…

Но когда? Не приземлялся же нунций Хершел на Крыло, чтобы увидеться с исповедником? Кри бы растерзали его…

— Так откуда?

Бастиан положил руку на аквилу. Эти двое причинили ему столько боли за последние полчаса, что казалось, будто одна из них — мягкая ладонь, а другой — жесткий ноготь, и Бастиан придавлен, почти разорван надвое…

Он рассказал о сне на святых камнях — сухо, кратко, без подробностей. Ему было неловко даже допустить мысль, что безумное предположение понтифика и нунция относительно него — истина. Но в то же время он мечтал о спасении Титаниды — и Император привел его к этой мечте. Он выжил там, где другие погибли бы.

«Разве им решать, кто я?» — он переводил взгляд с взволнованной Маджерин на невозмутимого нунция. Те выглядели все более уверяющимися в своей правоте.

— И что теперь? — спросил он с вызовом. — Вы объявите меня святым?

Нунций покачал головой:

— Конечно, нет. Ваш бой с демоном — величайшая тайна Экклезиархии, не забывайте. А что это за святой, который не совершил ни одного чуда? И потом, на святых слетается Инквизиция… Нет, простите, но известность — не для вас.

Звучало буднично, как если бы они обсуждали завтрашний обед, а не его судьбу.

— Значит, я возвращаюсь на Кри?

— Боюсь, исповедник с аугметической конечностью будет на Кри… не очень популярен, — нунций коротко улыбнулся. — Я отвезу вас на Вирге Фанум. Теперь, когда мы получили подтверждение, вашу судьбу будет решать Духовный совет и кардинал астра, а не только я.

Маджерин обогнула стол и коснулась плеча Бастиана:

— Ты показал свою готовность пожертвовать всем ради веры. Я вижу, что семья для тебя стоит, как и положено, после Церкви, — он смотрел на ее спокойное лицо и плохо понимал, что она говорит. — Твоя мать получит полное прощение и умрет чистой и спокойной. Отец и брат отправятся на Киппус. Отдельно от прочих, но живыми, пока Император не оборвет их жизни сам. С Его волей мы спорить не можем.

Отец святого, нарушивший «Эдикт» с негласного позволения понтифика. Спасенный Им мальчик, вырванный из цепких когтей болезни. Бастиан криво усмехнулся: жить после осознания ужасной правды будет еще тяжелее, чем погибнуть на костре. Сейчас он и сам предпочел бы костер...

— Брат Ксавье. Мы уйдем, но ты не останешься один. Бог-Император всегда с тобой.

Он знал это и без нее. Легче не становилось.

Эпилог

Стоя над прахом исповедника Тальера, Бастиан никак не мог решить, благодарен ли он за путь, который наставник проложил перед ним и по которому направил, или ненавидит за ложь, за погубленную семью, за то, что не оставил выбора…

Чудеса нуждаются в проверке. Святые — в испытаниях. Бастиан сейчас нуждался хоть в каком-нибудь знаке Его одобрения. Его раздирали тревоги и вопросы, которые некому было задать. Чувства, которыми он мог поделиться только с Ним. Он хотел бы заснуть на святых камнях снова, и готов был пережить столкновение с тысячей демонических тварей, лишь бы Он снова сказал ему… что угодно. Но Бастиан снова был один.

После «исповеди» понтифика и нунция он жил, как в тумане, не зная, может ли верить им. Имеет ли право человек, родившийся и выросший в мире порчи и лжи, хотя бы носить на груди аквилу святого Скарата, не говоря уж о том, чтобы… называться святым.

В этой часовне он представлял, как станет исповедником. Как обратится к терпсихорцам со словами, которых они никогда не слышали, словами о любви Императора и Его защите. Здесь он признавался в постыдном отчаянии, когда его планы рухнули — оглядываясь назад, он не находил сил даже снисходительно улыбнуться этой возне. Хершел и Маджерин правы, он был мнительным, честолюбивым… и обычным. Все это время Император слышал его, каждое слово, произнесенное от чистого сердца, но далеко не всегда из чистых побуждений.

Император, которого Бастиан впервые увидел на эскизах исповедника Тальера, простирал к нему руки. Бастиан знал каждую кость, каждую прожилку в камне. Неужели Он и правда избрал его еще до рождения? Полюбил таким, каким Бастиан был: грешником, пустословом, гордецом? Простил все и позволил увидеть настоящий свет.

Нунций стал подчеркнуто вежливей с тех пор, как признал сотворенные Бастианом чудеса. Так на дипломатических приемах обращаются к тем, кого уважают, но от кого лучше держаться на расстоянии. В то же время Бастиан оставался почетным пленником нунциатуры, его всюду сопровождали люди в фиолетово-белом, и он по-прежнему не мог быть откровенным ни с кем.

Только с Ним.

Теперь так будет всегда? А может, и было всегда: родители хранили от него свои тайны, Гермес и Марел — свои, даже исповедник Тальер… И он скрывал от них не меньше. Весь мир соткан из лжи, и он следовал за ее нитями, наматывал их на клубок, пока не дошел до этого самого места.

Он был точно уверен, что покидает часовню навсегда. Чем бы ни закончилась встреча с кардиналом, вряд ли Бастиану позволят проповедовать здесь, привлекать внимание. Часовня даже не достанется Лиз, когда она вырастет. Не потому что Валены потеряли все, что у них было, а потому что Лиз…

Сначала новость о взрыве, произошедшем в одном из мануфакториев Валенов, подкосила его. Ужасающей силы взрывная волна вызвала обрушение нескольких уровней выше, почти уничтожив подвалы Викус Министериус. Количество погибших до сих пор не поддавалось анализу, но какое число бы в итоге ни назвали, на самом деле их было больше.

«Родовые гнезда» потеряли смысл, теперь их требовалось раскрыть — а не скрывать; но все же Лиз еще жила там. Судя по тому, что Сайару Вален служители Экклезиархии отыскать не смогли, в момент взрыва она навещала дочь. Леонард был убит этим известием, он плакал, но перед расставанием негромко обещал Бастиану, что будет «молиться, чтобы их обеих там не было»…

Он обернулся на едва слышный звук шагов — которые она позволила услышать. Обтягивающий комбинезон напомнил Бастиану маскировочный костюм убийцы, которого Тальер прикончил в семинарии. Но капюшон Сайара стянула, и Бастиан едва узнал ее. Волосы были коротко подстрижены. На лице написана злая решимость. В руке — держала миниатюрный пистолет. Игла из такого едва не оборвала его жизнь много лет назад.

— Прости.

Охрана осталась по ту сторону дверей. Сайара как-то смогла проникнуть сюда, наверняка и выйти сможет. Для Танцующей не существует стен.

Правда, Гермес говорил, он поймал ее за руку. Бастиан подавил неуместную улыбку.

— Прости, — повторил он.

— Ты разрушил мой город, — едва шевельнулись губы Сайары. Она не целилась в него, просто остановилась напротив. — Я знала, что ты это сделаешь.

— Ты слышала понтифика, — он едва выдерживал ее взгляд. Сожалеет ли он о тех, кто был изгнан? Да. В его сердце словно нашлось место для жалости даже к тем, кого Экклезиархия презирала и ненавидела с полным на то правом. Ведь он сам был таким же. — Я не мог помочь… больше.

— Я не пойду на костер, — процедила она. — И не отдам Лиз. Я собиралась, но не отдам.

В ее взгляде как будто не было узнавания. Она не видела перед собой Бастиана, а видела кого-то другого. Кого? Воплощение возмездия, захлестнувшего Терпсихору?

— Тебе нелегко придется, — он опустил голову. — Но ты нужна Терпсихоре. Ты… помогла спасти ее.

— Помогла превратить ее в руины.

— Ты могла не рисковать, не посылать мне письмо, но ты знала… что это важно. Я многим обязан тебе.

— Теперь я знаю, что была отравлена врагом человечества, — она болезненно скривила губы, — что в моей дочери спит мерзостная… порча.

Бастиан опустил руку к поясу и снял розариус. Сайара следила за ним, в ее глазах теперь дрожали слезы, хотя решительность из взгляда не исчезла. Он даже подумал: «Пусть она выстрелит», — хотя понимал, что она не станет. Она пришла не убить его, ей так же нужно… найти утешение, как и ему. Даже самым сильным — а она была очень сильной — необходимо утешение.

— Спасение каждого — в вере, — он осторожно положил розариус на пол и сделал шаг к Сайаре. Шум привлек бы охрану, Бастиан не хотел, чтобы они вошли. — И твое тоже. И Лиз. Я… — он потянул книгу с пояса и неловко открыл замок. Толстый том распахнулся, и внутри, на месте страниц, оказалась небольшая шкатулка. Бастиан прошептал: — Не могу тебе ее дать. Возьми.

Сайара медленно вытащила ее из муляжа священной книги.

— Я попросил Кассандру спрятать немного. Тогда я не мог представить, чем все закончится, но… на всякий случай оставил это для Лиз, — Хершел не ошибся, ради своей семьи терпсихорец может пойти на что угодно. — У исповедников всегда такая большая библиотека… — он улыбнулся. — Это лекарство. Окуривай ее комнату, много тратить не нужно… будь экономна. Если понадобится еще, тебе придется… украсть у Святой Церкви.

— Что случилось, Бастиан? — выдавила Сайара, крепко сжимая шкатулку. — Что случилось с тобой?..

— Я пытался спасти мир, — кисло улыбнулся он, — целых два. Оказалось, я неважный герой.

Император по-прежнему протягивал руки им обоим. Свечи горели ровно. Она отвела взгляд:

— Лео жив?..

— Да. Он — первый спасенный великодушным Императором ребенок Терпсихоры… — Бастиан вздохнул. — Поверь, обеты, труд и молитва — не то, чего он боится. Уж я-то знаю.

На Киппусе Леонард наконец-то окажется на своем месте, станет тем, кем должен был стать. К чему готовился с самого детства.

— Мы ведь просто могли научить шестилетнюю девочку курить трубку, и всего этого не понадобилось бы, — Сайара сморгнула слезу.

Бастиан закрыл глаза и вздохнул.

— Ты знаешь, что это не так. Можешь меня ненавидеть, но… я хотел освободить Терпсихору. Как видишь, я… не слишком преуспел.

Теперь столицу разорвут на части дорвавшиеся до власти дворяне, которым повезло уцелеть в очередной чистке. Ждать стоило и народных волнений: под ударом культа оказалась благородная верхушка, а пострадает весь город. Экклезиархия усилит надзор, но тысячелетний опыт говорит, что давления сверху недостаточно.

Промышленный центр диоцеза не должен погрязнуть в хаосе. Наверняка понтифик пригласит на вакантные должности дворян из Мельпомены и Каллиопы, что только усугубит внутренние противоречия, начнется гонка за превосходство. Чтобы сохранить порядок, Сайаре придется распространить свое влияние не на один улей, а на все три, хотя… Бастиан был уверен, что агенты Театра столетия назад перестали быть личной темной армией Терпсихоры. Слияние неизбежно, Титанида станет единым, огромным густонаселенным миром. Чистым.

Когда-нибудь.

— Вдохнуть в Терпсихору новую жизнь придется тебе.

Как первой Танцующей с Тенями, тайной ученице Скарата, которой он завещал заботиться об этом городе… и служить Императору не в рядах Святой Церкви.

— Я благословляю тебя от Его имени, — Бастиан мягко опустил ладонь на ее грудь, чувствуя, как колотится сердце. После сражения с демоном у священного символа, который он творил, осталось только одно крыло, но его было достаточно. — Всевидящий Император даст тебе силы, чтобы исполнить свой долг. Он не оставит тебя, пока ты веришь. Он никогда нас не оставляет.

А потом она растворилась в тенях, как будто никто и не проникал в часовню. Император, свидетель их беседы, безмолвно смотрел на Бастиана провалами глазниц, как всегда, испытывая его веру, слыша каждую его мысль, подталкивая к правильным решениям.

Исповедник Вален не был один.